ГЛАВА 2
Если подняться по реке на север от Саваны, то первым более-менее крупным городом по пути будет Чарльстон.
А если в парус дует попутный ветер, то дорога не займет много времени.
Все американские города тех лет были похожи друг на друга как родные братья. Их отличала только местность, где был построен город, название, да может быть, пара примечательных зданий.
Таких зданий в Чарльстоне было несколько. Особенно выделялась среди них постройка, принадлежавшая Чарльзу Батлеру.
В те времена еще ценились происхождение, родовитость. И этим-то Чарльз Батлер мог похвастать сполна — ему принадлежали огромные плантации, сотни рабов.
Но жизни в глуши Чарльз Батлер предпочитал жизнь в городе, пусть и не очень большом. В нем он мог блеснуть своим образованием, хорошими манерами и богатством.
Его дом располагался невдалеке от порта, и капитаны кораблей уже издалека могли видеть высоко вознесенную над соседними постройками красную черепичную крышу.
Практически, никакие пороки не были присущи Батлеру-старшему. Он не играл в карты, не изменял жене, никогда не сквернословил. Он был настоящим джентльменом с железной несгибаемой волей. Если он что-то решил, то так должно было быть до конца его дней. И не важно, разумным было его решение или же принятым в порыве чувств.
Чарльз Батлер был очень требовательным к себе и к другим. Он не допускал в своем доме ни малейшего непослушания и своевольства. К старшим сыновьям, а их у него было четверо, старый джентльмен не имел никаких претензий, они унаследовали все его добродетели, а пороков не приобрели.
Но зато постоянной тревогой старого седовласого Батлера был младший сын — Рэтт.
Неизвестно, что сыграло роковую роль. То ли чрезмерная любовь матери к младшенькому, то ли излишняя строгость и требовательность отца, но Рэтт вырос своенравным и распущенным юношей.
Конечно, он был благороден, хорош собой, владел всеми науками и умениями, считавшимися достойными молодого человека в те времена.
Он великолепно скакал верхом, без промаха стрелял из револьвера, играл в карты и мог очень много выпить почти не захмелев — это было полбеды, с этим старший Батлер смирился бы.
Но его младший сын не мог пройти или проскакать равнодушно мимо привлекательной женщины.
В неполные пятнадцать лет Рэтт Батлер соблазнил горничную-француженку, и его отцу Чарльзу Батлеру пришлось срочно выдавать ее замуж за конюха. Скандал замяли с помощью денег, да и никто в Чарльстоне не решился бы распускать сплетни про семью столь почтенного и богатого джентльмена.
Но Рэтт после этого не одумался, скорее наоборот. Он понял, что все в этой жизни можно решить с помощью денег.
А если деньги не помогают, то все проблемы решаются с помощью личной отваги и удали, с помощью метко пущенной пули.
Батлера-младшего не тянуло заниматься каким-нибудь определенным делом. Он брался за многое, но ему все быстро надоедало, и он вновь предавался развлечениям.
Сначала Чарльз Батлер смотрел на проделки своего сына сквозь пальцы — выкупал его долги.
Но Рэтт не чувствовал себя обязанным отцу, ведь за каждый заплаченный доллар ему приходилось рассчитываться долгими изнурительными часами душеспасительных бесед. А этого Рэтт не любил больше всего на свете.
Почти каждую неделю в богатых домах Чарльстона устраивались приемы, балы. Нужно же было как-то тратить деньги, полученные от продажи хлопка, от крупных торговых сделок.
И жизнь в Чарльстоне кипела, открывались все новые и новые салоны, деньги вкладывались в дело, приносили новые деньги, на них покупались наряды, шикарные экипажи. И каждый хотел выглядеть лучше другого, доказать, что и он чего-то стоит в этом мире.
Все соперничество сводилось к балам, охоте, игре в карты, где проигрывались целые состояния и имения.
Но все южане считали, что так оно и должно было быть. Вчера можно было быть нищим, а сегодня сказочно разбогатеть, поэтому все спешили насладиться жизнью, не откладывая приятное на завтрашний день.
В стремлении к удовольствию не было разницы между родовитым человеком и лишь вчера разбогатевшим торговцем.
Вот и сегодня в доме Чарльза Батлера готовились к приему гостей. Он давал большой бал и пригласил на него всех, кто имел хоть какой-нибудь вес в чарльстонском обществе.
Если мужчина может спокойно найти себе развлечение вне стен собственного дома, то для женщины балы оставались единственной отдушиной, где можно было блеснуть нарядами, украшениями, своими манерами.
И женщины старались как могли — потуже затягивали корсеты, выписывали из Старого Света самые дорогие наряды, пусть даже появлялись в них на людях всего лишь один раз.
Подготовка к балу занимала весь день. Тщательно укладывались волосы в замысловатые прически, слуги сбивались с ног, разыскивая какую-нибудь мелочь, утерянную хозяйкой.
Особенно старались молодые девушки, им хотелось выглядеть как можно более привлекательными.
Женщины в Чарльстоне были красивыми. Говорить о них — все равно, что говорить о небесах. Все они были чудесными, прекрасными как погожий день, старались быть вечно юными. Их щеки пылали румянцем, глаза сверкали, а руки казались выточенными из мрамора. Никогда их голос на людях не дрожал от гнева. Никогда их лоб не бороздили морщины. Никогда их нежные руки не становились шершавыми и грубыми.
Ради них возносились молитвы, вершились чудеса. Ради них дрались на дуэлях. И, если быть абсолютно честным, то только ради них и устраивались балы в Чарльстоне.
Самым большим грехом для южан считалось засидеться в девах. Именно поэтому и незамужние девушки, и их родители так тщательно готовились к балу, устраиваемому Чарльзом Батлером.
Сколько удовольствий таили в себе чудесные часы праздника, начиная с момента, когда хлопала пробка первой откупоренной бутылки шампанского и кончая последним взмахом смычка уже далеко за полночь, эти упоительные радостные часы, чудесные вина и тонкие яства, пленительная музыка, веселые спектакли и прекрасные живые картины, безумство и веселье головокружительных танцев.
Особенно чарующе женщины смотрелись на гладких полах огромного дома Чарльза Батлера.
Если где-нибудь на земле хранятся ключи от рая, то они находятся в руках у женщины.
Мужчинам стоило швырять золото к ногам прекрасных дам, чтобы только увидеть блеск в их глазах, пробудить веселье в их сердцах. Ради них стоило танцевать до тех пор, пока подошвы не отлетали от башмаков.
А музыкантам стоило играть, пока смычок не выпадал из онемевших рук.
Залы дома Чарльза Батлера приняли под свои своды прекраснейших женщин Чарльстона.
Там были и дочери богатых плантаторов, любительницы веселья и танцев, там были и дочери торговцев хлопком и веселые молодые люди, которые занимались торговлей и служили в посреднических конторах. Там были и молодые офицеры, и еще много-много других приглашенных.
Но настоящим украшением бала была Каролина Паркинсон. Знаменитая красавица, блиставшая на всех балах, она была настоящей королевой красоты.
Каролина, изъездившая вдоль и поперек все побережье и всюду принимавшая дань восхищения своей красотой, зажигавшая искру любви повсюду, где только ни появлялась, удостоила своим посещением праздник, устроенный старым Батлером.
Ее отец Джеймс Паркинсон, сорок лет тому назад приехавший в Америку бедняком, разбогател за несколько лет, сделался одним из самых влиятельных людей на всем восточном побережье. Он разбогател на торговле хлопком и теперь его корабли бороздили воды Атлантического океана, перевозя хлопок из Америки в Старый Свет, где его ждала текстильная промышленность Англии и Франции, А оттуда корабли возвращались с трюмами, набитыми мануфактурой и оборудованием для сельского хозяйства.
Дела старого Паркинсона шли как нельзя лучше и уже мало кто из родовитых людей Чарльстона решался вспомнить, что Джеймс Паркинсон даже не знает, кто его родители. А это во все времена считалось грехом. Но деньги Паркинсона делали свое дело. Его окружала роскошь и всеобщее уважение.
Среди его сыновей и дочерей многими можно было гордиться.
Но когда называли лучших из лучших, никогда не упускали случая упомянуть Каролину Паркинсон. Слава о ее победах гремела по всему побережью.
В то время ей было шестнадцать лет. Рассказывали шепотом о миллионах, которые бросались к ее ногам, о дуэлях и о стихах, слагаемых поэтами в ее честь.
Но Каролина обладала не только красотой, она была умна и образованна. Лучшие люди того времени находили удовольствие в беседе с ней.
В самом Чарльстоне, в этом глухом краю, Каролина появлялась не часто. Жизнь ее проходила в постоянных путешествиях. Ее отец, богач Джеймс Паркинсон, безвыездно жил с женой в огромном доме, а Каролина разъезжала со своими друзьями, гостила в богатых поместьях.
Отцу доставляло удовольствие рассказывать своим друзьям, как она сорит деньгами, тратя их на наряды и драгоценности.
Джеймс Паркинсон с женой жили счастливо, озаренные лучами блестящей славы Каролины.
Жизнь девушки была сплошным праздником и триумфом. Атмосфера вокруг нее всегда была насыщена любовью. Любовь была нужна ей как воздух, любовь была для нее хлебом насущным.
Сама она влюблялась часто, даже слишком часто, но никогда огонь страсти не был столь силен, чтобы в пламени его можно было бы выковать цепи, соединяющие навечно.
А когда у девушки спрашивали, почему она еще не вышла замуж, она весело хохотала и говорила:
— Я жду его, своего всесильного героя. До сих пор еще никто ради меня не взял приступом ни одного города, не покорил ни одной вершины. Все, кто приходит ко мне, обычно были кротки и смиренны, без страсти во взоре, без смятения в сердце. А я жду того героя, который заставит меня забыть себя самое. Я хочу испытать такое сильное чувство, чтобы мне самой трепетать перед ним. До сих пор мне знакома такая любовь только по книгам.
Присутствие Каролины Паркинсон всегда оживляло беседу, вино становилось еще слаще и крепче. Ее пламенная душа вдохновляла музыкантов, и танец был стремительнее там, где проносилась ее изящная фигурка. Она блистала в живых картинах, она придавала остроту спектаклям, а ее дивные губы…
Вот о ее губах говорили много. Мужчины восхищались их пунцовым цветом, очертанием ее рта и немного вздернутым носиком.
Рэтт Батлер, конечно же, был наслышан о прелестях Каролины Паркинсон. Он даже пару раз пытался завести с ней разговор, но Каролина вела себя по отношению к нему довольно надменно.
И поэтому Рэтт старался не показывать своим друзьям, что Каролина ему не безразлична. В глубине души он знал, что сможет добиться своего, если только захочет.
Но раньше времени Рэтт никогда не хвалился.
И вот удобный случай представился.
Бал, устроенный его отцом.
Каролина Паркинсон сияет в их доме.
Чарльз Батлер был немного старомоден и не любил отступать от своих привычек. Он решил устроить на балу небольшой спектакль, живые картинки, как называл их сам почтенный джентльмен. Молодежь поддержала его, на конюшне были изготовлены декорации.
Неизвестно почему, но Чарльз Батлер пожелал поставить сцены из «Дон Жуана». По-видимому на этом настояла молодежь, ведь им нравились подобные спектакли. Старый джентльмен только покачал головой и согласился:
— Если вам нравится, то делайте. Я не против.
И вот в театре, устроенном в самом большом зале его дома, сидело около пятидесяти человек гостей и все смотрели, как на сцене по темному ночному небу Испании плывет золотая луна.
Дон Жуана взялся изображать Рэтт. Скорее всего потому, что этот герой был близок ему по духу.
Женщину, соблазняемую Дон Жуаном согласилась изобразить Каролина Паркинсон.
… Дон Жуан, крадучись, пробирался по улицам Севильи и остановился под увитым плющом балконом.
Он был переодет монахом, но из-под монашеского одеяния выглядывало золотое шитье и блестящий клинок шпаги.
Переодетый монах пел:
Я не лобзаю уст прекрасных.
Искристый виноградный сок
в бокалах тонких не вкушаю.
И ни призывы взглядов страстных,
ни яркий пламень нежных щек,
что взор мой нехотя зажег,
покой души не нарушает.
Молю, сеньора, на балконе
не появляйтесь предо мной,
блеск красоты меня смущает.
Я поклоняюсь лишь мадонне.
На мне монаха плащ простой
и ковш с холодною водой
меня в печали утешает…
Когда Рэтт, изображавший Дон Жуана умолк, на балконе появилась Каролина Паркинсон, одетая в черный бархат и кружева.
… Она перегнулась через решетку балкона и запела сдержанно и немного насмешливо:
Зачем вы здесь в полночный час?
Уж не молитвы возносить,
святой отец, сюда пришли вы?..
Потом Каролина внезапно изменила тон и продолжала уже с неподдельным чувством:
О, нет! Беги! Увидят нас,
ведь шпаги под плащом не скрыть
и звона шпор не заглушить
псалмам твоим благочестивым…
И лишь прозвучали эти слова, Рэтт-монах сбросил свое монашеское одеяние и оказалось, что под балконом стоит младший Батлер в костюме испанского гранда, расшитом шелком и золотом. Не слушая предостережений красавицы, он влез по столбу на балкон, перескочил через ограду и согласно сценарию упал на колени к ногам прекрасной Каролины…
Тут чуть не произошло непоправимое. Балкон, наспех сколоченный плотником, зашатался и чуть не рухнул.
Рэтт, ухватившись одной рукой за перила, а второй за стену, не дал упасть Каролине, хотя та с неприкрытым испугом взвизгнула.
Но все обошлось, и в зале раздались аплодисменты и хохот, ведь южане не привыкли скрывать свои чувства. И если их что-то веселило, то они хохотали от души.
Наконец, справившись с замешательством, Каролина, благосклонно улыбаясь, протянула Рэтту руку для поцелуя. И в то время, когда молодые люди, не отрываясь, смотрели друг на друга взорами, полными страсти, занавес медленно опустился…
Перед Каролиной стоял на коленях уже не Дон Жуан, а Рэтт Батлер. Его тонкие губы под темными усиками улыбались, а в выразительном взгляде искрились озорство и ум.
Этот взгляд умолял, но в то же время требовал своего. Рэтт был гибок, силен, полон огня и очарования.
Пока занавес поднимался и опускался, молодые люди продолжали оставаться все в том же положении.
Глаза Рэтта Батлера приковывали к себе Каролину Паркинсон. Они продолжали умолять и в то же время требовать.
Наконец аплодисменты смолкли, занавес замер опущенным. Никто, как казалось тогда Каролине и Рэтту не смотрел на них.
Тогда Каролина сама нагнулась и поцеловала Рэтта. Она сама не понимала, как это случилось, но она не могла не поцеловать молодого человека. А он, крепко обхватив ее, не отпускал, и она целовала еще и еще.
Наверное, виною такого поведения Каролины были прекрасно сделанные декорации, лунный свет, кружевная мантилья, богатый костюм, пение и аплодисменты зрителей. Сама молодая девушка как бы даже и не хотела этого.
В тот вечер управлять занавесом поручили одному из самых расторопных слуг в доме Батлеров, а он был очень чувствительный. От сентиментальных сцен слезы у него постоянно навертывались на глаза, а на губах появлялась грустная улыбка. Он вечно был погружен в воспоминания и мало обращал внимания на то, что делается вокруг него, он не умел трезво судить о жизни.
Увидев, что Рэтт и Каролина приняли новое положение: принялись целоваться, он решил, что это относится к следующей сцене и поднял занавес.
Молодые люди на балконе заметили это только тогда, когда до них вновь донесся гром аплодисментов.
Каролина вздрогнула и хотела убежать, но Рэтт удержал ее, да и убегать было некуда — балкон был приделан к стене, а приставную лестницу расторопный слуга убрал, лишь только Каролина Паркинсон забралась на свое место.
Рэтт Батлер прижал Каролину к себе и прошептал:
— Не двигайся, они думают, что это продолжение спектакля, продолжение живых картин.
Рэтт почувствовал, как девушка вся дрожит и как жар поцелуев постепенно угасает на ее устах.
— Не бойся, — прошептал он, — прекрасные губы имеют право на поцелуи.
Им пришлось оставаться в том же положении, пока занавес поднимался и опускался — и каждый раз сотня глаз смотрела на них, и зрители неистово аплодировали им, ибо зрелище юной красивой пары, олицетворяющей счастье любви, радовало глаз.
Никто и не подозревал, что поцелуи эти не были предусмотрены в постановке, никто и не предполагал, что Каролина дрожит от смущения, а Рэтт Батлер — от возбуждения. Никто не думал, что все это абсолютно не относится к постановке живой картины.
Тут занавес опустился окончательно, слуга принес лестницу, и Рэтт Батлер, галантно подав руку, помог Каролине Паркинсон спуститься на пол.
Они остались вдвоем. Казалось, что все о них забыли.
Каролина схватилась за голову.
— Я сама себя не понимаю, — сказала она.
— И не стыдно тебе, Каролина, целовать, тем более так страстно, меня, Рэтта Батлера, — шутил Рэтт, гримасничая и разводя руками.
— Боже мой, какой позор!
Каролина стояла, обхватив голову руками, как будто в самом деле произошло что-то непоправимое.
Но Рэтт Батлер был настолько весел, что и Каролина не смогла удержаться от смеха.
Всякий знает, что против Рэтта Батлера не устоять.
— Я грешна не больше, чем остальные, — засмеялась девушка.
Они договорились ничем не выдавать себя и делать вид, будто ничего не произошло.
— Могу я быть уверена, Рэтт, что никто и никогда не узнает о моей слабости? — спросила она, прежде чем снова выйти в зал к гостям.
— Каролина, ты можешь быть абсолютно спокойна, испанские гранды умеют хранить тайны, я ручаюсь за это.
— Но это испанские гранды, — улыбнулась девушка, — а ты Рэтт Батлер, и у тебя репутация не из лучших.
Она опустила глаза, странная усмешка мелькнула на ее устах.
— Я тоже умею хранить молчание, — улыбнулся Рэтт.
— А если гости все же узнают правду, что тогда подумают обо мне? — спросила девушка.
— Никто ничего не подумает, ведь все прекрасно знают, что поцелуи еще ничего не означают. Все уверены, что мы исполняли свою роль и продолжали игру.
— Но ведь достаточно одного неосторожного слова… — заметила Каролина, — к тому же, кто-нибудь из гостей может догадаться и сказать моему отцу.
— Я не дам к этому повода, — заверил ее Рэтт, — но надеюсь, правда, что поцелуи — это только начало, возможно и продолжение.
Каролина отрицательно покачала головой.
— Все это было лишь минутной слабостью и не больше, Рэтт, продолжения не будет.
— Очень жаль, что ты так думаешь, Каролина, но я уверен в другом.
Она не поднимала глаз. Но все же еще один вопрос сорвался с ее уст, на которых застыла натянутая улыбка.
— А ты сам, Рэтт, что ты думаешь об этом?
— О чем?
— О том, что произошло.
— Так ведь ничего не произошло.
— Как это ничего, ведь я тебя поцеловала.
— Я уже сказал все, что думаю об этом.
— Нет, ты сказал лишь то, что я ожидала от тебя услышать. А что ты подумал, когда я нагнулась к тебе и поцеловала?
Рэтт стоял задумавшись, не зная что сказать: правду или ложь.
— Ну все-таки, Рэтт, что ты думаешь?
— Я думаю, что ты, Каролина, влюблена в меня, — Рэтт попытался отделаться шуткой.
Но та сделалась серьезной.
— Оставь эти мысли, — улыбнулась она, — а то мне придется проткнуть тебя испанским кинжалом, чтобы разубедить, — и она извлекла из ножен бутафорский кинжал.
— Это страшное оружие, — покачал головой Рэтт, — особенно в твоих руках.
— Ну так вот, значит брось думать об этом.
— Недешево же обходятся поцелуи, — заметил Рэтт, — неужели твой поцелуй, Каролина, стоит жизни?
Как молнии сверкнули глаза Каролины и их блеск ощущался словно удар настоящего кинжала. Но девушка быстро совладала с собой и вновь улыбнулась.
— Это всего лишь ребячество, — сказала она, беря Рэтта под руку, — тем более, я уверена, что тебя целовали до меня десятки девушек.
— Не десятки — сотни, — уточнил Рэтт.
— Тогда тем более. Ты очень распущенный тип.
— Наверное, ты, Каролина, хочешь меня уверить, что тебя никто не целовал кроме матери перед сном?
— Я подобного не говорила.
Даже не сняв театральных костюмов, они появились в зале, вновь вызвав всеобщий восторг.
Все восхищались их непринужденной игрой, никто ничего не подозревал.
Танцы возобновились, но Рэтт куда-то пропал. Каролина искала его взглядом, но того нигде не было.
Рэтт все еще ощущал прикосновение ее губ к своим губам, но вспомнив предупреждение девушки, побоялся хоть как-то скомпрометировать ее. Из зала для танцев он отправился в комнату, где курили пожилые мужчины, и занял место за одним из игорных столов.
Случилось так, что он оказался за одним столом с отцом Каролины Джеймсом Паркинсоном, который играл в покер. Перед ним на столе лежала груда золотых монет. Игра шла вовсю.
Рэтт Батлер переждал, пока окончится кон и занял место вконец проигравшегося мелкого торговца.
Рэтт придал игре еще больший азарт. На столе появились банкноты, и груда денег перед и без того богатым Джеймсом Паркинсоном продолжала расти.
Но и перед Рэттом Батлером росла груда монет и банкнот.
Игроки выбывали один за другим и в итоге Джеймс Паркинсон и Рэтт Батлер оказались единственными, кто не собирался сдаваться. Они играли довольно долго, и удача в этот день сопутствовала то одному, то другому. Она как бы не могла выбрать, на ком остановиться. Никто из игроков — ни Джеймс Паркинсон, ни Рэтт Батлер — не проигрывались до последнего. Всегда оставались деньги на следующий кон, и груда монет и ассигнаций переходила из рук одного игрока в руки другого.
Наконец Рэтт Батлер почувствовал, что время настало.
Молодость победила преклонный возраст.
Джеймс Паркинсон позволил себе на какую-то минуту расслабиться и, удачно обменяв карты, Рэтт Батлер получил на руки почти беспроигрышную комбинацию.
Весь выигрыш Джеймса Паркинсона перешел в руки Рэтта Батлера.
— Такое со мной впервые! — со смехом воскликнул богатый торговец и плантатор, проиграв все, что у него было и в бумажнике, и в кошельке. — Как же нам теперь быть? Я банкрот, а ведь я никогда не играю на деньги, взятые взаймы, это я обещал священнику.
Джеймс Паркинсон с трудом скрывал свое огорчение. Ведь он великолепно играл в карты, а тут двадцатилетний парень так ловко его обыграл.
— Но ведь я тоже не могу отпустить вас просто так! — воскликнул Рэтт Батлер. — Не могу же я позволить себе, выиграв все ваши деньги, встать из-за стола!
Присутствующие задумались, пытаясь найти выход. Кто-то предложил съездить в дом Паркинсона, привезти еще денег.
Но тот сразу же отверг подобное предложение.
— Это то же самое, что взять взаймы. Я должен закончить игру.
— Нет-нет, — запротестовал Рэтт Батлер, — я не могу себе такого позволить.
Наконец-то нашелся выход. Джеймс Паркинсон вытащил золотые часы и поставил их на кон.
— Ведь я же не обещал священнику, что не буду играть на вещи! — радостно сообщил присутствующим Джеймс Паркинсон — и карты были розданы.
Рэтт Батлер даже не хотел выигрывать. Он решил проиграть гостю.
Но судьба словно смеялась над ним, и часы перешли в его руки.
Джеймс Паркинсон уже собирался поставить на кон свой экипаж, в котором приехал на бал, как его остановил один из его приятелей.
— Джеймс, поставь что-нибудь такое, на чем бы ты смог отыграться.
— Что же? — изумился пожилой джентльмен.
— Когда игра не клеится, нужно поставить на кон что-нибудь необычное, такое, на что ты никогда не играл, — посоветовал приятель. — Поставь что-нибудь, что стоит для тебя больше, чем все, что ты имеешь, чем сама жизнь, и тогда к тебе вернется удача.
Разгоряченный азартом Джеймс Паркинсон выкрикнул:
— А черт его знает, что мне такое поставить!
Подогретые игрой и выпивкой мужчины громко смеялись, все казалось им шуткой.
— Поставь на свою дочь, поставь на Каролину, мы думаем, что она принесет тебе удачу, — подзадоривали Джеймса Паркинсона собравшиеся вокруг стола. — Ну, что же ты думаешь?
Джеймс Паркинсон сидел в раздумье. Предложение, каким бы диким оно ни казалось на первый взгляд, все-таки было реальным. Ведь приняв его, он не нарушил бы обещания, данного священнику.
Рэтт Батлер с серьезным видом обратился к своему противнику.
— На это, мистер Паркинсон, вполне можете ставить, — сказал он и рассмеялся. — Таким выигрышем я все равно никогда не смогу воспользоваться. Ведь это всего лишь шутка, которая поможет закончить игру, иначе мы с вами никогда не сможем подняться из-за стола.
Богатого Паркинсона такое предложение Рэтта рассмешило.
Вообще-то он терпеть не мог, когда за карточным столом упоминалось имя его дочери, но это предложение было настолько сумасбродным, что невозможно было на него рассердиться. Проиграть собственную дочь было невозможно и именно поэтому Джеймс Паркинсон решил поставить ее на кон.
Но тут вмешался приятель мистера Паркинсона.
— Погодите, я не совсем понимаю, что значит поставить Каролину на кон? Ведь ты можешь и проиграть, а что же тогда делать с выигрышем молодому Батлеру?
— Попросить у меня руки моей дочери, и я сразу же соглашусь.
— Возникнет проблема с Каролиной — вдруг она не согласится быть проигранной? — уточнил приятель торговца.
— Ну, тогда это станет проблемой молодого Батлера, — рассмеялся мистер Паркинсон, — к тому же партия, по-моему, совсем недурна. Честно говоря, я об этом раньше не задумывался, но если вы вдвоем с Каролиной попросите меня, то я дам вам благословение.
Рэтт рассмеялся и подвинул на середину стола весь свой выигрыш.
Игра возобновилась. И вновь повезло молодому Батлеру, хоть он и не прилагал к этому никаких усилий. Судьба улыбалась ему, хотел он этого или нет — наверное, таким уж он родился — он выиграл.
Джеймс Паркинсон поднялся из-за стола. Ему сегодня решительно не везло, и он понимал, что против неудачи ничего не поделаешь, даже если поставишь на кон собственную дочь.
Все посмеялись над тем, что произошло. Ведь в самом деле, теперь Рэтту Батлеру оставалось одно: добиться благосклонности самой красивой девушки на побережье, а в такую возможность не верил никто из присутствующих.
Все знали, что Каролина была горда и неприступна.
Но только один Рэтт знал, что стоит ему захотеть — и Каролина окажется в его руках. Правда, его смущало условие игры, ведь Джеймс Паркинсон обещал дать благословение на брак, а вот жениться Рэтт Батлер не собирался ни при каких обстоятельствах ни сейчас, ни потом.
Время шло, уже было далеко за полночь, поблекли лица прекрасных женщин, локоны начали развиваться, шикарные платья измялись.
Пожилые дамы поднялись с диванов и объявили, что бал длится уже двенадцать часов и пора разъезжаться по домам. Они потащили за собой своих мужей…
Чудесный праздник должен был окончиться, и Чарльз Батлер приказал музыкантам играть прощальный танец.
У крыльца уже стояли экипажи, пожилые дамы прощались с подругами, а вот молодежь никак не могла оставить танцы. Танцевали вдвоем и вчетвером и все вместе, встав в круг и взявшись за руки. Танцевали как одержимые. Лишь только какая-нибудь девушка оставалась без своего кавалера, как ее подхватывал другой.
И даже Рэтт Батлер, который совсем не собирался танцевать и был изнурен продолжительной игрой, был вовлечен в общий вихрь танца.
Едва коснувшись женской талии, он тотчас сбросил с себя усталость. Ему захотелось, чтобы в жилах вновь забурлила радость жизни, он хотел оставаться таким же веселым и беспечным как все остальные. И он танцевал так, что стены завертелись у него перед глазами и мысли перемешались.
Он сменял в танце одну партнершу за другой, и вдруг широко раскрыл глаза.
«Что это? Что за даму я выхватил из толпы танцующих? Она легка и гибка, и я чувствую, как от нее ко мне тянутся огненные нити страсти. Да это же Каролина!»
Пока Рэтт Батлер танцевал с Каролиной Паркинсон, сам старый мистер Паркинсон уже сидел в экипаже, а рядом с ним стоял приятель, предложивший во время игры поставить торговцу на кон собственную дочь.
Джеймс Паркинсон был страшно недоволен, что ему приходится так долго ожидать Каролину. Он был явно раздражен, то и дело вытирал вспотевшее лицо носовым платком и уже не скрывал своей досады.
Масла в огонь, к тому же, подливала его жена. Она не так уж часто видела собственную дочь, чтобы допустить подобное. Ведь Каролина приехала в Чарльстон, чтобы повидать мать и отца, а тут ее невозможно вытащить с бала.
Не зная, что сказать, приятель торговца бросил:
— А тебе, Джеймс, наверное, не стоило бы проигрывать Каролину в карты, — сказал мужчина, хоть сам и посоветовал другу поставить дочь на кон.
— Что? — изумилась мать Каролины.
Джеймс Паркинсон бросил:
— Молчи, не твое дело, — и зло посмотрел на приятеля, — это была всего лишь шутка.
Но тот слишком много выпил, чтобы быть способным молчать.
— А знаешь, Джеймс, — не унимался он, — поцелуи ведь не входили в постановку живых картин.
Джеймс Паркинсон просто взбесился. Он оттолкнул своего приятеля и бросился назад в дом. Остановился в зале для танцев и с изумлением увидел, что его дочь танцует с Рэттом Батлером в каком-то бешеном исступлении.
Несколько минут Джеймс Паркинсон смотрел на них, затем повернулся и вышел из зала, оставив Каролину танцевать. С силой хлопнув дверью, он спустился по лестнице, сел в экипаж, где его ожидала жена, и несмотря на все ее протесты уехал домой, оставив дочь в чужом доме.
Когда же Каролина кончила танцевать и спросила, где ее родители, то оказалось, что они уже уехали. Узнав об этом, девушка ничем не выдала своего недоумения. Она молча оделась и вышла.
Другие девушки, которые одевались внизу, прощались с хозяевами и думали, что она уехала в своем собственном экипаже.
А Джеймс Паркинсон, приехав домой, страшно разозлился на самого себя. Но это был не тот человек, который может обратить злобу вовнутрь. Он выплеснул ее на окружающих.
Для начала Джеймс Паркинсон налил себе стакан виски и залпом осушил его. И лишь после этого на душе у него отлегло, и он накинулся на слуг. Те, не понимая в чем дело, бросились исполнять его нелепые указания. Мистер Паркинсон приказал запереть в доме все ставни, двери и никого больше не впускать.
Миссис Паркинсон сперва пыталась урезонить мужа:
— Что ты делаешь, Джеймс? — причитала она. — Ведь Каролина осталась одна, без слуг, без экипажа, как же она доберется домой?
— А это не твое дело! — кричал Джеймс. — Я что хочу, то и делаю. Какого черта она целовалась с этим Рэттом Батлером, да еще при всех?
— Опомнись, что ты говоришь! Ведь это был спектакль.
— Спектакль? Какой к черту спектакль! — кричал мистер Паркинсон, ударяя кулаком по столу. — Они целовались на виду у всех, у всего города! Как я завтра смогу смотреть людям в глаза?
— Но ведь ты сам виноват, ведь ты проиграл собственную дочь в карты! — не унималась женщина.
Она поражалась собственной смелости, потому что южанки во всем должны были слушаться своих мужей — и это считалось одной из главных добродетелей женщин юга. Но тут миссис Паркинсон не могла удержаться.
На ее глазах заблестели слезы.
— Ступай к себе в спальню и сиди там! — приказал мистер Паркинсон.
Женщина, вытирая глаза платком, поднялась в спальню, и тут же Джеймс Паркинсон послал горничную, чтобы та заперла жену на ключ.
Лишь после этого Джеймс Паркинсон вздохнул с облегчением. Он еще плеснул себе виски и завалился спать прямо на диване в гостиной, даже не раздеваясь.
Каролина, выйдя из дома Батлеров, осталась одна на пустынной улице. Она не знала, что предпринять и несколько мгновений стояла в задумчивости.
Потом девушка заплакала. Но это были слезы не отчаяния, а злости.
Подхватив подол своего бального платья, она пошла по улице в тонких атласных башмачках, никому не сказав ни слова о своих неприятностях. Она шла в темноте, прижимаясь к оградам, и редкие прохожие не узнавали ее, ведь никому в голову не могло прийти, что это идет, прикрыв лицо вуалью, дочь одного из самых богатых людей Чарльстона, что это идет, совершенно одна, красавица Каролина Паркинсон.
Вдруг Каролина замерла, услышав топот конских копыт: это приближался один из экипажей, уносивший от дома Батлеров самых поздних гостей.
Девушке ужасно не хотелось, чтобы ее кто-нибудь узнал. Она бросилась в переулок и с трудом переводя дыхание, прижалась спиной к нагретой за день жарким солнцем стене дома.
Наконец, экипаж миновал ее убежище, и девушка вновь вышла на улицу.
Она бежала, пока хватало сил, потом пошла, потом снова побежала. Ее гнало вперед какое-то нестерпимо-ужасное предчувствие. До ее дома от дома Батлеров было не так уж далеко, всего какая-нибудь четверть мили, но когда Каролина смогла добраться до дома своего отца, то даже сразу не сообразила в чем дело, ей показалось, что она заблудилась. Все двери и ставни в доме оказались запертыми, все огни были погашены.
Она сперва подумала, что ее родители еще не успели приехать.
Девушка подошла к подъезду и сильно постучала в дверь, а потом схватила дверную ручку и начала трясти дверь так, что по всему дому пошел грохот. Но никто не вышел и не открыл ей. Было ясно: отец приехал домой и запер дверь перед своей любимой дочерью.
Джеймс Паркинсон слышал этот стук, но он слишком много выпил и был бешено зол для того, чтобы смилостивиться над своей дочерью.
Он возненавидел ее за то, что сам же в шутку проиграл ее в карты. И если бы та не танцевала в обнимку с Рэттом Батлером и не смотрела на него таким восхищенным взглядом, он бы, конечно, и думать забыл о том проигрыше.
Слуги были заперты в кухне, жена в спальне, а Джеймс Паркинсон, лежа на диване, осыпал их страшной бранью и клялся, что убьет того, кто попытается впустить в дом Каролину.
И все знали, что Джеймс Паркинсон сдержит свое слово. Таким разгневанным он еще никогда не был, худшей беды с ним никогда еще не случалось. Попадись ему на глаза в этот момент Каролина, он, вероятно, убил бы ее. Не он ли дарил ей золотые украшения и шелковые платья? Не он ли дал ей блестящее воспитание и образование? Она была его гордостью, его честью. Он гордился ею так, как если бы она носила корону. Разве он ей отказывал хоть в чем-нибудь? Разве он даже не считал себя недостойным быть ее отцом?
Но он должен ненавидеть ее, если Каролина влюбилась в этого распущенного Рэтта Батлера и целует его при всех. Да, он должен отвергнуть ее, закрыть перед нею двери своего дома, раз она позорит себя таким недостойным поведением.
Пусть она бежит к соседям, просится переночевать. Теперь ему все равно. Его Каролина запятнала себя. Его славы, гордости больше нет.
Он лежал и слушал, как Каролина стучит в дверь. Какое ему дело до стука несчастной девушки? Он пьян и хочет спать…
Если бы Джеймс Паркинсон так сильно не любил Каролину, может быть, он и впустил бы ее. Но там, у крыльца, стояла та девушка, которая ослушалась его, не села в экипаж, а осталась танцевать с этим распущенным Рэттом Батлером.
«Нет, ее непременно нужно наказать, иначе какой же я после этого отец?»
Может быть, мысли Джеймса Паркинсона пошли бы по другому руслу, если бы он не выпил столько виски. Ведь чем может помочь то, что он запер двери, Каролина даже и сама до конца не понимала, за что отец разозлился на нее.
Прекрасная юная девушка все еще стояла у своего дома. Она то в бессильной злобе трясла ручку двери, то падала на колени, заламывая свои уставшие руки и молила впустить ее.
Но никто не отвечал ей, никто не отпирал.
Она только что покинула бал, королевой которого была. Она — гордая, богатая, счастливая, за какое-то мгновение оказалась низвергнутой в пучину унижения. Ее не укоряли, не били, не проклинали, нет. Ее с холодным бесчувствием просто выкинули на улицу. Впервые в жизни Каролина столкнулась с подобными бессердечием и жесткостью со стороны родителей. Ее мать, наверное, и не думает оставить свою постель, чтобы впустить ее, а старые и преданные слуги, которые знают ее с пеленок, слышат ее крики и не желают ей помочь.
За какое же преступление так наказывают ее? Где же ей еще ожидать сострадания, если не у этой двери? Если бы она убила кого-нибудь, она все равно постучала бы в эту дверь в надежде, что ее простят. Если бы она пала и превратилась бы в самое презренное существо, она бы тоже пришла сюда, ведь там, за дверью, ее могли встретить только с любовью.
Но разве отец недостаточно подверг ее испытанию? Неужели он не откроет ей, наконец?
— Отец! Отец! — кричала она, — впусти меня! Здесь так ужасно, я боюсь! Мама! Мама! Ты так много сделала в жизни для меня, ты провела столько бессонных ночей возле моей кровати, почему же сейчас ты спишь? Мама, хоть одну единственную ночь пожертвуй сном ради меня, и я никогда больше не стану причинять тебе беспокойство!
Она кричала и потом, затаив дыхание, прислушивалась. Но никто, как казалось девушке, не слышал ее, никто не отвечал на ее мольбы, никто не откликался. Она в отчаянии ломала руки, но ее глаза были уже сухими.
В душе поднималась злость на родителей, такая же бессмысленная и отчаянная, как злость в душе Паркинсона.
В ночном безмолвии длинный темный дом с запертыми дверями и закрытыми ставнями, был ужасен своей неподвижностью.
Что же теперь с ней будет, за одну ночь оставшейся бездомной? Она заклеймена и обесчещена на всю свою жизнь. Ее отец собственноручно приложил к ее плечу раскаленное клеймо.
— Отец, — вновь закричала она, — что же со мной будет, ведь люди подумают обо мне плохо!
Не ужасно ли, что такое горе обрушилось на Каролину, еще недавно стоявшую на такой недосягаемой высоте. Как легко подвергнуться унижению! Можно ли после этого не бояться жизни? Ни у кого нет надежной опоры, нет твердой почвы под ногами, нет уверенности. В одно мгновение можно оказаться в пропасти отчаяния.
Но тут Каролина прислушалась.
— Наконец-то! Наконец-то! — взмолилась она.
В передней послышались чьи-то легкие шаги.
— Это ты, мама?
— Да.
— Можно мне войти?
— Отец не хочет впускать тебя.
— Я бежала в бальных туфлях до самого дома. Я стою здесь уже целый час и кричу. Почему вы уехали без меня?
— Потому что ты целовала при всех Рэтта Батлера.
— Можешь успокоить отца, он совсем не тот, которого я люблю, это была всего лишь игра, спектакль. Неужели он всерьез думает, что я люблю Рэтта?
— Отец пьян, — отвечала несчастная женщина, — и он ничего не хочет слышать. Он запер меня наверху, я тайком уговорила горничную, чтобы та открыла, а потом я пробралась сюда, потому что он заснул. Мне кажется, он убьет тебя, если ты войдешь.
— Мама, — отвечала ей Каролина, — неужели ты не смилостивишься надо мной? Неужели я должна идти к чужим людям, когда у меня есть свой дом? Неужели ты, мама, такая же жестокая, как и мой сумасбродный отец? Как ты можешь терпеть, чтобы я оставалась ночью за дверью? Если ты меня не впустишь сейчас же, я не знаю, что со мной произойдет.
Каролина почувствовала, что рука матери ложится на дверную ручку, чтобы отпереть дверь.
Но в то же мгновение в передней раздались тяжелые шаги и грубый окрик. Каролина прислушалась: ее мать спешно отошла от двери, послышалась страшная ругань, а потом удары. Каролина слышала нечто ужасное: в затихшем доме был слышен каждый звук. До нее доносились не то пощечины, не то удары хлыста. Отец бил ее мать.
В диком ужасе Каролина бросилась на колени перед дверью. По ее щекам покатились слезы.
Этой ночью Каролина пережила глубокое унижение. Она вспомнила вновь, что она королева, а вот теперь вынуждена стоять на коленях перед дверью точно рабыня, которую высекли.
Она поднялась в холодном озлоблении, в последний раз ударила кулаком в дверь и выкрикнула:
— Послушай, что я тебе скажу, отец, который смеет бить мою мать, ты еще поплачешь! Ты еще за все расплатишься!
После этого Каролина отошла от двери.
Только теперь девушка догадалась оглянуться: в отдалении, шагах в двадцати от нее стоял Рэтт Батлер. Его лицо, казалось, не выражало ровно никаких чувств, лишь только праздное любопытство, как будто ему доставляло удовольствие смотреть на то, как ее, Каролину Паркинсон, родной отец не пускает в дом.
Она смутилась, поджала губы и осталась стоять на месте.
А Рэтт Батлер, ступая уверенно в своих высоких сапогах, приблизился к Каролине и взял за руку. Та не спрашивала его ни о чем, не пыталась высвободить пальцы. Она растерялась окончательно. Столько всяких переживаний свалилось на девушку в этот день!
— Я все слышал, Каролина, — сказал Рэтт Батлер, и душу девушки согрел этот спокойный голос.
Она кивнула.
— Я бы не хотела, чтобы об этом узнал кто-нибудь, кроме тебя.
— Я обещаю. Твой отец завтра проспится и все будет в полном порядке. Ты не против, если эту ночь охранять тебя буду я?
Каролина слабо улыбнулась.
— Охранять от посягательств невоспитанных мужчин?
— И от них тоже.
Рэтт Батлер вывел ее на середину улицы и предложил:
— Давай прогуляемся, чудесная сегодня стоит погода, — и он, задрав голову, посмотрел вверх, в черное ночное небо, усыпанное звездами.
Каролина тоже запрокинула голову и сама удивилась себе.
«Как давно я не смотрела на небо! Всегда находились какие-то дела, мне не было до него дела. А они, звезды, такие большие, такие теплые и близкие».
Они неспешно, рука об руку, пошли по ночной улице, словно бы прогуливались подобным образом каждый день.
Каролина, на удивление, чувствовала себя рядом с Рэттом Батлером совершенно спокойно, хоть тот и был причиной ее сегодняшних неприятностей.
Тот не говорил ничего особенного, но девушку просто завораживали глубокие, как сама ночь, блестящие глаза.
«Почему я не замечала его раньше? — подумала Каролина. — Он знатен, красив, умен. Может, в самом деле стоит остановить свой выбор на нем?»
Но Каролина тут же спохватилась.
«Он даже не сказал мне слов любви. Я не знаю, любит ли он меня. Ведь в самом деле, глупо было бы с его стороны не отвечать на мой поцелуй там, на сцене, когда Рэтт изображал Дон Жуана».
И тут злость на отца и на мать вновь волной поднялись в сердце девушки. Она была очень решительна и поэтому выдернула руку из-под локтя Рэтта, повернулась к нему лицом и искренне посмотрела ему в глаза, словно бы ожидая, что тот обнимет ее, поцелует и скажет слова любви.
Но вместо этого Рэтт, немного склонив голову, абсолютно спокойно и без всякого волнения произнес:
— Знаешь что, Каролина, я тебе могу пообещать многое, но только не одну вещь…
— Какую же? — немного сузив глаза спросила девушка.
— Мисс Паркинсон, — вполне официально проговорил Рэтт, — единственная вещь на свете, которую я не могу вам пообещать — это жениться на вас. Считаю своим долгом предупредить об этом заранее. А так, ты мне очень нравишься, Каролина, — и он протянул к ней руки.
Девушка сначала, в приступе ярости, была готова ударить его по лицу, но потом на ее нежных губах появилась легкая усмешка. Она положила свои руки на плечи Батлеру-младшему и приоткрыла губы.
— Ты не хочешь снова побыть Дон Жуаном? Снова живые картинки…
Батлер наклонялся все ближе и ближе, пока их губы не соприкоснулись.
И этот поцелуй вновь пробудил в девушке чувства, уже немного притупившиеся после бессмысленной ссоры с отцом.
Рэтт чувствовал, как дрожит у него в руках ее тело — и он опомнился первым.
Он мягко отстранил Каролину от себя и наставительно сказал ей:
— Не стоит так распаляться, мне кажется, твой отец этого бы не одобрил. Да и сам я думаю, что не вправе воспользоваться такой прекрасной возможностью.
Каролина не стала уточнять, что именно имел в виду Рэтт Батлер.
Дул свежий ветер с океана, он нес прохладу в разгоряченный и еще не остывший от дневного зноя Чарльстон.
— Пойдем к воде, — предложила Каролина, и Рэтт Батлер, галантно подав руку, повел ее по середине мостовой, так, словно бы ничего между ними и не произошло.
Если бы кто-то из горожан, страдающих бессонницей, увидел эти два силуэта на ночной улице, то скорее всего подумал бы, что это брат провожает сестру домой, настолько мирной была беседа двух молодых людей, настолько Рэтт Батлер не делал больше никаких попыток добиться расположения первой красавицы на побережье.
Они вышли к набережной. У пирса покачивались небольшие корабли. На корме одного из них мерцал фонарь.
— Здесь так одиноко, — прошептала Каролина, — единственная светлая точка во всем порту.
Рэтт Батлер согласился с ней.
— Это немного грустно, извини, Каролина, если наша прогулка навеяла тебе не очень приятные мысли.
— Нет, главное, ты честен со мной и если признаться откровенно, то я сама виновата в сегодняшних неприятностях.
— По-моему, — возразил ей Рэтт, — всему виной плотник моего отца. Он сделал ненадежный балкон, и мы с тобой чуть не рухнули.
— Бедный плотник здесь совсем ни при чем, — ответила Каролина, — и я была бы огорчена, узнав, что твой отец накажет его завтра. Я уже сказала: во всем виновата я сама.
— И даже на отца ты не сердишься? — немного удивленно поинтересовался Рэтт.
— За что на него сердиться, такое случалось и раньше, он слишком любит меня и поэтому не смог вынести того, что я при всех целовалась с тобой.
— Но завтра ты ему все объясни, — попросил Рэтт Батлер, — мне не хотелось бы, чтобы мистер Паркинсон питал ко мне злобу.
— Я все расскажу ему завтра, — согласилась Каролина, — если, конечно, моя злость пройдет.
Над водной гладью медленно поднималась луна. Ее серебристо-голубая дорожка пролегла от самого горизонта к тому месту, где стояли Рэтт Батлер и Каролина Паркинсон.
— Ты хотела бы пойти вот так, по лунной дорожке до самого горизонта? — спросил Рэтт Батлер.
— А что за ним? Я ведь не знаю, — отвечала ему Каролина.
— Так давай пойдем и посмотрим.
— Хорошо, но только здесь негде спуститься, — улыбнулась девушка, — пристань высокая.
И они медленно пошли, словно бы в самом деле, собирались отыскать подходящее место для того, чтобы ступить на неровный лунный свет.
Они шли довольно долго. Постройки остались позади, дорога вилась, повторяя все изгибы побережья.
Наконец они остановились на берегу небольшой бухты, которая возникала лишь во время прилива.
— Наверняка люди подумают о нас черт знает что, — сказала Каролина, но тут же добавила, — если только узнают, что мы провели эту ночь вместе.
Это немного позабавило Рэтта Батлера. Ко всем его недостаткам нельзя было прибавить только двух — нечестности и отсутствия благородства. Соблазнить девушку он мог, но воспользоваться тем, что она сама шла ему в руки — такого Рэтт допустить не мог. Он боролся сам с собой, пытаясь быть рыцарем.
А Каролина стояла на берегу, ожидая, что Рэтт обнимет ее и поцелует первым. Ведь уж сколько можно было делать авансов! Ей хотелось насолить отцу, поступить назло ему и всему миру. Столько мужчин домогались ее! Но она отказалась от них — и ради кого?
«Ради Батлера-младшего? — думала Каролина. — Может быть на небесах уже давно предопределено, что он должен принадлежать мне».
А сам Рэтт Батлер думал совсем другое.
«Она конечно красива, но уж слишком надменна. И, Рэтт, вспомни свое золотое правило: никогда не обещай жениться, ни при каких обстоятельствах, и ты на всю жизнь останешься честным человеком. Это хуже, чем жульничать в картах».
И только тут Рэтт Батлер вспомнил, что выиграл сегодня Каролину в карты у ее отца.
Он рассмеялся, а Каролина, пораженная такой внезапной переменой чувств своего спутника, изумленно посмотрела на него.
— Что-нибудь случилось, Рэтт?
Она осмотрела свое платье, боясь, что какая-нибудь из его многочисленных деталей откололась или даже потерялась.
— Да нет, Каролина, я смеюсь своим мыслям.
И, чтобы сменить тему разговора, чтобы отвлечь внимание девушки, Рэтт Батлер спросил:
— А ты умеешь стрелять?
Такое на юге было не в диковинку. Многие женщины умели стрелять, но Каролина была не из них.
— Нет, — покачала она головой, — я умею многое, но только не это.
— А ты хотела бы научиться стрелять?
— Если будешь учить ты…
Девушка не договорила, а Рэтт Батлер понял, что она согласна.
Он вытащил из кармана короткий револьвер, с которым почти никогда не расставался, ведь вращаться ему приходилось не только в высшем свете, несмотря на свое происхождение.
Рэтт зашел к Каролине за спину, вложил ей в руки прохладную рукоятку револьвера и спросил:
— Куда будем целиться?
Каролина сначала растерялась, глядя в безбрежный простор.
— В луну, — сказала она.
— Это плохая примета, — заметил Батлер.
— Ну и что, слишком много плохого уже совершилось.
Рэтт медленно взвел курок и, плотно прижавшись к спине девушки, так, что она ощутила его крепкие мышцы, принялся наводить прицел револьвера на лунный диск.
— По-моему, мы обязательно попадем, — полуобернувшись воскликнула девушка.
И Рэтт Батлер, положив свой палец поверх тонкого пальца Каролины, нажал спусковой крючок. Пуля запела, уносясь в ночь.
— Кажется, мы промахнулись, — улыбнулась Каролина.
Она ожидала чего-то более страшного, чем этот довольно безобидный звук.
А Рэтту Батлеру уже казалось, что он собирается выстрелить в ночь, чтобы защитить Каролину, как будто бы луна могла причинить девушке какое-нибудь зло.
Рэтт вновь поднял револьвер, который она сжимала в руках. Сияние луны на миг ослепило его, и он вдруг осознал, какое это непостижимое чудо — что он стоит рядом с Каролиной.
Ветер крепчал и от его резкого порыва длинные, уже выбившиеся из прически волосы Каролины закрывали лицо Рэтту.
А она все стояла, сжимая в руках револьвер и прижимаясь к нему всем своим телом. Она смотрела сквозь револьверный прицел на розоватый диск луны, уже немного оторвавшийся от поверхности океана.
Рэтт, которому на лицо легли волосы девушки, казалось, ослеп. Он очутился во тьме, и эта тьма его опаляла. Он не хотел открывать глаза.
И тут пуля протяжно запела, уносясь в пустынную водную даль.
— Из-за тебя я промазала, — вздохнула Каролина, тряхнув головой, — ты не помогал мне.
— Да и патрон был последний, — признался Рэтт Батлер, вновь пряча револьвер в карман.
Все показалось ему очень странной игрой, так, словно бы он вновь был мальчишкой, а не начинающим, кое-что смыслящим в жизни мужчиной.
Да и Каролина казалась ему наивной девушкой, а не искушенной светской красавицей.
И все дело было наверное в ее отце. Ведь невозможно взрослого человека всерьез не пускать домой. Так может поступать только мать с провинившимся ребенком, какое-то время пугая его тем, что не пустит в дом. Поэтому и Каролина чувствовала себя маленькой девочкой.
— Ты не жалеешь о том, что произошло? — спросил Рэтт.
— Нет, — коротко ответила Каролина Паркинсон.
— Не будем же мы всю ночь ходить по берегу? Может быть гнев твоего отца уже улегся, и он откроет дверь?
— Нет, ты плохо его знаешь, — вздохнула Каролина, — он, если уж что-то решил, то решил. Разве что утром, когда проспится.
— Тогда я могу тебе предложить переночевать в моем доме.
— У тебя есть свой дом? — немного склонив голову набок спросила Каролина.
Ветер трепал ее волосы, и она даже не пыталась их вновь заправить в прическу.
— Да, — не без гордости ответил Рэтт Батлер, — у меня есть собственный дом. Он достался мне в наследство от дяди. Это небольшой домик на окраине Чарльстона, даже, скорее, хижина. Не знаю, почему вдруг мой дядя Эндрю решил меня осчастливить, оставив мне в наследство такой подарок. Наверное, он решил перечислить в завещании всех родственников, никого не обидев. Я обещаю, Каролина, охранять твой сон.
— Ты думаешь, я усну? — улыбнулась девушка. — Эта ночь слишком многое изменила в этой жизни… Я бы не согласилась войти в дом твоего отца, но в твой дом… Веди, показывай мне дорогу, ведь не могу же я и тут идти первой.
Рэтт Батлер немного улыбнулся колкости ее замечания. Но он уже твердо решил, что не сделает первого шага, ведь это было бы бесчестно.
Каролина не знала, что ее отец поставил на кон собственную дочь, а он, Рэтт Батлер, с легкостью ее выиграл.
Дом Батлера-младшего был неказист, зато располагался он под сенью старых узловатых кедров.
— Здесь довольно неуютно, — заметила Каролина, ступая под лунную сень.
Ночное светило заливало землю призрачным тусклым светом. Но он был настолько спокойным, настолько прозрачным, что на лице девушки Рэтт Батлер мог спокойно различить тени от иголок кедров.
Каролина сбросила шляпу прямо на скамейку.
— Я немного посижу здесь, приду в себя, — сказала девушка, устало опускаясь на сиденье.
Она смотрела поверх головы Рэтта Батлера, и в ее взгляде было столько тоски, что Рэтт, не удержавшись, присел рядом с ней и обнял за плечи. Та благодарно улыбнулась своему спутнику и склонила голову ему на плечо.
Они сидели молча. В загустевшей ночной тишине было слышно как стрекочут ночные кузнечики-цикады, как поскрипывают стволы старых деревьев.
— Тебе, Рэтт, не кажется, — наконец-то произнесла Каролина, — что весь мир утонул в этом лунном свете. Люди захлебнулись, лежа в собственных постелях, и только мы одни остались на земле.
— Не знаю, — пожал плечами Рэтт, — это слишком странно для того, чтобы двое одновременно подумали о подобном.
— А мне иногда такое кажется, — сказала Каролина, заглядывая в глаза Рэтта. — Мне иногда хочется, чтобы я одна-единственная осталась во всем мире и тогда никого ни о чем не нужно будет просить, я сама буду решать собственную судьбу.
— Наверное, размолвки с отцом у вас происходят часто?
— Нет, не так уж, — заметила Каролина. — Это сегодня на него что-то нашло, я даже сама не понимаю из-за чего.
Молодые люди еще немного помолчали.
— Ты вел себя очень благородно, — сказала Каролина.
— Я всегда поступаю благородно.
— Нет, я не о том, что происходит сейчас между нами, ты благороден потому, что сказал «я никогда не женюсь на тебе, Каролина». Немногие мужчины способны на такое.
— Я хотел бы сказать, что люблю тебя, но боюсь обмануть, — вздохнул Рэтт Батлер. — Ты мне близка, ты красива, мила…
— Не нужно договаривать, — сказала девушка, — я устала и, если в твоем доме есть где прилечь, то поспала бы до утра.
Рэтт Батлер подал ей руку и ввел в свой дом. Он разжег дрова в небольшом камине, сложенном из грубо отесанных местных камней и сам уселся в ободранном старом кресле.
Он уложил Каролину на старый деревянный топчан, предварительно застелив его всем мягким, что только нашлось в доме.
Конечно, при ярком свете вид такого рванья, которым не пользовались уже несколько лет, привел бы Каролину в замешательство. Но сегодняшней лунной ночью все казалось ей таким возвышенным, таким сказочным, и она прилегла на свое ложе. Девушка поджала ноги и ее миниатюрные ступни исчезли под подолом пышного платья.
Она лежала, прижав к щекам ладони, словно бы опасалась, что Рэтт Батлер сможет увидеть ее румянец. Ее глаза отражали отблески огня, пляшущего в камине, и Каролине приятно было думать, что она сейчас может представлять себя кем угодно.
Может представить женой Рэтта Батлера: заботливый муж уложил ее спать, а сам поправляет в камине дрова, чтобы Каролине было тепло…
Может, она его сестра, а может и мать…
Такая мысль Каролине понравилась куда больше. Ей захотелось ощутить свою власть над этим человеком. Но власть не страсти, а спокойной и нежной любви.
— Рэтт, — попросила она, — ты поцелуешь меня перед сном?
Рэтт Батлер, внешне спокойный, подошел к девушке, склонился перед ней на одно колено и нежно поцеловал в щеку.
Каролине сделалось на удивление спокойно. Она прикрыла глаза и сделала вид, что уснула.
Но спокойствие Батлера было конечно же показным. В душе он проклинал себя самыми страшными проклятиями, которые только знал. Ведь счастье было так близко! Он столько раз находил в себе силы, чтобы отказаться от него. И вот теперь, когда он готов уже был наплевать на все, Каролина, наконец, приняла его сторону. Она смирилась с тем, что он не любит ее. Она спокойно спала, зная, что рядом он — ее любимый, Рэтт Батлер.
Мужчина отошел к камину и зло ударил кочергой горящее полено. То рассыпалось на сотни ярких искр. Тяга подхватила их, и они исчезли.
То же самое произошло и в душе Рэтта. Внезапно взметнувшаяся страсть, казалось, погасла. Ему было спокойно рядом с Каролиной, его не волновало сейчас, богата она или бедна, это была беспомощная девушка, заблудившаяся в ночи, и Рэтт предоставил ей кров. Не может же он требовать за это от нее расплаты?
«Пусть придет утро, — говорил себе Рэтт, — она проснется, увидит все в настоящем свете и тогда, возможно, я и сам посмотрю на нее по-другому. Может быть потом когда-нибудь мы встретимся и со смехом вспомним сегодняшние приключения. Может быть кто-то из нас будет сожалеть».
Рэтт Батлер смотрел, как медленно догорают угли в камине, как их подергивает черная сетка пепла.
«А быть может, все будет совсем по-иному», — он поднялся со старого кожаного кресла.
Толстые восковые свечи в тяжелом медном канделябре догорали. Воск стекал по бронзе на каминную полку. Рэтт погасил одну из догоревших свечей, вторая еще мерцала.
Он взглянул на спящую девушку.
«Теперь она спит по-настоящему, ее дыхание ровное, она чувствует себя хорошо. Возможно она видит хороший сон, ведь на ее пухлых губах блуждает улыбка. Интересно, а что же она видит во сне? Может, вспоминает нашу ночную прогулку за городом? Может, слышит выстрелы из моего револьвера? Может быть видит, как простреленная луна падает в океан как сбитая мишень? Но нет, скорее всего она видит во сне что-то совсем другое, ее пальцы немного вздрагивают. Наверное девушке кажется, что она танцует. Интересно, с кем же она несется в этом безудержном танце? Неужели со мной?»
Рэтт Батлер улыбнулся. Каролина что-то пробормотала во сне. Рэтт Батлер склонился над ней и прислушался.
«Она шепчет какое-то имя, но произносит звуки настолько невнятно, что разобраться невозможно. Неужели она произносит мое имя?»
Рэтт Батлер снова улыбнулся. Спать ему не хотелось, хотя он чувствовал себя ужасно утомленным.

ГЛАВА 4
День выдался на редкость знойным. Особенно жарко стало в полдень, когда солнечные лучи начали падать отвесно на дорогу.
Ехать было очень трудно.
В довершение всего, Рэтт Батлер, который выехал из дому с головной болью, с каждым часом чувствовал себя все хуже и хуже.
Время от времени он доставал из кармана тяжелые золотые часы, выигранные у мистера Паркинсона, открывал крышку и смотрел на белый эмалевый циферблат. Стрелки, казалось, замерли на месте и совершенно не хотели двигаться вперед.
— Чертовщина какая-то, — сказал Рэтт, вытирая вспотевшее лицо.
Он поднял голову и посмотрел на ярко-золотой солнечный диск. Лучи солнца били ему прямо в лицо. Он недовольно зажмурился и надвинул шляпу на самые глаза.
Но несмотря на изнурительную жару, у младшего Батлера дважды повторился приступ сильнейшего озноба, который сменялся приступами жажды. Эти приступы сопровождались судорогами.
И Рэтт Батлер никак не мог понять причину своего недомогания.
«Наверное это из-за того, что я почти всю ночь не спал. А потом эта чертова дуэль, этот разговор с отцом. Вообще…»
Ему казалось, что все, с кем он встречался в последнее время, решили извести его.
Он сделал бы привал задолго до наступления ночи, но остановиться было негде.
Первую половину дня дорога шла по густо населенным местам, где было расположено много плантаций и встречались поместья.
Но тогда Рэтт Батлер еще не чувствовал себя так плохо и не хотел отдыхать. Он то и дело пришпоривал лошадь и гнал ее вперед, правда, дважды останавливался, чтобы пополнить запасы воды.
Но сколько он ни пил холодную воду, жажда не унималась. По-настоящему плохо ему стало к вечеру, но теперь он ехал по глухой части Джорджии, где на много миль не было ни одного жилья.
Бескрайние плантации расстилались вокруг.
Ближе всего была большая плантация, носившая название «Великая равнина».
Там Рэтт Батлер мог рассчитывать на самый радушный прием, ибо хозяин плантации не только славился своим гостеприимством, но и был личным другом отца.
Рэтт с самого начала собирался переночевать в «Великой равнине». Не желая отступать от намеченного плана, он продолжал путь, несмотря на то, что еле держался в седле.
Время от времени ему приходилось останавливаться, чтобы отдохнуть и набраться сил.
«Что же это со мной такое творится? Никогда раньше подобного не случалось. Я мог по несколько суток скакать верхом — и чувствовал себя превосходно. Может быть, я серьезно заболел и напрасно выбрался из города?! Может быть, мне нужно было отлежаться, выздороветь, набраться сил и только потом двигаться в путь. Но нет, отец был непримирим. А я не мог ослушаться его».
Из-за всех этих задержек, Рэтт Батлер достиг границы поместья «Великая Равнина» только на закате.
Он увидел поместье с гребня холма, на который въехал как раз в тот момент, когда солнце спускалось за далекие горы.
В широкой долине, где сгустились лиловые сумерки, Рэтт Батлер разглядел дом плантатора, окруженный хозяйственными постройками и живописными хижинами рабов.
Оттуда доносился шум работы, гул людских голосов, звенящий в свежем вечернем воздухе. Видны были проворно снующие по усадьбе фигуры мужчин и женщин в светлых одеждах.
Но Рэтт Батлер смотрел на это уже помутневшим взором, все звуки казались ему неясным шумом.
Как моряк, потерпевший кораблекрушение, смотрит на сушу, не надеясь добраться до нее, так Рэтт Батлер смотрел на «Великую Равнину».
Нет, у него не хватит сил ехать дальше. Он уже не держался в седле и, соскользнув с него, рухнул на землю и растянулся на траве.
У обочины дороги, наполовину скрытая деревьями, стояла негритянская хижина, окруженная жалким подобием изгороди, за которой когда-то находился огород. Все было в полном запустении, огород зарос, хижина была необитаема.
В эту лачугу и приполз Рэтт Батлер, ибо идти дальше он не мог.
В углу хижины виднелся настил, сюда Рэтт дополз и улегся, подстелив под голову свой плащ.
И потерял сознание…
Когда он открыл глаза, то не понял, сколько времени прошло.
Рэтт увидел прямо у своего лица огонек свечи и широкое лицо пожилого негра.
— Что с вами, господин, — шепотом спросил негр, сверкнув своими крупными зубами.
— Мне плохо, я, наверное, заболел.
Негр приложил ухо к груди Рэтта Батлера и прислушался.
— Послушай, иди в поместье и скажи мистеру Лоутону, что здесь в хижине лежит Рэтт Батлер, сын его старого приятеля.
— Вы сын мистера Батлера?
— Да, я сын своего отца, — сказал Рэтт и закрыл глаза.
Негр поспешил выполнить просьбу молодого человека.
И уже через четверть часа к хижине подъехал экипаж. Рэтта Батлера осторожно перенесли на сиденье, усадили, и сам хозяин, взяв в руки вожжи, быстро помчал его к своему дому.
— Может быть, стоит предупредить вашего отца? — поинтересовался мистер Лоутон, когда Рэтт Батлер вновь пришел в себя.
— Нет-нет, — взмолился молодой человек, — ни в коем случае, лучше отцу ничего не говорить, лучше его не беспокоить.
— Ну что ж, как вам будет угодно.
Слуги суетились вокруг больного Рэтта Батлера.
К утру ему стало легче, он почувствовал себя намного лучше.
Он уже мог ходить и завтракал вместе с хозяином поместья.
— Куда же вы направляетесь, мистер Батлер? — поинтересовался тот.
Рэтт пожал плечами.
— Я еще и сам не решил. Просто хочется развеяться, надоело сидеть в Чарльстоне.
— Молодому человеку действительно следует искать свою дорогу в жизни.
— Мистер Лоутон, — обратился Рэтт Батлер к пожилому плантатору.
— Я слушаю вас.
— Я хотел бы попросить вас об одной услуге.
— С удовольствием выполню вашу просьбу.
— Я хочу, чтобы вы не говорили моему отцу о том, что я почувствовал слабость, о том, что я останавливался у вас в поместье.
— Почему? Разве в этом есть что-то запретное?
— Нет, я просто прошу вас. Мне не хочется, чтобы отец беспокоился, узнав обо всем, что со мной произошло.
— Как хотите, я вижу, вы — заботливый сын.
— Знаете, если быть откровенным, то я вам признаюсь…
— Что ж, я с удовольствием выслушаю вас.
— Мы с отцом ужасно рассорились. Он обвинил меня во всех смертных грехах, в тех, в которых я действительно был виноват, но и в которых не был.
— Да, это очень похоже на вашего отца. Ведь я знаю его уже лет пятьдесят. Он всегда был таким. Он всегда старался быть порядочным и честным.
— Возможно поэтому мы и поссорились.
— А вы действительно ни в чем не виновны?
И Рэтт Батлер пересказал гостеприимному хозяину то, что с ним случилось.
Он начал рассказ с приезда Каролины Паркинсон в Чарльстон.
Мистер Лоутон слушал его внимательно, тем более, что он знал многих жителей Чарльстона.
Некоторые из них были даже его друзьями, и ему здесь, в глуши, было интересно узнать последние события в городе.
— Она в самом деле красива, — говорил Рэтт Батлер, — мне никогда не приходилось видеть подобной девушки. Не думайте, что это пустое бахвальство, и я хвастаюсь перед вами своими победами. Но она, по-моему, любит меня, а я, к сожалению, не могу ответить ей тем же.
— Что ж, и такое бывает, — согласился мистер Лоутон, — хотя, честно говоря, от вас, мистер Батлер, я ожидал немного другого.
Хозяин поместья улыбнулся.
— Наверное и другие ожидали от меня другого. Все думали, — сказал Рэтт, — что я воспользуюсь предоставившейся мне возможностью. Но согласитесь, мистер Лоутон, это не слишком порядочно. И если обо мне рассказывают всякие небылицы, то среди моих недостатков вы не найдете нечестности и отсутствия благородства.
— Прекрасные качества для молодого человека, — заметил мистер Лоутон, — к сожалению, немногие могут в сегодняшнее время похвалиться ими. Я вижу, вы и в самом деле благородный молодой человек. Хотите сигару?
Мистер Лоутон открыл шкатулку, предлагая своему гостю богатый выбор.
— С удовольствием воспользуюсь.
Рэтт Батлер закурил, с наслаждением затягиваясь ароматным смолистым дымом.
Но тут мистер Лоутон спохватился.
— А это не повредит вам, ведь болезнь еще не прошла. Я сам помню себя в такие годы — никогда не мог заставить себя лежать в постели, лишь только хватало сил подняться, я тут же садился в седло, ехал осматривать свои владения или отправлялся куда-нибудь по делам.
— Нет, я чувствую себя уже достаточно хорошо.
Рэтт Батлер и в самом деле уже не чувствовал себя больным, его щеки порозовели от выпитого, а взгляд был твердым и решительным.
— Я понимаю, мистер Лоутон, что сейчас в Чарльстоне обо мне можно услышать не самые лестные отзывы. Ведь все только и говорят, что о моей дуэли с младшим Паркинсоном.
— Так вы успели подраться и на дуэли, мистер Батлер? — мистер Лоутон заметно оживился.
— Я не хотел этого, я даже пробовал помириться, но тот настаивал. К тому же он оскорбил меня, назвав подлецом и трусом, а этого простить я не мог.
— И чем закончилась дуэль? — спросил мистер Лоутон.
— Я ранил его.
— Вы уверены, что он жив до сих пор?
— Рана была неопасной. Я сам доставил его в город и передал в руки врачу.
— О, вы поступили благородно. И мне жаль, что отец не понял вас.
Рэтт Батлер задумчиво курил и пил вино.
— И все-таки, куда же вы собираетесь направиться? — не унимался мистер Лоутон.
— Пока направляюсь вглубь Джорджии, а там может быть найду какое-нибудь занятие.
— Может, мне выступить посредником между вами и отцом?
— Нет, спасибо вам за заботу, мистер Лоутон. Но я думаю, это не поможет — отец непримирим. Если он принял какое-то решение, то не отступится от него ни за что, пусть даже поймет, что был неправ.
— Я мог бы кое-что вам предложить, но думаю, вы, мистер Батлер, откажетесь.
— Конечно, спасибо за предложение, — ответил Рэтт Батлер, — но я хотел бы сменить обстановку, обосноваться так близко от Чарльстона было бы опрометчиво. Отец бы все знал обо мне, а я этого не хочу.
— Может, вам одолжить денег? — предложил мистер Лоутон.
— Нет, спасибо, — вновь отказался Рэтт Батлер, — денег у меня на первое время хватит, а попозже, думаю, сам смогу заработать.
— Может, мне дать вам рекомендательные письма к моим друзьям, чьи плантации расположены в глубине штатов?
— Не нужно и этого, хотя я благодарен вам, мистер Лоутон, за заботу, за ваш приют.
— Но я думаю, вам не стоит сегодня выбираться в дорогу, — наставительно заметил хозяин усадьбы. — Отдохните, придите в себя, а потом отправитесь в путь. А, вообще, можете жить у меня, сколько хотите. Вы ни в чем не будете меня стеснять, а мне будет веселее. Не так уж часто появляются гости в моем поместье. Да, честно говоря, рядом с вами, мистер Батлер, я чувствую себя намного моложе, мне кажется, ко мне возвращается моя прежняя сила и удаль. Детей-то у меня нет.
Рэтт Батлер сидел, задумавшись.
Конечно, можно было бы остаться на пару дней, но это бы ничего не решало.
Раньше или позже ему все равно нужно отправляться в дорогу, искать свой путь в жизни.
Рэтт Батлер поблагодарил хозяина и попросил, чтобы оседлали его лошадь.
В полдень Рэтт Батлер уже въезжал на вершину холма. Там он остановился, обернулся и посмотрел на поместье «Великая Равнина».
Даже с такого отдаления Рэтт рассмотрел мистера Лоутона, стоявшего на широком крыльце своего дома.
Тот, козырьком приложив ладонь к глазам, смотрел на вершину холма.
Рэтт Батлер помахал ему рукой и пришпорил коня.
Вскоре и поместье, и плантации скрылись из виду. Дальше простирались те территории, на которых Рэтту Батлеру никогда не приходилось бывать.
Он сворачивал с одной дороги на другую, кое-где попадались указатели. Но в основном это были охотничьи угодья, дорог не было, одни лишь тропы.
И вскоре Рэтт Батлер понял, что он окончательно запутался и не знает, куда едет.
Деревья скрывали от него солнце, уже клонившееся к закату, и поэтому трудно было разобрать части света.
Но если бы Рэтт Батлер его и видел, он бы не сумел найти по нему путь, так как в самом начале дороги не заметил, куда направился от усадьбы.
Однако все это не очень беспокоило его. Спешить было некуда. Ехал он в общем-то в никуда.
Рэтт ехал в поисках счастья.
Он не мог даже твердо рассчитывать на то, что в каком-то отдалении отсюда для него найдется крыша над головой, лучшая, чем огромные густые ветви гигантских деревьев.
Солнце спустилось совсем низко.
Рэтт Батлер остановился на краю открывавшейся за деревьями поляны и заметил, что небо уже начинает приобретать лиловый оттенок.
Близились сумерки.
«Наверное не стоит ехать дальше, — подумал он. — Здесь довольно сухое место и можно нормально переночевать. Ведь найти дорогу в темноте будет сложно. Если я потерял ее днем, то что же будет ночью?!»
И Рэтт решил переночевать в лесу.
Природа заботливо приготовила ему ложе — под огромным деревом мягкие, как пух, древесные семена покрывали толстым светло-коричневым ковром всю землю. И под пологом неба это могло послужить ему отличной постелью.
Но была еще одна проблема — Рэтт Батлер был очень голоден. Со времени завтрака — конечно, очень сытного и плотного — прошло уже достаточно много времени, и голод давал себя знать.
Выезжая из усадьбы «Великая Равнина», он горделиво отказался от предложенного радушным хозяином запаса провизии.
Рэтт озабоченно осмотрелся, нельзя ли где раздобыть и ужин?
У него с собой был не только револьвер, но и ружье. И он, привязав коня на длинный повод, так, чтобы тот мог щипать траву, пошел в лес, чтобы поискать добычу.
Попадись она ему на глаза, он не упустил бы случая — он был метким стрелком. Но нигде не было видно ни птиц, ни зверей.
Правда, до слуха мужчины долетали чье-то рычание и щебетание. То и дело среди листвы мелькали птицы, но ни одна из них не приблизилась на расстояние выстрела.
«Все не так уж плохо, — пытался утешить себя Рэтт Батлер, — в конце концов, можно уснуть и голодным, а потом с утра что-нибудь раздобыть».
Но тут Рэтт вспомнил, что в одной из сумок лежит кусок ветчины и хлеб, прихваченный им еще из Чарльстона.
Он выругал себя за забывчивость и направился к лошади.
Вначале Рэтту Батлеру казалось, что эти хлеб и ветчина плод его фантазии, взыгравшейся от сильного голода, но чем ближе он подходил к поляне, тем явственнее вставали в его сознании вкус копченого мяса и запах хлеба. Он уже буквально ощущал их у себя во рту.
«Никогда не думал, что можно так сильно проголодаться».
И действительно, на дне одной из дорожных сумок лежали хлеб и ветчина.
Рэтт Батлер не спешил есть.
Он развел костер. Сумерки сгустились, стояла тихая летняя ночь.
И Рэтта Батлера успокаивал огонь, пляшущий перед ним в ночи, потрескивание сухого хвороста, искры, уносимые вместе с легким дымом к еще прозрачным небесам.
Он держал на коленях хлеб, мясо и, отрезая острым ножом тонкие, почти прозрачные ломтики, отправлял их один за другим себе в рот.
«Боже, какое блаженство, — думал Рэтт, — как мало нужно человеку для счастья! Кусок хлеба, мяса, вода и спокойствие.
Ты принадлежишь сам себе и никто не имеет над тобой власти…
Даже деньги здесь ничего не стоят, ну и что из того, что у меня в кармане лежит бумажник, набитый деньгами, а в сумке золотые монеты. В лесу на них ничего не купишь.
Здесь могут сыграть свою роль только личная смелость, отвага и умение стрелять, а этим меня Бог не обидел».
Немного уняв первый голод, Батлер стал более разборчив.
Он выстругал палку, нацепил на нее кусок мяса и принялся поджаривать над угольями. Какой же ужин без горячего?
Потом запустил руку в сумку и вытащил бутыль с виски.
Он чувствовал себя абсолютно свободным и здоровым.
Виски приятно согрело его изнутри, а огонь не давал озябнуть.
Мягкая подстилка шуршала, когда Рэтт Батлер прилег.
Лошадь мирно щипала траву. Ее тихое пофыркивание ласкало слух…
Но заботы о будущем не давали уснуть.
«Интересно, что сейчас происходит в Чарльстоне?» — глядя в звездное небо, думал Рэтт Батлер.
В небе он заметил край луны, выплывающей из-за плотной кроны дерева. Ему показалось, что на лунном диске он видит отверстия от выстрела, ровно два.
«А может, и Каролина сейчас смотрит на луну, — мелькнула мысль, — точно так же, как я.
Она стоит на балконе… или у распахнутого окна, и ее взор устремлен в небо. Может, наши взгляды устремлены в одну точку, она ведь тоже помнит про выстрелы, про ночную прогулку…
К сожалению, мы не можем видеть друг друга и всегда теперь Каролина, глядя на лунный диск, будет вспоминать меня. А я буду вспоминать ее. Не знаю, с сожалением или без», — Рэтт Батлер сжал сухие пушистые семена дерева и разгладил их.
«Любит ли она меня? — продолжал свои раздумья Рэтт. — Наверное, да, а может быть и нет…
А, может, Каролина сейчас сидит рядом с Гарольдом Паркинсоном и тот пытается убедить ее в том, что я мерзавец. Может, она даже не возражает ему.
Но она единственная, кто знает правду и единственная, кто уверен в том, что я вел себя благородно.
Почему единственная? Ведь я тоже знаю. И этого достаточно. Главное — уважать самого себя, знать, что ты поступаешь правильно…».
А в это время не спал и отец Рэтта — Чарльз Батлер. Он сидел в своем кабинете за столом и думал.
А думать было о чем.
Он смотрел на мерцающий огонек свечи, вспоминал всю свою жизнь и, если честно признаться самому себе, не был ею доволен.
«Ведь мой сын, в принципе, такой же, как и я. Только я умею противостоять своим желаниям, а он — нет. И кто из нас более честен, я или мой сын — неизвестно. Ведь главное — тяга к греху, — думал почтенный джентльмен. — Но как он мог решиться на подобное? Зачем он совратил несчастную Каролину, зачем он увел ее из дому?
Но я же не выслушал его. Может, он бы сказал мне что-то другое…».
Старик прикрыл глаза. Но даже сквозь веки он видел светящийся огонек свечи.
«Где же он сейчас? Может быть, в каком-нибудь салуне играет в карты? А может, распутничает? Может быть, сейчас на коленях моего сына сидит какая-нибудь легкомысленная, распутная девица, заглядывает ему в глаза, выманивая деньги?»
Старый Батлер, если бы ему кто-нибудь сказал, что его сын лежит под огромным деревом и смотрит на звезды, никогда бы этому не поверил. Ведь не такой его сын, не такая душа у Рэтта…
Старый Батлер считал, что он очень хорошо разбирается в людях.
«Наверное, я все же был прав. Пусть походит по свету, пусть попытает счастья. А потом, может быть, вернется, и я прощу его, как блудного сына, положив на его плечи свои ладони. А вдруг я его больше не увижу? Вдруг я не дождусь его приезда и умру? — старый Батлер тяжело поднялся из кресла и прошелся по своему обширному кабинету. — Ведь я тогда не смогу его простить».
Мистер Батлер схватил со стола звонок и три раза взмахнул рукой. В двери появился слуга.
— Быстро найди моего сына! Он мне очень нужен.
— Но ведь сейчас ночь, господин, — ответил слуга.
— А меня это не интересует. Быстро! Найди Рэтта и скажи, что я зову его к себе.
Слуга стремглав бросился исполнять приказание хозяина.
Он объехал все салуны, потом решил свернуть к дому, где мог быть Рэтт Батлер. Но на двери висел замок. И только чернокожий раб из соседнего дома сообщил, что видел, как Рэтт Батлер умчался по дороге прочь из города.
С этим слуга вернулся к своему господину.
— Я сам выгнал собственного сына из города. Чего же я еще хотел? — горестно прошептал старый Батлер, расхаживая по кабинету. — Ведь мой сын такой же как я, он также непреклонен и горд. И думаю, что вернется он в Чарльстон очень не скоро…
Старый Батлер подошел к окну и распахнул его. Он смотрел в звездное небо, видел золотой диск луны.
«Где же ты сейчас, мой сын? Что ты сейчас делаешь? Услышь мои слова, я прощаю тебя, прощаю, прощаю…» — побледневшими губами шептал старый джентльмен, глядя в звездное небо.
Ему казалось, что его негромкий шепот отражается от звезд и возвращается к нему, не найдя своего адресата.
«Прощаю», — шептал старик.
Но никто не слышал его слов, он разговаривал с самим собой.
И тогда старый Батлер подошел к книжному шкафу и достал старинное Евангелие с серебряными застежками. Эта книга принадлежала роду Батлеров.
Чарльз Батлер расстегнул застежки и развернул книгу, устроившись у свечи.
Он склонился над книгой и принялся читать. Казалось, святые слова успокаивали его душу.
Он понимал, что так всегда было на земле. Что сын должен идти своей дорогой, и что родители должны прощать своих детей, а не отвергать.
А если уж и случилось такое, то нужно ждать возвращения, смирив свою гордыню, и простить блудного сына.
Ведь раскаявшийся грешник всегда дороже двух праведников…
Он еще долго сидел у свечи с раскрытой книгой на коленях.
Каролина Паркинсон сидела в своей комнате, разбирала письма и бумаги. Вокруг нее царил беспорядок.
Большие кожаные саквояжи и кованые дорожные сундуки стояли посреди комнаты. Платья валялись повсюду на стульях и на диванах.
С чердаков принесли шали, из шкафов и полированных комодов вынули шелка, белье, драгоценности.
Все это надо было осмотреть и отобрать в дорогу самое необходимое.
Каролина твердо решила покинуть дом.
Было неизвестно, вернется ли она когда-нибудь сюда снова.
В ее жизни наступил перелом, вот почему она сжигала теперь старые письма, свои дневники. Она не хотела, чтобы над ней тяготели воспоминания о прошлом.
Вот ей попалась пачка написанных от руки стихов. Это были еще детские ее стихи.
Не верь смеху, — поучали они,
Не верь танцу,
Не верь шутке.
«О, старые стихи! Неужели же верить одним слезам и горю! Легко заставить скорбные уста улыбаться, но веселый не может плакать.
Лишь слезам и вздохам верны старые стихи. Одному лишь горю, одной печали. Горе неподдельно и непреодолимо, а радость — это то же самое горе, которое умеет притворяться. На земле, собственно, нет ничего, кроме горя», — думала Каролина, сжимая в пальцах листы бумаги.
Каролина поняла, что все дело в самом человеке, что ощущения, горе или радость зависят от того, как сам человек смотрит на вещи.
И она спросила себя, было ли счастьем или несчастьем то, что произошло с ней.
Едва ли она могла ответить на этот вопрос. Много переживаний ей пришлось перенести, душа ее была истерзана, глубокое унижение пригнуло ее к земле.
«Я не буду помнить всего зла, которое причинил мне отец. Он довел меня до отчаяния, когда бил мою мать. Я не желаю ему зла, но я боюсь его», — она стала замечать, что с трудом выносит его присутствие.
Одно желание владело Каролиной — убежать из дому. Она пыталась пересилить себя, она разговаривала с ним как прежде и старалась не избегать его общества.
Она умела владеть собой, но страдала невыносимо.
В конце концов, все стало ненавистным — его грубый громкий голос, его тяжелая поступь, его большие руки.
Она не желала ему зла и вряд ли хотела причинить ему вред. Но приближаясь к нему, она всегда испытывала страх и отвращение. Ее оскорбленное сердце мстило ей.
«Ты не позволило мне любить, — словно говорило оно, — но все же я повелеваю тобой — и в конце концов ты будешь ненавидеть».
Каролина уже привыкла анализировать свои чувства. И теперь замечала, как ненависть росла в ней, становилась все глубже и глубже.
Вместе с тем ей казалось, что она будет навечно привязанной к отчему дому.
Она поняла, что самое лучшее для нее — уехать и жить среди чужих людей.
Тогда, после бала, у нее еще не хватало сил…
Но, наконец-то она решилась.
Каролина бросила письма в тяжелый кованый сундук и вспомнила свой разговор с матерью, вспомнила свой вопрос:
— Очень бы ты стала горевать, если бы отец умер? — спросила Каролина.
— Дочь, ты сердишься на отца, ты все время сердишься на него. Почему ты не можешь хорошо относиться к нему?
— Ах, мама, что я могу поделать, если я боюсь его? Разве ты не видишь сама, какой он ужасный! Разве могу я любить его таким? Он вспыльчив и груб, и из-за этого ты состарилась так рано. По какому праву он распоряжается нами?! Он ведет себя, словно взбесившийся самодур. Почему я должна уважать и почитать его? Где его доброта и милосердие? Я знаю, что он силен, что в любую минуту, он может вышвырнуть нас из дому. Не за это ли я должна любить его?
Но тут мать словно подменили, она вновь обрела силу и мужество.
И неожиданно заговорила властным голосом:
— Берегись, Каролина, мне кажется, что отец твой был прав, когда не пустил тебя в дом. Вот увидишь, не миновать тебе кары. Придется тебе учиться терпению без ненависти и страданию без мести.
— О мама, я так несчастна.
— Но ведь его уже и так покарало небо — с ним случился удар.
Дочь сердито поджала губы.
— Он оскорбил меня своими грязными подозрениями. А тебя он бил, мама. Неужели ты можешь такое простить?
— Дочь, но ты сама дала ему повод.
— А он не пустил меня домой, — настаивала Каролина, — большего оскорбления невозможно придумать. Ведь я всегда с радостью возвращалась домой, знала, что меня здесь ждут, любят. А теперь…
Каролина заплакала и прикрыла лицо руками. Мать, обняв ее за плечи, сидела рядом и не знала, какие найти слова утешения, чтобы дочь перестала рыдать.
Но девушка пришла в себя без ее помощи. Она резко выпрямилась, вытерла слезы, и в ее глазах заблестела злость.
Мать, испугавшись такой перемены, отшатнулась от дочери.
— Я знаю, зачем он это делал, — как бы обращаясь к кому-то третьему в комнате, сказала Каролина.
— Что ты говоришь? — спросила мать.
— Да, отец покупал мне драгоценности, выполнял каждую мою просьбу лишь только для того, чтобы возвыситься самому.
Он всем хотел показать, как меня любит — и вот чем обернулась вся его любовь.
Он любит только себя, мама, он запер тебя в спальне, бил, он запер дом, оставив меня на улице, как бродячую собаку. А сам во всем принялся винить меня и тебя.
Неужели ты этого не понимаешь, мама? Я не смогу с ним больше жить в одном доме, я должна уехать.
— Но не нужно это делать так скоропалительно, — возражала ей мать, — ведь отец может расстроиться еще больше, ему станет хуже…
Мать не договорила, она не могла заставить себя вымолвить «отец умрет», но вместо нее это сделала дочь.
— Ну и пусть! Мне не будет его жалко. Моя любовь к нему кончилась этой ночью, он растоптал все мои лучшие чувства… Ты знаешь, мама, когда я возвращалась домой, то не чувствовала себя ни в чем виноватой — и Рэтт Батлер здесь ни при чем. Он вел себя безукоризненно, он был настоящим джентльменом. Он подобрал меня на улице, дал мне крышу, уступил мне свою кровать, а сам сидел у камина и бодрствовал, охраняя мой сон…
Мать задумчиво смотрела на дочь. Ей было жаль Каролину, она не могла себя заставить расстаться с ней надолго.
Но что было делать? Ведь дочь уже приняла решение.
Конечно, можно было пойти к мужу, попытаться уговорить его повлиять на дочь.
Но миссис Паркинсон вспомнила пьяное лицо мужа той ночью, вспомнила свистящие удары хлыста, которые обжигали ее тело…
И она поняла, что бессильна, она не сможет уговорить ни дочь, ни мужа, и останется одна в этом доме. Она не сможет больше смотреть в глаза своему мужу, ведь тот будет считать виновной ее, виновной в том, что она не смогла удержать дочь.
— Ты можешь пойти к отцу, — как бы угадав мысли матери, сказала дочь, — но это меня не удержит. Пусть он запретит брать мне с собой все, что купил мне на свои деньги, но ты же знаешь, я смогу прекрасно устроить свою жизнь. Пусть без любви, как ты, но я буду богата.
— Но ты не будешь счастлива, — запротестовала мать.
— А разве счастлива ты? — спросила Каролина.
Мать, потупив взгляд, покинула ее комнату и спустилась к мужу. Тот все еще был слаб.
А Каролина сбрасывала в сундук одну пачку писем за другой, как бы боясь оставить в этом доме часть своих мыслей, своих переживаний.
«Завтра же утром я уеду, — твердо решила Каролина. — И обязательно буду счастлива вопреки всем».

ГЛАВА 6
Джеральд О’Хара, занятый ежедневной работой, даже не заметил, как прошло десять лет, прожитых им на земле Тары.
Он уже ни на секунду не сомневался, что принадлежит к верхам местного общества, ведь его плантации процветали, принося хороший доход с торговли хлопком, табаком.
Почти все его начинания были довольно успешными и приносили прибыль.
Многие из соседей завидовали удали Джеральда О’Хара, а кое-кто даже считал, что он связан с сатаной, так замечательно у него шли дела.
Когда ему стукнуло сорок три года, он стал еще румянее и смуглее и очень сильно раздался в плечах. Он выглядел завзятым сквайром-охотником прямо с обложки цветного иллюстрированного журнала.
И у Джеральда О’Хара возникло решение: его бесценное поместье и распахнутые настежь сердца и двери местных плантаторов — это еще не все. Ему нужна жена.
К этому решению его подталкивали слегка недоуменные взгляды соседей-плантаторов, да и верный Порк время от времени намекал ему, что для того, чтобы дом выглядел полной чашей, в нем обязательно должна быть хорошая хозяйка.
И сам Джеральд О’Хара прекрасно понимал, что каким бы расторопным ни был его управляющий, жена — это совсем другое. Ведь только женщина может присмотреть за слугами и сделать изобильной и радостной жизнь в этом огромном доме.
Большому имению настоятельно требовалась хозяйка.
Толстой поварихе-негритянке, по необходимости брошенной со двора на кухню, никак не удавалось вовремя управиться с обедом, а негритянке-горничной, снятой с полевых работ, сменить в срок постельное белье и смести с мебели пыль, вследствие чего при появлении гостей в доме поднималась дикая суматоха.
На Порка, единственного в Таре вышколенного слугу, было возложено общее наблюдение за челядью, но и он при попустительстве не привыкшего к упорядоченной жизни Джеральда стал с годами небережен и ленив. Своими обязанностями лакея он, правда, не пренебрегал, держал комнату Джеральда в порядке, прислуживал за столом умело и с достоинством, как заправский дворецкий.
Но в остальном он предоставлял всему идти своим ходом.
С безошибочным инстинктом слуги-негры очень скоро раскусили нрав хозяина и зная, что собака, которая громко лает, никогда кусать не станет, беззастенчиво этим пользовались.
Воздух то и дело сотрясали угрозы Джеральда О’Хара, он, стоя посреди гостиной или на крыльце во весь голос кричал, что распродаст всех рабов с торгов, спустит с них десять шкур.
Но рабы и слуги относились к этому с пониманием. Ведь они прекрасно знали, кто их хозяин и понимали, что Джеральд О’Хара никогда не опустится до того, чтобы распродавать своих рабов заезжим работорговцам.
И действительно, как бы громко ни кричал Джеральд О’Хара, с плантации Тара еще не было продано ни единого раба. И только один получил порку, и то только за то, что любимая лошадь Джеральда после целого дня охоты осталась неухоженной.
От строгого взгляда Джеральда не укрывалось, как хорошо налажено хозяйство у соседей и как умело управляются со своими слугами аккуратно причесанные, шуршащие шелковыми юбками хозяйки дома. Ну а то, что они от зари до зари хлопочут то в детской, то на кухне, то в прачечной, то в бельевой, это ему не приходило на ум. Он видел только результаты этих хлопот, и они производили на него неотразимое впечатление.
Неотложная необходимость обзавестись женой стала ему окончательно ясна однажды утром, когда он переодевался, чтобы отправиться верхом на заседание суда, и Порк подал ему любимую рубашку, приведенную в столь плачевное состояние починкой неумелой служанки, что Джеральду не оставалось ничего другого, как отдать ее лакею.
— Мистер Джеральд, — сказал расстроенному хозяину Порк, благодарно складывая рубашку, — вам нужна супруга, да такая, у которой в дому полным-полно слуг.
Джеральд не преминул отчитать Порка за нахальство, но в глубине души он уже понимал, что тот прав.
Джеральд хотел иметь жену и детей и ясно представлял, что долго тянуть с этим делом нельзя, иначе будет поздно. Но он не собирался жениться на ком попало, подобно мистеру Голверу, обвенчавшемуся с гувернанткой, пестовавшей его оставшихся без матери детей.
Его жена должна быть леди, благородной леди с такими же изящными манерами, как миссис Уилкс, и с таким же умением управлять большим хозяйством.
Но на пути к браку вставали два препятствия. Первое: все девицы в округе были наперечет и второе, более серьезное: Джеральд был чужеземец и в какой-то мере пришлый, хотя и обосновался тут десять лет назад.
О его семье ничего никому не было известно, правда, плантаторы центральной Джорджии не держались столь обособленно и замкнуто, как аристократы побережья. Однако и здесь ни одна семья не пожелала бы выдать замуж дочку за человека, дед которого никому не был известен.
Джеральд знал, что несмотря на искреннее к нему расположение всех, кто с ним охотился, выпивал, толковал о политике, ни один из них не просватает за него свою дочь. А ему отнюдь не улыбалось, чтобы пошли слухи о том, что дескать такой-то плантатор должен был, к своему прискорбию отказать Джеральду О’Хара, добивавшемуся руки его дочери. Но понимая это, он вовсе не чувствовал себя униженным.
Чтобы Джеральд О’Хара признал кого-то в чем-то выше себя, такого еще не было, да и не могло быть ни при каких обстоятельствах.
Просто в этом штате были свои чудные обычаи, согласно которым девушек выдавали замуж лишь за тех, чьи семьи прожили на юге не каких-нибудь двадцать два года, а намного больше, владели землей, рабами и предавались только тем порокам, которые вошли здесь в моду в эти годы.
Однажды утром Джеральд поднялся из-за стола, грохнул по нему кулаком с такой силой, что зазвенели приборы и Порк, испуганно отшатнувшись, замер, уставившись выпученными от испуга глазами на своего хозяина.
— Укладывай пожитки! — закричал Джеральд О’Хара.
— Слушаюсь, сэр, — негромко ответил Порк, не вдаваясь в подробности и явно еще не понимая, что на уме у хозяина.
— Мы едем в Савану, — объяснил ему Джеральд. И если у тебя хоть раз сорвется с языка какое-нибудь ругательство типа «язви его душу» или «дуй его горой»… Порк, ты меня слышишь? Я тут же продам тебя с торгов. Ты видишь, я сам воздерживаюсь теперь от таких, выражений.
— Слушаюсь, сэр, «язви его душу», — ответил Порк, добавив последнее уже мысленно.
Джеральд О’Хара самодовольно хмыкнул.
— Так ты меня понял?
И Порк закивал головой. На его лице расплылась маслянистая радостная улыбка. Он догадался куда и зачем они поедут со своим хозяином.
Сборы были недолгими и уже в полдень экипаж Джеральда О’Хара стучал колесами по проселочной дороге, направляясь в сторону Саваны.
«Джеймс и Эндрю, — думал Джеральд, — глядишь, да и присоветуют что-нибудь по части женитьбы. Ведь они всегда давали мне хорошие советы, помогут и на этот раз.
Быть может у кого-нибудь из их приятелей есть дочь на выданье, отвечающая его требованиям, и он составит для нее подходящую партию».
Так, примерно, рассуждал Джеральд О’Хара, трясясь на пыльной дороге.
В скором времени экипаж прибыл в Савану.
Джеймс и Эндрю выслушали младшего О’Хара терпеливо, но ничего предложить не смогли. Родственников, которые могли бы посодействовать сватовству, у них в Саване не было, так как оба брата прибыли сюда уже женатыми людьми. А дочери их друзей успели выйти замуж и обзавестись детьми.
— Ты, Джеральд, человек хоть и довольно богатый, но совершенно не знатный, — сказал Джеймс.
— Да, кое-какое состояние я себе сделал на торговле хлопком и табаком и думаю, что сумею прокормить даже большую семью. Но на ком попало я жениться не собираюсь, — сказал Джеральд.
— Ты хочешь высоко залететь, — сухо заметил Эндрю.
Все же они сделали для Джеральда все, что могли.
Джеймс и Эндрю были уже в преклонных годах и на хорошем счету в Саване. Друзей у них было много, и они целый месяц возили Джеральда из дома в дом на ужины, на танцы, на пикники.
— Есть тут одна, — признался наконец Джеральд, — очень она мне приглянулась. Ее еще на свете не было, когда я причалил сюда.
— Кто же эта особа? — поинтересовался Эндрю.
— Мисс Эллен Робийяр, — с деланной небрежностью бросил Джеральд ибо взгляд темных миндалевидных глаз девушки проник ему в самое сердце.
Она очаровала его сразу, несмотря на странное для пятнадцатилетней девушки отсутствие резвости и молчаливость.
И была в ее лице какая-то затаенная боль, так разбередившая ему душу, что ни к одному существу на свете он еще не проявлял столь участливого внимания.
— Послушай, братец, да ты же ей в отцы годишься.
— Ну и что, я еще мужчина хоть куда! — воскликнул чрезвычайно задетый этими словами Джеральд.
Джеймс спокойно хмыкнул и разъяснил ему:
— Джеральд, во всей Саване не сыщется более неподходящей для тебя невесты.
— Это еще почему? — воскликнул Джеральд.
— А потому, что Робийяр, ее отец — француз, а все они гордые как сатана. Ее мать, упокой Господи ее душу, была очень важная дама.
— А при чем тут мать?
— Ну как же, Джеральд, неужели ты не понимаешь, что характер девушки передался от матери?
— А мне наплевать! — выкрикнул младший О’Хара. — Мать ее, кстати, уже в могиле, а старику Робийяру я пришелся по душе.
— Вполне возможно, — заметил Эндрю.
— Вот видишь, Джеймс, и Эндрю меня поддерживает.
— Как мужчина мужчину — может быть, но только не как зять.
— Да и девушка никогда за тебя не пойдет, — вдруг вмешался Эндрю.
— Почему? — вновь запротестовал Джеральд.
— Она вот уже год как сохнет по этому повесе, по Филиппу Робийяру, ее кузену, хотя вся семья ее денно и нощно уговаривает перестать о нем думать.
— А кто это такой? — спросил Джеральд.
— Да был здесь один…
— Ну и черт с ним, был да сплыл! — воскликнул Джеральд.
— Да, он уже месяц как уехал в Луизиану, — сказал Эндрю.
— Как ты это узнал?
— Узнал, — коротко ответил Джеймс, не желая признаваться, что источником этих сведений был один из чернокожих слуг, к которому он подослал Порка, лакея своего брата. А Порк был готов расшибиться в лепешку, только бы его хозяин нашел себе невесту и женился.
— Брат, я не думаю, что она так уж сильно была влюблена в этого Филиппа и думаю, если это и так, то скоро пройдет. Какая может быть любовь в пятнадцать лет? — сказал Джеральд.
— Все равно, они скорее согласятся отдать ее за этого головореза-кузена, чем за тебя, — сказали братья в один голос.
Словом, Джеймс и Эндрю были поражены не менее всех других, когда стало известно, что дочь Пьера Робийяра выходит замуж за этого маленького ирландца из северной Джорджии.
В домах Саваны шептались и судачили по адресу Филиппа Робийяра, отбывшего на запад.
Но пересуды пересудами, а толком ничего никто не знал и для всех оставалось загадкой, почему самая красивая из девушек Робийяр решилась выйти замуж за шумного краснолицего ирландца, ростом едва-едва ей по плечо.
Да и сам Джеральд не очень-то хорошо был осведомлен о том, как все это произошло. Он понимал одно: чудо все-таки свершилось и ему как всегда помог Бог.
И впервые в жизни он ощутил несвойственную ему робость и смирение, когда Эллен, очень бледная и спокойная, легко прикоснувшись к его руке сказала:
— Я согласна стать вашей женой, мистер О’Хара.
— Не может быть! — как громом пораженный воскликнул Джеральд.
Но точно так же отреагировали и все остальные. Особенно изумилось семейство Робийяров, ведь никто не ожидал от Эллен подобного поступка. Все были уверены, что девочка никогда не согласится стать женой краснолицего ирландца, который к тому же был намного старше ее.
И только отчасти подозревала об истинной причине случившегося нянька Эллен воспитывающая девушку с самого ее рождения. Только она знала как Эллен, проплакав всю ночь навзрыд, словно ребенок, наутро с твердостью внезапно повзрослевшей женщины объявила о своем решении.
Исполненная мрачных предчувствий, няня передала ей в тот вечер небольшой сверток, присланный из Нового Орлеана с адресом, написанным незнакомой рукой.
Эллен развернула сверток и вскрикнув, выронила из рук медальон со своим портретом на эмали. К медальону были приложены четыре письма Эллен к ее кузену и краткое послание нью-орлеанского священника, извещавшее о смерти Филиппа Робийяра, последовавшей в результате драки в одном из городских баров.
— Это они заставили его уехать: отец, Полин и Евладия! Я ненавижу их! Всех ненавижу, видеть их не могу! Я уеду отсюда, уеду, чтобы больше никогда их не видеть! Уеду из этого города, где все будет вечно напоминать мне о нем.
— Да что ты, успокойся, — попыталась утешить девушку служанка.
— Не могу я успокоиться! — воскликнула Эллен, вытирая слезы с бледного лица.
Ночь уже близилась к рассвету, когда пышнотелая няня, тоже проливавшая горючие слезы, гладя темноволосую головку хозяйки, сделала робкую попытку возразить:
— Бог с вами, голубка, негоже это.
— Я уже решила. Он хороший добрый человек, я выйду за него или приму постриг в Чарльстонском монастыре.
Именно эта угроза и вынудила растерянного и убитого горем Пьера Робийяра дать согласие на брак.
Для убежденного пресвитерианина, хотя и происходившего из католической семьи, брак дочери с Джеральдом О’Хара представлялся менее страшным, чем принятие ею монашеского обета.
Если не считать того, что жених — человек без роду-племени, во всем остальном он был не так уж плох.
— Эллен, подумай, — сказал отец, — ведь Джеральд О’Хара намного старше тебя. Он скорее мой ровесник, чем твой.
— Ну и что, папа? — заметила девушка. — Он хороший и честный человек. И самое главное, может, с ним я буду счастлива.
— Дочь, как бы мне хотелось в это верить и как мне страшно отдавать тебя в чужие руки! — воскликнул Пьер Робийяр, глядя в окно на бегущие по небу облака. — Дочь, он заберет тебя и увезет очень далеко, и я больше никогда не увижу твоих счастливых глаз, не услышу твоего веселого смеха. Ты никогда мне не скажешь «доброе утро, папа» или «спокойной ночи» и мне будет очень грустно. Вот поэтому я и не хочу расставаться с тобой.
— Но отец, неужели тебе хочется, чтобы я на всю жизнь осталась несчастной?
— Что ты, дочь, я как раз хочу твоего счастья.
— Тогда я поеду.
— Может быть ты поддаешься минутному влечению, порыву? Может быть, стоит все хорошенько обдумать, взвесить — и тогда принять окончательное решение?
— Нет, я приняла решение ночью, я выхожу замуж за мистера О’Хара.
Отец, поняв, что разговор окончен и дочь своего решения не отменит, немного успокоился.
— Что ж. Эллен, если ты решила, то тогда могу пожелать тебе счастья и благословить. Ведь я так хочу, чтобы счастье сопутствовало тебе и чтобы твоя жизнь сложилась удачно.
На этом разговор с отцом был закончен.
И вот Эллен, теперь уже Эллен О’Хара, покинула Савану, чтобы никогда сюда уже больше не возвращаться.
И в сопровождении своего немолодого мужа, своей служанки Мамушки и, двадцати слуг-негров прибыла в Тару. А именно столько слуг-рабов отдал Пьер Робийяр Джеральду О’Хара в качестве приданного своей дочери.
Если Эллен в какую-нибудь горькую минуту и пожалела о своем скоропалительном решении выйти замуж за Джеральда, то никто, особенно Джеральд об этом никогда не узнал.
Джеральда прямо распирало от гордости, когда он смотрел на свою жену.
А Эллен навсегда вычеркнула из памяти маленький приморский городок и все, что было с ним связано и, ступив на земли северной Джорджии, обрела там новую родину.
В памяти конечно остался величавый и горделивый, как плывущий под всеми парусами фрегат дом отца — изящное здание во французском колониальном стиле. Мягкие женственно-округлые линии, бледно-розовые оштукатуренные стены, высокий портал, плавно сбегающие вниз широкие ступени парадной лестницы, окаймленные тонким кружевом чугунных перил. Богатый, изысканный и надменный дом.
Здесь же, в Джорджии, ее встретил суровый край и закаленные в лишениях люди.
Вдали, куда бы она ни устремляла взор, повсюду были красноватые пологие холмы с массивными выходами гранита и высокие мрачные сосны.
Дикой и неукрощенной представлялась ей эта природа после привычной для глаз мягкой красоты прибрежных островов, поросших серым мхом и темно-зеленой чащей кустарников, после белых лент пляжей, прогретых лучами субтропического солнца и просторных плоских песчаных равнин, зеленеющих пальмами и молодой порослью.
Здесь вслед за жарким летом наступала студеная зима, а в людях бурлила невиданная энергия и сила. Они отличались легким и веселым нравом, были добры, великодушны, любезны — и в то же время необычайно упрямы, вспыльчивы и жизнестойки.
На побережье мужчины гордились умением не утрачивать самообладания и хороших манер в любых обстоятельствах, будь то поединок или кровная месть.
Тогда как здесь все проявляли необузданность и склонность к бешеным выходкам.
Жизнь на побережье была окрашена в мягкие ровные тона, здесь она бурлила, молодая, неукрощенная, жадная.
Те, кого знала Эллен в Саване, казалось были отлиты по одному образцу, столь мало отличались их взгляды и привычки.
Теперь же она столкнулась с разными, совершенно не похожими друг на друга людьми. Переселенцы северной Джорджии перекочевали сюда из самых разных уголков земного шара: из Каролины и Виргинии, из Европы и далекого Севера и из других частей Джорджии.
Некоторые из них, подобно Джеральду, были искателями счастья и приключений, другие, подобно Эллен, принадлежали к старинным родам, дальние отпрыски которых, неудовлетворенные жизнью на родине, решили обрести рай на чужбине.
Немало было и тех, кого занесло в эти края случайным ветром или пригнало извечное беспокойство, бурлившее в крови и унаследованное от отцов-пионеров.
Весь этот разношерстный люд с очень несхожим прошлым, вел весьма непринужденный образ жизни, лишенный каких-либо стеснительных правил, с чем Эллен никогда не смогла свыкнуться.
На побережье она интуитивно знала, как поведут себя люди в тех или иных обстоятельствах.
Как поступит житель северной Джорджии предугадать было совершенно невозможно.
А юг в те дни процветал и это убыстряло темп жизни. Весь мир требовал хлопка и девственная плодородная земля рождала его в изобилии. Он был ее дыханием, биением ее сердца, его посевы и сборы — пульсацией крови в ее жилах.
В бороздах пахоты произрастало богатство, а вместе с ним самонадеянность и спесь. Они росли вместе с зелеными кустами и акрами пушистых белых коробочек. Если хлопок может принести богатство нынешнему поколению, как же приумножит его последующее!
Эта уверенность в завтрашнем дне порождала неуемную жажду жизни, алчную тягу ко всем ее благам, и жители Джорджии, со страстью, изумлявшей Эллен, предавались радостям бытия.
У них было достаточно денег и рабов, чтобы хватило времени на развлечения. А развлекаться они любили. Дело всегда, по-видимому, можно было бросить ради охоты, рыбалки или скачек. И не проходило недели, чтобы кто-нибудь не устроил пикника или не закатил бала.
Эллен так и не сумела, вернее, не смогла до конца слиться с новой жизнью. Слишком большая часть ее души оставалась в Саване. Но она отдавала должное этим людям и со временем их открытость и прямота, свобода от многих условностей и умение ценить человека по его заслугам, стали вызывать у нее уважение.
С появлением Эллен, в Таре начали происходить разительные перемены. Пятнадцатилетняя девочка не побоялась ответственности, налагаемой на нее званием хозяйки большого поместья.
По тогдашним понятиям до брака от девушки требовалось прежде всего быть красивой, приятной в обхождении, иметь хорошие манеры и служить украшением любой гостиной.
А вступив в брак, она должна была уметь управляться с сотней, а то и больше, черных и белых слуг и уметь вести хозяйство. И Эллен, как всякая девушка из хорошей семьи, была воспитана в этих понятиях. А помимо того, при ней была Мамушка, умевшая вдохнуть энергию в самого непутевого слугу.
И часто в доме Джеральда О’Хара слышался грозный крик Мамушки, распекавшей кого-нибудь из прислуги.
— Эх ты, чурбан, что стоишь, шевелиться надо! Господа не будут ждать!
И слуги, тут же почувствовав, что Мамушка с ними шутить не будет, со всех ног бросались исполнять приказание.
— Почему серебро не начищено? Почему ложки, вилки и ножи тусклые? — кричала рассерженная Мамушка, готовая схватить горничную и ударить по щеке.
Девушка, смущенная, бросалась к приборам и принималась пальцами начищать посуду до прозрачно-матового блеска.
Уже через несколько мгновений голос Мамушки раздавался в кухне:
— Почему мясо, черт вас побери, пережарено? Господа такое мясо не должны есть! Это мясо годится только для рабов, да и то, для тех, которые работают на дальних плантациях.
Мамушка обращалась со слугами так, как будто она была свободной, как будто ей принадлежала часть этого дома.
— А белье, что это за белье? Почему оно плохо выстирано? Почему простыни не накрахмалены как положено? Вы что, собираетесь это белье стлать гостям моих господ? Да я вас всех на конюшню отправлю, на плантацию, только скажу одно слово хозяйке или хозяину — и не видать вам дома, будете жить в конюшне.
И простыни как по мановению волшебной палочки приобретали идеальный вид. Все в доме кипело и происходящие превращения не могли не радовать Джеральда О’Хара.
Иногда по вечерам, сидя у камина, он обращался к Порку.
— Как это мы с тобой раньше жили в таком свинарнике и в такой пыли?
— Да, сэр, — задумчиво говорил старый лакей, — я же всегда вас убеждал, что жена — это очень необходимая вещь. Сколько раз я вам говорил, стоя вот здесь, у камина, что обязательно надо жениться? Но даже я, — Порк стучал себя кулаком в грудь, — никак не ожидал, что вы сделаете такой хороший выбор и что ваша жена — моя хозяйка — будет такой замечательной.
— Да, Порк, нам с тобой повезло, — удовлетворенно поглаживая колено, говорил Джеральд О’Хара. — За это стоит выпить.
— Нет, сэр, не стоит очень много пить, а то хозяйка будет на меня браниться.
— Ничего, Порк, скажи, что это я тебе позволил.
— Только бы Мамушка не увидела, — опасливо озираясь на дверь, говорил Порк, быстро опрокидывая рюмку с виски в свой алчный рот.
Господский дом был построен без малейшего представления о каком-либо архитектурном замысле и это сразу же поразило воспитанную Эллен. Тем более, что по мере необходимости к дому делались все новые и новые пристройки. И все же, невзирая на это, усилиями Эллен и Мамушки дому был придан уютный вид, возместивший отсутствие гармонии.
Тенистая темно-зеленая кедровая аллея, ведущая от дороги к дому, обязательная принадлежность каждого плантаторского особняка в Джорджии, создавала приятный для глаз контраст с яркой зеленью остальных деревьев, окружавших дом. Оплетавшая веранду глициния красиво выделялась на белой известке стен, а курчаво-розовые кусты мирта возле крыльца и белоснежные цветы магнолии в саду хорошо маскировали угловатые линии дома.
Весной и летом изумрудная зелень клевера и свинороя на газоне становилась слишком притягательной для индюков и белых гусей, коим надлежало держаться в отведенной для них части двора за домом. Предводители их стай то и дело совершали украдкой набеги на запретную зону перед домом, привлекаемые не только зеленью газонов, но и сочными бутонами жасмина и пестрыми циниями цветочных клумб.
Дабы воспрепятствовать их вторжению, на крыльце постоянно дежурил маленький черный страж с рваным полотенцем в руках.
Сидящая на ступеньках несчастная фигура негритенка была неотъемлемой частью поместья. Несчастен же он был потому, что ему строго-настрого приказали лишь отпугивать птиц, махая полотенцем, но ни в коем случае не стегать их.
Мамушка, появляясь на крыльце, придирчиво смотрела на негритенка, потом на стадо гусей и индюков и покивав перед носом ребенка указательным пальцем, строго говорила:
— Смотри мне, если хоть один гусь перелезет через ограду, то не сидеть тебе больше на крыльце, пойдешь работать в поле.
Ребенок испуганно кивал в ответ и едва завидев птицу, подходящую к ограде, сразу же бросался, опирался на жерди и принимался изо всех сил размахивать полотенцем.
— Прочь отсюда! Прочь! — и его голос разносился окрест.
Он кричал так громко специально, чтобы Мамушка, находящаяся где-нибудь на втором этаже или в гостиной, услышала его крик и оценила старания, а потом, выйдя на крыльцо, дала ему что-нибудь вкусное с господского стола, таким образом отблагодарив ребенка за усердную и прилежную работу.
Через руки Мамушки прошли десятки маленьких черных мальчишек, которых она обучала этой нехитрой премудрости, первой ответственной обязанности, возлагавшейся на мужскую половину черной детворы в Таре.
Потом, когда им исполнялось лет по десять, их отдавали в обучение к сапожнику или плотнику, или колесных дел мастеру, или скотнику Филиппу, или погонщику мула. Если мальчишка не проявлял способностей ни в одном из этих ремесел, его отправляли в поле, и он в глазах негров-слуг терял всякое право на привилегированное положение и попадал в разряд самых обыкновенных рабов.
Никто бы не назвал жизнь Эллен легкой или счастливой. Но легкой жизни она и не ждала. А если на ее долю и не выпало счастья, то таков, казалось ей, женский удел.
Мир принадлежал мужчинам, и она безропотно принимала его таким.
Собственность принадлежала мужчине, а женщине — обязанность ею управлять.
Честь прослыть рачительным хозяином доставалась мужчине, а женщине полагалось преклоняться перед его умом.
Мужчина ревел как бык, если загонял себе под ноготь занозу, а женщина, рожая, должна была заглушать в груди стоны, дабы не потревожить сон мужа.
Мужчины были несдержанны на язык и нередко пьяны. Женщины пропускали мимо ушей грубые слова и не позволяли себе укоров, укладывая пьяного мужа в постель.
Мужчины не стеснялись в выражениях и могли изливать на жен свое недовольство. Женщинам полагалось быть добрыми и снисходительными.
Полученное Эллен светское воспитание требовало, чтобы женщина среди всех тягот и забот не теряла женственности.
После появления в Таре Эллен и Мамушки, старых слуг, которые работали на Джеральда О’Хара, казалось, подменили. Они начали быстро бегать, суетиться и все в их руках начало спориться.
Единственной, кому позволялось делать замечания хозяйке, была, конечно же Мамушка, вырастившая Эллен с пеленок.
— Голубушка моя, — говорила Мамушка, сложив на груди крепкие руки, — а не кажется ли вам, что в доме слишком много слуг?
— С чего ты взяла?
— Куда ни пойдешь, куда ни заглянешь, везде слуги.
— Так разве это плохо?
Мамушка, расчесывая ее волосы, укоризненно кивала головой.
— Это не плохо, но просто каждый должен знать свое место и заниматься тем, что он умеет делать. А у нас много слуг, которые занимаются не своим делом.
— Кого ты имеешь в виду, Мамушка? — глядя в зеркало на свое отражение, спрашивала Эллен.
— Ну хотя бы, милая, взять второго повара. Он совершенно не умеет готовить. Мясо у него всегда подгорает, салат всегда пересолен и вообще, он неряха и совсем неопрятен.
— Что же ты предлагаешь, Мамушка?
— Я думаю, надо его на лето отправить на плантацию, пусть поработает с хлопком. Думаю, он сразу же поумнеет.
— Ну что ж, я скажу мистеру О’Хара, думаю, он послушает.
— Но только вы, голубушка, пожалуйста не говорите, что это я вас научила, пусть это исходит от вас. Тогда к вам и уважения будет больше и любви. Вы согласны?
— Конечно, Мамушка, а что ты еще хочешь предложить? — Эллен, уже уложив волосы вокруг головы, смотрела на свою служанку.
— А еще в бельевой две служанки очень плохо работают.
— Я что-то не замечала, — сказала Эллен.
— Не замечали, потому что я их все время ругаю и смотрю за тем, как они работают. Знаете, голубушка, по пять раз приходится заставлять их переделывать одно и то же: то плохо подкрахмалят, то плохо отутюжат… А ведь это те простыни, которые мы с вами привезли из Саваны, ваше приданное.
— Да, Мамушка, разберись уж с ними, пожалуйста, сама, а я буду ждать Джеральда. Только не будь с ними слишком строга, а то все обо мне начнут говорить как о бессердечной и жестокой хозяйке.
— Да что вы, госпожа, вас здесь все любят, не любят только меня.
— Не расстраивайся, Мамушка, я тебя очень люблю, — и Эллен обнимала за шею свою служанку, а та чмокала ее своими полными губами в щеку и передником вытирала слезу, навернувшуюся на глаза.
Мамушка, притворив за собой дверь, желала хозяйке спокойной ночи, и Эллен слышала ее тяжелые шаги по лестнице, а потом слышала, как она обходит дом, чтобы убедиться, что все находится на своих местах, что все двери заперты, окна закрыты, а слуги находятся в отведенных для них помещениях. Иногда она слышала сварливый окрик своей служанки на кого-нибудь из домочадцев.
Потом она слышала, как Мамушка бранилась на сторожа.
— Ты чего так громко стучишь своей колотушкой?
— Воров отпугиваю и разбойников, — отвечал пожилой раб-негр.
— Ты господам спать мешаешь, ведь они за день устали, им надо отдыхать, а ты ходишь у них под окнами и стучишь. Если тебе так хочется стучать, ходи возле конюшни и там греми.
— Хорошо-хорошо, — отвечал негр-сторож и стук его колотушки постепенно удалялся в ночь.
А Эллен еще долго лежала с открытыми глазами, глядя в потолок, ожидая, когда же наконец она услышит цокот копыт коня Джеральда О’Хара, когда же скрипнет дверь и раздастся его громкий голос.
В последнее время он часто стал задерживаться на плантации или у соседей, беседуя с ними о политике, всячески понося янки, покуривая сигары и играя в карты.
Но едва она слышала громкий голос мужа, ей сразу же становилось спокойно. Она закрывала глаза и умиротворение опускалось на ее душу. Она мгновенно засыпала.
И уже не слышала, как открывалась дверь в спальню и Джеральд, стоя со свечой в руках, склонялся над ее кроватью, любуясь красотой и молодостью своей жены.
А за окном, на бархатном небе, дрожали крупные южные звезды.
Джеральд открывал окно и любовался их холодным светом. А в комнату проникал запах цветущих магнолий, запах клевера.
— Завтра будет хорошая погода, — говорил Джеральд О’Хара, опуская раму и неслышно выходя из спальни своей молодой жены. — Какое счастье — быть женатым, — говорил Джеральд, спускаясь по лестнице в гостиную, где его ждал верный раб Порк.
— Как прошел вечер? — спрашивал Порк.
— Прекрасно, — отвечал Джеральд. — А как дела у нас в доме?
— Тоже прекрасно, сэр. Мамушка никому из слуг спуска не дает.
— Ну что ж, хорошо, что я вместе с женой приобрел еще и эту преданную служанку, — Джеральд самодовольно потирал ладони, опускался в кресло и Порк, как бы поняв, чего хочет его господин, тут же наполнял бокал виски.

ГЛАВА 8
Когда она, запыхавшись, подбежала к крыльцу, то увидела привязанного к балюстраде коня с потертым седлом, возле луки которого висело ружье. Молодого человека уже унесли в дом.
Там всем распоряжалась Мамушка. Ее зычный уверенный голос раздавался повсюду. Казалось, она успевает одновременно находиться и в гостиной и на втором этаже и в это же время отдает распоряжения на кухне.
— Мамушка, что случилось? — испуганно спросила Эллен, отыскав ее в столовой.
— Его привезли с дальних плантаций, — сказала Мамушка, — старый Том увидел, как сквозь заросли пробирается конь. Сначала он подумал, что это какой-то дикий зверь, но потом заметил человека на спине лошади. И вот его привезли сюда. Это молодой человек и он совсем болен, даже не может говорить.
— Что с ним? Он хотя бы жив?
— Да, — поспешила успокоить ее Мамушка. — Сейчас слуги пытаются привести его в чувство, но он даже не может говорить.
— Где он? — спросила Эллен и ее сердце бешено забилось.
— В спальне для гостей, — и Мамушка проводила ее на второй этаж.
Возле двери спальни стояли испуганные слуги и Мамушка, грозно посмотрев на них, провела госпожу в спальню.
На кровати, поверх одеял лежал молодой человек. С него не успели снять сапоги. Одна из горничных растирала спиртом ему грудь. Его белая одежда была дорогой и сразу было видно, что он человек благородный. Длинные темные волосы были матовыми от пыли, а лицо обгоревшим на солнце.
Он нервно прерывисто дышал.
Эллен отвернулась и закрыла лицо руками.
— Милая, вам лучше уйти отсюда, — сказала Мамушка.
— Ты уже послала за доктором? — спросила Эллен.
— Да, скоро он будет здесь.
Сумерки уже сгущались, когда в Тару приехал доктор Берг, живший невдалеке от соседнего поместья. Он удалил из комнаты всех слуг и вышел довольно скоро.
Эллен встретила его в гостиной.
— Ну что, доктор Берг? — спросила она седовласого мужчину с аккуратным кожаным саквояжем в руках.
Тот поспешил успокоить хозяйку Тары.
— Миссис О’Хара, я думаю, с ним все будет хорошо. Скорее всего, это следствие усталости. По-моему, он не спал несколько ночей и все это время ехал не останавливаясь.
— Он уже пришел в сознание?
— Да, но я бы не советовал его беспокоить, потому что он уснул. Не беспокойтесь, миссис О’Хара, все будет хорошо. Я бы только посоветовал, чтобы кто-нибудь из слуг время от времени заглядывал в его комнату и проверял дыхание. Если что — пошлете за мной, — и доктор, распрощавшись, отправился восвояси.
Если бы доктор остался, тогда Эллен волновалась бы куда больше, ведь это означало бы, что молодой человек очень плох. А так скорый уход доктора Берга немного успокоил ее. Но женщина понимала, что еще довольно долго не сможет заснуть.
Она позвала к себе Мамушку.
Та, тяжело ступая, протиснула свое грузное тело в узковатую дверь.
— Ты не знаешь, кто он? — сразу же спросила Эллен.
Мамушка недовольно поморщилась.
— Не знаю, по-моему, приличные люди не путешествуют в одиночестве и о них всегда есть кому позаботиться.
— Но я же не могу, Мамушка, чувствовать себя спокойно, не зная, что за человек оказался в нашем доме.
— Он был настолько слаб, что даже не мог назвать себя. Но если хотите, я распоряжусь принести его дорожную сумку, может, там что-нибудь найдется.
Эллен задумалась, но потом довольно быстро согласилась. Вскоре перед ней стояла дорожная сумка человека, находившегося в спальне для гостей.
Эллен отослала мамушку из комнаты и положила руку на застежку. Она уговаривала себя, что должна заглянуть внутрь сумки, но с другой стороны понимала, что прикасается к чужим вещам, не имея на то никакого права.
Но наконец, подстегиваемая любопытством, она все-таки открыла застежку и заглянула в сумку. Эллен доставала один предмет за другим: коробка с патронами, несколько нераспечатанных колод карт, небольшой сверток, обернутый в плотную почтовую бумагу и перевязанный бечевкой, кусок копченого мяса, охотничий нож, пара свежих рубашек, новоорлеанская газета и бумажник с парой десятков долларов. Но среди банкнот затерялся вексель, выписанный на имя некоего Бертрана Рени. Скорее всего, судя по сумме, это был карточный долг.
И Эллен сразу же решила, что Бертран Рени — это имя ее гостя. Ведь в самом же деле, не станет человек возить с собой вексель, выписанный на чужое имя? Ей было странно прикасаться к чужим вещам, словно бы они хранили еще тепло своего владельца. Ей казалось, что она уже знает о нем достаточно много.
Эллен долго вертела в руках плотный сверток, перетянутый бечевкой. Любопытство и тут подстегивало ее, ей хотелось развязать бечевку и заглянуть во внутрь свертка. Ведь там, возможно, что-то могло подсказать ей, кто такой этот молодой человек, спящий сейчас в доме ее мужа.
Но бечевка была завязана узлом и женщина сама не могла развязать ее, а перерезать — это было бы слишком.
Наконец Эллен смогла побороть свое любопытство и, сложив вещи в дорожную сумку, пошла спать.
Утром она сразу же поинтересовалась у Мамушки как их гость.
— Он уже проснулся, — ответила служанка, — и если вы не против, хотел бы с вами поговорить.
Эллен в сопровождении Мамушки отправилась в спальню для гостей.
Молодой человек уже сидел в постели, но все еще выглядел недостаточно здоровым.
При виде Эллен он попытался приподняться, но Мамушка тут же остановила его.
— Лежите, сэр, вы еще слишком слабы. Это хозяйка дома, миссис О’Хара.
Молодой человек слабо улыбнулся и представился:
— Бертран Рени. Мне очень неудобно, миссис О’Хара, что я доставил вам столько хлопот. Но поверьте, если бы я мог вчера двигаться самостоятельно… — и он внезапно замолчал, вглядываясь в лицо Эллен.
Та вздрогнула от этого пристального взгляда. Ей показалось, что она давно знает мистера Рени. К тому же в его речи слышался сильный французский акцент. Скорее всего, дома он привык говорить по-французски, а видеть соотечественника ей было очень приятно.
— Вы, мистер Рени, не хотите, чтобы кому-нибудь передали, что вы находитесь сейчас здесь? Поместье называется Тара, — добавила она.
Молодой человек улыбнулся.
— Да, ваша горничная уже просветила меня на этот счет.
Но теперь в его голосе чувствовалась тревога и натянутость, словно бы он узнал сейчас что-то новое и это знание изменило его отношение к Эллен.
— А на счет того, чтобы сообщить моим родственникам или друзьям, не стоит беспокоиться. Я надеюсь через день-другой подняться, так что не стоит их беспокоить.
Эллен поинтересовалась, не нужно ли ему еще что-нибудь.
Но Бертран Рени, внезапно сославшись на головную боль и слабость, дал понять Эллен, что хочет остаться один.
Женщина почувствовала какое-то неясное волнение от того, что в ее доме находится чужой мужчина.
Она гуляла по тенистым аллеям поместья, отдавала распоряжения по ведению хозяйства, распоряжалась расстановкой работ на плантациях, а в это время из ее головы не уходил образ Бертрана Рени.
Она видела его загорелое лицо, длинные темные волосы, рассыпавшиеся по подушке и смуглый треугольник груди в разрезе рубашки.
Он был даже немного женственным. Сразу можно было понять, что он получил прекрасное воспитание и происходит из солидной семьи. Хотя конечно, чувствовалась в нем и безалаберность и пренебрежение к собственному здоровью, свойственное молодым людям. На вид ему было не более двадцати лет.
Когда Эллен вернулась в дом к обеду и села за стол, то внезапно ужаснулась.
Только сейчас она вспомнила, что у нее есть муж. Она вспомнила об этом только когда увидела его место за столом пустым.
«Боже мой, как я неблагодарна по отношению к Джеральду! — пристыдила себя Эллен. — Ведь он находится в дороге, с ним всякое может случиться и жена обязана думать о своем муже, тогда ему будет легче».
Оставшись дома, чтобы переждать самую страшную жару, Эллен то и дело выходила в коридор и, пожалуй, без надобности проходила мимо двери спальни для гостей. Она даже сама не могла бы сказать, зачем ей это нужно.
Проходя мимо, она прислушивалась, не доносится ли из спальни разговор, не рассказывает ли Бертран Рени что-нибудь служанке.
Но там было тихо и наконец, не выдержав, Эллен попросила Мамушку проведать их гостя.
Та недовольно посмотрела на свою госпожу и скрылась за дверью. Вскоре она вернулась к Эллен и озабоченно покачала головой.
— Не знаю, мистер Рени сказал, что очень слаб и попросил извинения за то, что не может поговорить. Но завтра он надеется быть к завтраку за столом, — тут же добавила Мамушка.
Эллен удивленно посмотрела на свою служанку.
— Как ты думаешь, Мамушка, он в самом деле так слаб, что ему тяжело разговаривать?
Мамушка покачала головой.
— Не знаю, милая, не мое это дело, но мне мистер Рени не понравился.
— Мамушка, а в чем дело?
— Он слишком молод, чтобы быть серьезным, — не очень определенно сказала служанка и оставила свою госпожу в одиночестве.
Эллен подошла к окну и подняла раму. В комнату ворвалась жара, принесенная южным ветром, запахи цветов, трав. Благодатная земля Тары источала запахи, которые дурманили женщине голову.
Она смотрела на узловатые кедры, на редкие дубы. Она видела перед собой далекие холмы, подернутые дымкой. Она не щурясь смотрела на ослепительный диск солнца, зависший в зените и небо казалось ей пронзительно холодным, словно там, в вышине, существовала другая жизнь, был другой воздух.
— Он не хочет меня видеть, — пробормотала Эллен, — почему?
Молодая женщина была крайне любопытна, хотя и старалась не показывать этого, ведь проявлять чувства открыто в их семье считалось дурным тоном. И Эллен привыкла даже оставаясь наедине с собой скрывать свои чувства, не выдавать их на лице.
Но мысли она не могла запретить искать ответ на поставленный вопрос. Появление в Таре Бертрана Рени было каким-то странным, и она никак не могла найти ему объяснения.
Не так уж часто в здешние края заезжали люди, подобные Бертрану Рени. Здесь можно было встретить торговцев, плантаторов, врачей и других людей дела, а Бертран Рени ни на кого из этих достопочтенных джентльменов не был похож. Сразу было видно, что он не занят чем-нибудь конкретным, а скорее всего, живет на деньги своих родителей.
Но в то же время на его лице читалось благородство происхождения и доброта. Особенно запомнился Эллен его грустный взгляд и какая-то резкая перемена в его настроении, лишь только Бертран Рени всмотрелся в ее лицо.
Хотя сама она видела его впервые.
Утром, как и обещал, Бертран Рени вышел к завтраку. Он выглядел еще довольно бледным, ступал неуверенно, придерживаясь рукой за перила, когда спускался со второго этажа.
Один из чернокожих слуг попытался поддержать его под локоть, но Бертран недовольно отстранил его.
— Не надо, я сам.
Было видно, что ему не хочется показаться беспомощным и слабым. Завидев Эллен, он благодарно улыбнулся ей, но его глаза выдавали волнение и смятение.
— По-моему, вы еще очень слабы, мистер Рени, — сказала Эллен, глядя на то, как Бертран стоит в конце лестницы, боясь отпустить перила.
— Нет, что вы, миссис О’Хара, я в полном порядке. Еще немного кружится голова, но думаю, если расхожусь, то и это пройдет.
Он выпустил блестящий деревянный поручень и двинулся к столу. Эллен казалось, что молодой человек вот-вот упадет, но тот благополучно добрался до своего места и опустился на стул.
Она пристально смотрела на него, пытаясь вспомнить, встречалась ли она когда-нибудь с Бертраном?
Но как ни вспоминала Эллен, ничто ей не говорило о том, что жизненные дороги их когда-нибудь пересекались.
— Миссис О’Хара, — как бы прочитав мысли молодой женщины сказал Бертран, — мы с вами никогда не встречались. Но тем не менее, я знаю о вас многое.
— Откуда?
— У нас был один общий друг.
— И кто же это?
— Филипп Робийяр, — произнес Бертран и тут же отвел взгляд, потому что женщина вздрогнула и побледнела.
Мамушка, заслышав имя кузена Эллен, тут же подошла к своей госпоже.
— Не надо вам, милая, вспоминать о нем, — тихо произнесла негритянка, положив руку на плечо женщины.
Бертран Рени, словно бы почувствовав, что сказал что-то лишнее, тут же перевел разговор на погоду.
Но Эллен почти не слушала его, отвечала абсолютно невпопад, и Бертран вскоре замолчал, потому что понял, что его слова не доходят до сознания женщины.
Эллен, словно опомнившись, отослала Мамушку из столовой. Оставшись наедине с Бертраном Рени, она, стараясь казаться абсолютно спокойной, произнесла:
— Так вы знали моего кузена?
— Да, он был моим другом, — просто ответил Бертран, не вдаваясь в подробности.
Эллен сидела, задумчиво подперев голову рукой. Есть ей уже не хотелось, она даже не притронулась к пище.
А Бертран Рени, боясь чем-нибудь ее расстроить, тоже молчал.
Наконец женщина словно бы вышла из оцепенения.
— Но как вы оказались в наших краях?
— Я ехал в Савану и должен был разыскать вас.
— Это, наверное, провидение привело вас сюда? Вы, вероятно, не знали, что я вышла замуж? И как вы узнали меня?
— Я видел ваш медальон, — отводя взгляд, сказал Бертран. — А о вашем замужестве, миссис О’Хара, я не знал и прошу меня простить, если мой визит оказался для вас неприятным.
— Что вы, мистер Рени, я так благодарна вам.
После завтрака Бертран Рени вновь вернулся к прежнему разговору. Они с Эллен сидели в плетеных креслах на обширной террасе дома.
— Не знаю, миссис О’Хара, стоит ли об этом говорить, но я привез ваши письма. Это была одна из последних просьб Филиппа. Они в моей дорожной сумке.
Румянец вспыхнул на щеках Эллен. Она вспомнила, как вертела в руках сверток и чувствовала непреодолимое желание развязать бечевку.
«Так это мои письма» — догадалась женщина.
— Когда Филипп попросил вас, мистер Рени, передать мне их?
— Он уже умирал, — ответил Бертран, — ведь он умер у меня на руках.
Слезы блеснули на глазах молодой женщины.
— Он умирал мучительно, ведь его ранили в живот, — произнес Бертран.
Эллен поднялась и позвонила колокольчиком. Тут же появилась вездесущая Мамушка. Хозяйка распорядилась принести дорожную сумку мистера Рени.
Вскоре Мамушка появилась. На ее полном лице читались недовольство и озабоченность.
— Вот ваш багаж, мистер Рени, — произнесла она, ставя к ногам Бертрана тяжелую дорожную сумку.
Тот извлек из нее сверток, перевязанный бечевкой и передал его в дрожащие руки Эллен О’Хара.
Та отвернулась в сторону и чуть слышно попросила:
— Оставьте меня, пожалуйста, одну, мистер Рени.
— Я понимаю вас, — сказал Бертран и поднялся в свою комнату.
Эллен долго сидела на террасе, не в силах заставить себя снять бечевку со свертка. Да и что это могло дать, ведь там лежали ее письма. Она знала их содержание наизусть. Что могли дать ей ее же слова, написанные год назад? Неужели признания в любви могли сейчас что-то изменить в ее жизни? Филипп Робийяр мертв и с этим ничего не поделаешь. И все слова теперь бессильны. Сейчас она супруга Джеральда О’Хара, владелица большого поместья и ни к чему ворошить старое.
Но почему-то сверток согревал ей руки. Ей казалось, что она держит в руках живое существо, с которым она может поговорить, которому можно поверить сердечные тайны.
«Нет, ни к чему бередить раны» — решила Эллен.
Она, прижимая сверток к груди, поднялась в свою спальню и спрятала письма, даже не распаковав их, в самый дальний уголок своего орехового секретера, туда, где уже лежали четыре письма, не прочитанные Филиппом, пришедшие в Новый Орлеан уже после его гибели. Сверху на сверток Эллен положила медальон со своим портретом.
Ей сделалось невыносимо находится в доме. Казалось, стены, потолок душат ее, не дают вздохнуть свободно.
И она, еле различая лестницу, поскольку слезы застилали глаза, спустилась вниз. На террасе ей дышалось свободнее, но все равно хотелось уйти подальше от дома. Она боялась нечаянной встречи с Бертраном Рени, боялась вновь услышать от него имя Филиппа.
Эллен пошла по кипарисовой аллее. Женщина сама не могла бы сказать: куда и зачем она идет. Она просто не могла стоять на месте. Странно, но для своей прогулки Эллен выбрала ту самую дорогу, по которой всего лишь вчера ее рабы привели коня с потерявшим сознание Бертраном. Действительно странно, если только хоть что-нибудь в этой жизни можно назвать странным в цепочке событий, каждое из которых вызвано какой-то причиной.
Эллен шла, пока не кончились ряды деревьев, которыми была обсажена подъездная дорога к поместью, и здесь она остановилась, решая куда двинуться дальше.
Она стояла в ложбине между двумя отлогими возвышенностями, а дорога тянулась прямо и скрывалась из виду за самой дальней грядой. Нигде не было видно ни изгороди, ни дерева и дорога выделялась на фоне бескрайних хлопковых плантаций, словно полоска, пришитая к развевающемуся платью.
Невдалеке стоял сарай — единственное строение на всем этом пространстве вплоть до самого горизонта. Эллен напряженно всматривалась вдаль, но на дороге ничто не появлялось, ни единой точки, все было пусто.
И она решила, что если и стоит идти гулять, то по этой дороге, где никто не попадется ей навстречу, никто не увидит ее заплаканных глаз.
Она брела абсолютно бесцельно, но неожиданно ее внимание отвлеклось.
Справа от нее с большой дорогой соединялась проселочная, пересекавшая поле, которую она не заметила, стоя в ложбине. А по этой проселочной дороге брел бык, приближаясь к Эллен.
В это время года рогатый скот становился надеждой и грозой жителей окрестных поместий, где скотоводством занимались с таким же успехом, как и хлопководством. В эти месяцы через плантации гнали огромные стада скота для продажи на аукционах и отдельные животные, бродя по дорогам, обращали в бегство женщин и детей, пугая их так, как ничто другое не могло бы напугать.
Впрочем, животные шли бы довольно спокойно, если бы не традиция местных скотоводов, считавших, что сопровождая стада, необходимо испускать пронзительные крики в сочетании с отвратительными ужимками и жестами, размахивать толстыми длинными палками, словом, всячески разъярять злых и нагонять страх на кротких животных.
Нередко бывало, что хозяин дома, какой-нибудь плантатор, обнаруживал, что его передняя или коридор битком набиты детьми, рабами, пожилыми женщинами, которые оправдывали свое поведение тем, что по дороге ведут на продажу скот.
Эллен опасливо посмотрела на быка, а тот бесцельно брел в ее сторону. Это было очень крупное животное местной породы — красивой бурой масти, но обезображенное пятнами грязи, заляпавшей его шершавые бока. Рога у него были толстые, с латунными наконечниками, а ноздри напоминали пещеры. Между ноздрями в носовой хрящ было продето прочное медное кольцо, запаянное наглухо. И снять его было так же невозможно, как разорвать звено якорной цепи.
К кольцу, продетому в нос, была привязана ясеневая палка около ярда длиной, вернее, ее обломок. И бык, мотая головой, размахивал ею как цепом.
Заметив болтающуюся палку, Эллен испугалась не на шутку. Она поняла, что перед ней вырвавшийся на волю старый бык, такой дикий, что справиться с ним было нелегко. И негр-погонщик очевидно вел его на продажу, держа в руке эту палку, и с ее помощью увертывался от его страшных рогов.
Эллен испуганно огляделась по сторонам. И если раньше безлюдный пейзаж успокаивал ее душу, то теперь она страшно испугалась, ведь животное в любой момент могло броситься на нее и поддеть на рога или растоптать ее своими копытами.
Она уже себе представила, что могло произойти с погонщиком. Скорее всего, разъяренный бык сломал палку, которой раб мучил его, набросился на него и поддел на свои острые, с латунными наконечниками рога или втоптал в пыль на обочине дороги.
Она огляделась по сторонам в поисках какого-нибудь убежища. Но повсюду были поля, на которых сейчас не было рабов.
И тут она увидела ветхий сарай, стоявший поблизости. Его крыша чуть возвышалась над полем. Это был сарай для отдыха рабов и склад для хлопка. Пока она смотрела на быка, тот вел себя довольно спокойно. Но Эллен понимала: это спокойствие временное, просто животное решает, с какой стороны подступиться.
И тут она с ужасом заметила, что у нее на плечах накинут ярко-красный шелковый платок. Она скинула его и принялась лихорадочно мять в пальцах. Но какой тонкой ни была материя, все равно она не могла ее сжать в кулаке так, чтобы платка не стало видно.
Испугавшись, она пронзительно закричала:
— На помощь! Скорее сюда, кто-нибудь!
Ее одинокий голос тут же исчез в просторах. И тогда, повернувшись к быку спиной, Эллен постаралась как можно более спокойно направиться к сараю.
А бык уже успел заметить край красного платка, тряхнул головой и, тяжело ступая, двинулся за ней.
Беспомощная женщина побежала во весь дух, а бык с решительным видом погнался за ней. Эллен бежала, не переставая кричать. Она кричала, абсолютно не надеясь на то, что помощь подоспеет, просто ей было так легче побороть свой страх.
— Помогите! — кричала Эллен. — Кто-нибудь, спасите! — звала она на помощь, но ее крик разлетался над безлюдными полями.
«Боже, неужели никто не увидит меня, никто не спасет?»
Эллен бежала, слыша за собой тяжелое дыхание разъяренного животного.
Сарай стоял за затянутым тиной мутным прудом и как во всех таких постройках в нем было двое ворот, чтобы можно было заехать туда на повозке. Но одни ворота были заперты, а вторые приперты колом. К этим-то воротам и устремилась Эллен.
Сарай был пуст. Из него уже все успели вывезти, только в углу лежала куча сухого клевера. Эллен сразу же сообразила, что нужно делать — залезть на чердак. Но лестницы нигде не было. Единственной надеждой оставалось взобраться на кучу клевера и попытаться достать до балки. Но она понимала, что у нее не хватит сил вскарабкаться на такую высоту.
Она уже подбежала к куче клевера, когда услышала хлюпанье быка по пруду, и спустя секунду он ворвался в сарай, сбив на бегу кол, подпиравший тяжелые ворота.
Это сильно напугало женщину, ведь она, когда вбежала в сарай, первым делом попыталась вырвать этот кол, но тот стоял настолько твердо, что даже не шелохнулся. Ворота с грохотом захлопнулись и бык и Эллен оказались взаперти.
Эллен бросилась в глубину сарая, но бык увидел ее и ринулся за ней. Она так ловко увернулась от него, что ее преследователь врезался в стену и как раз в тот миг, когда она была уже на полпути к противоположному концу сарая.
Пока грузное животное разворачивало свое длинное тело, чтобы снова погнаться за Эллен, она уже успела добежать до другого конца сарая.
Так продолжалась погоня и горячее дыхание, вырываясь из ноздрей быка, словно огонь обдавало жаром Эллен. Но ей никак не удавалось улучить момент, чтобы открыть ворота. Один раз она успела добраться до них, но тяжелая створка не поддалась, а лишь скрипнула и поползла в сторону.
А бык уже несся на Эллен, выставив пред собой блестящие латунные наконечники на огромных рогах. Он застыл в нескольких ярдах перед женщиной, принялся зло рыть копытом землю. Из его пасти на землю падали большие хлопья пены, а маленькие глаза уже налились кровью.
Эллен от ужаса закричала так пронзительно, что ей показалось, она сама оглохнет от собственного крика, и бросилась в сторону, так и не открыв ворота.
А бык со всего размаху ударил в них своими рогами. Что-то хрустнуло и одна из створок ворот, покосившись, осела на землю.
Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы погоня затянулась, надолго ли хватило бы у Эллен сил ускользать от страшного животного.
Но спустя несколько мгновений за воротами послышался какой-то шум, отвлекший внимание быка, а на пороге появился человек. Эллен смотрела на него против света и не могла узнать. Она даже не поняла, белый он или негр.
— Спасите меня! — кричала Эллен, совсем обезумев от страха.
Человек подбежал к быку и, схватив палку-повод, резко дернул ее в сторону, точно хотел оторвать ему голову. Он дернул с такой силой, что толстая шея быка обмякла, как парализованная, а из носа закапала кровь.
Бык рухнул на передние ноги. Хитроумное изобретение человека — носовое кольцо — одержало верх над импульсивной грубой силой и животное сдалось.
В полумраке можно было только различить, что спаситель Эллен — человек рослый и решительный.
Но вот он подвел быка к воротам, дневной свет упал на его лицо и Эллен узнала Бертрана Рени. Он привязал быка снаружи и вернулся в сарай, чтобы помочь Эллен.
Та вся дрожала от страха и никак не могла прийти в себя, истерически всхлипывая.
— Спасите меня! Спасите! — причитала Эллен как заведенная, ей все еще не верилось, что страшный бык побежден и она спасена.
— Успокойтесь, миссис О’Хара, — говорил ей Бертран, но женщина продолжала плакать и причитать. — Опасность миновала, — пытался уговорить ее Бертран, но та не внимала его словам.
Она слышала, как бык бьет в стену, как сотрясается сарай.
— Уведите меня, — прошептала она, — уведите меня отсюда! Хотя нет, я боюсь, — тут же вздрогнула женщина.
— Бык привязан, он ничего вам не сделает.
— Я боюсь, — шептала Эллен.
И тут ее ноги подкосились. Рени подхватил ее на руки и остановился, не понимая что делать дальше, ведь Эллен вцепилась в него, до боли сжав ему плечи.
— Я боюсь! Я не пройду мимо быка!
Бертран хотел пронести ее мимо быка, но женщина настолько пронзительно вскрикнула от испуга, что он тут же посчитал за лучшее вернуться в сарай. Он поднес Эллен и осторожно опустил ее на кучу сухого клевера.
— Вы спасли меня, — прошептала Эллен, как только обрела дар слова.
— Я отплатил вам за вашу доброту, миссис О’Хара, — отозвался он с нежностью, — я отплатил за ваше гостеприимство, ведь вы тоже спасли меня.
— Как это вышло, что вы оказались здесь? — спросила Эллен, не слушая его.
— Я понял, что с вами неладно и отправился вас искать. Я не все вам сказал, я хотел вам рассказать все до конца, но вы ушли.
Эллен крепко сжимала его руку. Бертран попробовал высвободить свои пальцы, но женщина тут же вцепилась в них.
— Не отпускайте меня, я боюсь! Мистер Рени, не отпускайте меня!
Тот медленно опустился рядом с Эллен на сухую траву. Бык успокоился и не бил больше рогами в стену, лишь слышалось его мерное спокойное дыхание.
— Он такой страшный! — сказала Эллен. — Я его так боюсь! Едва я его увидела, как сразу поняла — произойдет что-то ужасное.
— Вы боялись, что он нападет на вас?
— Да, у нас такое случается. В прошлом году, когда перегоняли скот, один бык вырвался, затоптал мальчишку насмерть и ранил пожилую негритянку, его няню. Это было в соседнем поместье. Они такие ужасные, эти животные, их нельзя ничем остановить.
— Но вы же видели, я остановил быка, так что бояться нечего, он надежно привязан. Хотя, честно говоря, миссис О’Хара, я раньше не имел дела с быками. Остановить лошадь — это я могу, а тут я растерялся… Сперва услышал ваш крик и бросился на помощь, а когда увидел быка, то даже сам не знаю как это получилось… Но видите, я сумел его остановить.
— Вы очень смелый человек, мистер Рени, я думаю, никто бы не отважился на подобное, ведь вы рисковали из-за меня своей жизнью.
— Да что вы, миссис О’Хара, так бы поступил каждый мужчина, окажись он на моем месте.
И тут Эллен вновь вспомнила, как бежала по полю, слыша за спиной дыхание разъяренного животного. Она вспомнила, как ускользала от его смертоносных рогов, мечась по сараю, как она уже отчаялась обрести спасение и как брызнул свет из приоткрытых ворот, как на пороге появился силуэт мужчины и как она поняла, что это ее спасение.
Бертран Рени тогда стоял на пороге против солнечного света и казалось, от него исходит сияние.
— Вы спасли меня, — прошептала Эллен и разрыдалась.
Бертран не знал как успокоить женщину. Он разволновался, испуганно оглядывался по сторонам, как бы ища помощи. Но в сарае они были только вдвоем, а за стеной мерно сопел бык. Казалось, они остались одни во всем мире — он и Эллен.
Мужчина взял ладони женщины в свои руки и крепко сжал их.
— Успокойтесь, миссис О’Хара, все позади, нам ничего не угрожает, я уверяю вас.
Но женщина, казалось, не слышит его слов, она вздрагивала и плакала. Рени носовым платком принялся вытирать ей слезы и женщина с благодарностью посмотрела на своего спасителя и робко улыбнулась.
— Я сейчас похожа на маленькую перепуганную девочку?
— Да, именно такой я вас себе представлял. Филипп много о вас рассказывал.
— Вы были очень близки с ним, мистер Рени?
— Мы знали с ним друг о друге почти все. У нас не было секретов, мы вместе проводили все свое время — вместе играли в карты, вместе кутили, ездили на охоту. Я понимаю, что мы вели беспечную жизнь и в какой-то мере я виновен в гибели Филиппа. Ведь если бы мы тогда не отправились в бар, если бы мы не столько выпили и сами не затеяли бы ссору, то возможно Филипп был бы сейчас вашим мужем. Ведь он так этого хотел, он так любил вас…
— Это правда? — внезапно спросила Эллен и посмотрела в глаза Бертрану.
— Да, — отвел тот взгляд. — Однажды Филипп показал мне ваш медальон — портрет на тонкой серебряной цепочке.
Эллен робко улыбнулась, услышав о медальоне.
— Он сейчас у меня — тихо произнесла она.
— Я тогда еще не знал, что это вы. Филипп спросил меня, красива ли девушка, изображенная на портрете.
— И что вы сказали?
— Я сказал, что никогда не видел девушки прекраснее.
— Это правда?
— Да. Вы и сейчас прекрасны, миссис О’Хара.
— Вы говорили, Филипп умер у вас на руках? — сбивчиво спросила Эллен, боясь своего вопроса. — Он вспоминал меня перед смертью?
— Да, он попросил передать вам ваши письма и умер с вашим именем на устах.
— Он что-нибудь просил сказать? Ведь письма вы могли передать и с кем-нибудь другим, не ради них же вы отправились в дальнюю дорогу?
— Конечно, не только ради них, — вздохнул Бертран Рени, — я отправился, чтобы выполнить последнюю просьбу Филиппа. Он попросил, чтобы я поклялся, что выполню эту его просьбу.
— Вы ее уже выполнили? — с замиранием в голосе спросила Эллен.
— Я нашел вас уже замужней женщиной, — ответил Бертран Рени и замолчал.
Эллен чувствовала, как задрожали его руки и осекся голос.
— Так что же просил Филипп?
— Я не могу этого сказать…
— Но ведь вы обещали умирающему.
— Он просил поцеловать вас.
И Эллен закрыла глаза. Она ждала, но Бертран молчал. Он медлил.
— Так выполните его просьбу, — одними губами прошептала Эллен и немного приподнялась на локтях.
Она почувствовала прикосновение губ мужчины и какая-то странная горячая волна прошла по ее телу. Подобного Эллен не испытывала никогда до этого и никогда потом. Она сама не понимала, что с ней произошло, да и сам Бертран вряд ли понимал. Но руки женщины крепко обхватили его шею, а губы раскрылись.
— Филипп… — прошептала Эллен, не раскрывая глаз.
А Бертран молча продолжал целовать ее. Горячие волны подхватывали мужчину и женщину. Они тяжело и сладострастно вздыхали, их губы искали друг друга и находили. Их руки сплетались и расплетались, пальцы ощупывали глаза, которые были закрыты веками, ведь мужчина и женщина избегали смотреть друг на друга.
Сухой клевер шуршал, забивался в волосы, пальцы мужчины гладили шелковистые пряди Эллен. А женщина запускала свои длинные изящные пальцы в волосы мужчины.
— Еще! Еще! — шептала она. — Поцелуй меня сильнее, Филипп!
И Бертран понимал, что эта прекрасная женщина не с ним, она в прошлом. Но и он ощущал себя не собой, он в этот момент был Филиппом Робийяром. Он вспомнил, как один раз, едва взглянув на медальон, показанный другом, без памяти влюбился в изображенную на нем женщину. Но даже тогда он не думал, что женщина настолько прекрасна в настоящей жизни.
— Что с нами происходит? Что это? — шептала женщина, не в силах остановить свои чувства.
Ее влекло к мужчине и она всецело отдалась этому порыву. Она никогда раньше не испытывала ничего подобного, а сладострастные волны раскачивали ее тело и женщине казалось, что она парит в пространстве, что сейчас она птица, купающаяся в волнах голубоватого воздуха высоко под самым солнцем, а земля плавно кружится под ней. Она ощущала пряный аромат сухого клевера и от него ее мысли путались, она казалась себе пьяной. Этот сладкий дурман обволакивал ее, мутил разум. Она уже совсем не помнила себя. И если бы сейчас кто-нибудь спросил ее имя, навряд ли бы Эллен смогла ответить что-нибудь вразумительное.
Но слова сами рождались в ее душе и срывались с влажных губ:
— Дорогой! Любимый! — без устали повторяла женщина, боясь остановиться, боясь, что это чудесное наваждение, этот сладостный сон могут прерваться и она вновь станет прежней Эллен О’Хара.
Но безумство не кончалось. Волны захлестывали женщину и мужчину, их пальцы вновь сплетались и расплетались. Она ощущала дыхание мужчины на своей груди, она ощущала его жадный влажный рот. В нежности их поцелуев и ласк было что-то трагическое и обреченное. Они оба скорее всего понимали, что эта встреча роковая, что она последняя и больше никогда в жизни их жизненные пути не пересекутся и они навряд ли увидят друг друга, навряд ли смогут взглянуть в глаза и пожать друг другу руку.
Наверное именно поэтому они так отчаянно и самоотверженно цеплялись за свое прошлое, пробуя его возродить, хотя в душе они оба понимали, что это невозможно, время упущено.
Шуршал клевер, сквозь дырявую крышу сарая падали на землю косые золотые лучи солнца и в них танцевали едва различимые глазом пылинки. Они вспыхивали, дрожали, клубились и медленно оседали.
Где-то рядом гудела пчела, звон ее маленьких крыльев казался Эллен оглушительно громким.
Бык заревел и ударил рогами в стену. Женщина вздрогнула и замерла. Остановила движение и рука Бертрана. Она застыла на шелковистых волосах Эллен.
— Уйди, — едва слышно прошептала женщина, так и не открывая глаз, находясь в каком-то полузабытьи.
— Ты этого хочешь? — спросил мужчина.
— Да. Уйди, я тебя прошу, — ответила женщина.
Эллен не открыла глаза, когда Бертран Рени выходил из сарая.
Когда Эллен О’Хара вернулась в поместье, на крыльце ее встретила Мамушка. Ее взгляд был озабоченным. Она посмотрела на свою госпожу немного подозрительно.
— Что случилось? — поинтересовалась женщина.
— Мистер Рени уехал.
— Как уехал? — взглянув в глаза негритянки, произнесла Эллен.
— Сел на лошадь и уехал, никому ничего не объяснив.
— Что, он не просил ничего передать мне?
— Нет, — сказала Мамушка, взяла госпожу за локоть и повела в гостиную. — А где это вы, голубушка, так испачкались? — придирчиво осматривая платье своей госпожи поинтересовалась Мамушка.
— О, меня загнал в заброшенный сарай злой бык.
— Вот напасть, эти проклятые скотоводы все время гоняют свои стада через наши земли. Надо будет сказать мистеру О’Хара, чтобы он запретил. Он не причинил вам никакого вреда? — ощупывая свою госпожу, поинтересовалась служанка.
— Нет, — немного замявшись, ответила Эллен. — Я просто сильно испугалась.
— А где же этот бык?
— Знаешь, он постоял немного, постучал головой в стену и ушел.
— Слава Богу! — всплеснула руками служанка. — Слава Богу, что все так хорошо закончилось!
— Да, Мамушка, ведь все могло быть совсем по-иному. Пожалуйста, не беспокой меня, я хочу побыть одна.
— Хорошо, милая, — Мамушка проводила Эллен до ее спальни и уже через несколько минут на весь дом раздавался ее грозный крик, она опять принялась распекать нерадивых слуг.
А Эллен, усевшись в кресле рядом с секретером, вытащила связку писем, перерезала бечевку. Она одно за другим читала их и по ее щекам катились крупные слезы. Они падали на бумагу, чернила расплывались.
— Господи, как же давно все это было! Как же я тебя любила, Филипп! Я, наверное, люблю тебя и сейчас. Прости, Филипп, за то, что я сделала. Я думаю, ты поймешь меня и не будешь осуждать.
Слезы капали на лист бумаги и темные чернила продолжали расплываться. Потом женщина принялась рвать одно письмо за другим. Она рвала бумагу на мелкие кусочки, которые падали как крупные хлопья снега к ее ногам.
— Все, Филипп, больше я о тебе не буду вспоминать, — шептала женщина, — никогда, никогда я о тебе не вспомню. И ты никогда не напоминай мне о себе, не напоминай мне о том, что у нас с тобой было. Ведь мне будет больно вспоминать.
Дверь спальни тихо приоткрылась. Эллен повернула голову. На пороге, скрестив на груди руки, стояла Мамушка.
— Вам не плохо, милая? — спросила служанка.
— Нет, дорогая, мне хорошо.
— А почему же тогда на глазах слезы? Молодая госпожа не должна плакать, — Мамушка подошла к Эллен и положила на ее хрупкие плечи свои тяжелые ладони.
— Убери это, — сказала Эллен, показывая взглядом на рассыпанные клочки писем.
— Сейчас-сейчас, — ответила служанка, опустилась на колени и принялась собирать обрывки писем.
— И сожги их, Мамушка, я тебя очень прошу.
— Конечно, госпожа, как скажете, так и поступлю. А что это?
— Это мое прошлое, от которого я отказалась, которое я вычеркнула из своей жизни.
— Прошлое? — Мамушка снизу вверх посмотрела на заплаканное лицо Эллен.
— Да, прошлое, — ответила молодая женщина.
Негритянка понимающе закивала головой и уже через минуту на ковре не было ни единого клочка бумаги. Лицо Эллен просветлело и слезы высохли.
— Пойдем, милая, я напою вас чаем или кофе, — предложила Мамушка.
— Нет, принеси мне сюда, я хочу побыть еще немного одна.
— Конечно-конечно, — согласилась женщина. — А может, принести еще и поесть?
И Эллен, к своему удивлению, почувствовала, что ужасно голодна и хочет есть. Она робко улыбнулась своей служанке и кивнула.
— Вот и прекрасно. Когда молодая женщина ест, это просто здорово, меня это всегда радует, — и она заспешила вниз на кухню, чтобы отдать распоряжение.
А Эллен посмотрела на свое отражение в большом зеркале и вытащила бледно-розовый цветок клевера, который еще чудом задержался в ее шелковистых волосах. Она долго вертела сухой цветок в тонких пальцах, растирая его в мелкую пыль. А потом она дунула на пыль и она золотыми пылинками заискрилась в лучах солнца.
— Вот и все, — сказала сама себе Эллен.

ГЛАВА 10
В последние дни Джеральд О’Хара не решался отлучаться далеко от дома.
Но дела вынудили его поехать на дальнюю плантацию, которая была расположена за холмами. Надо было, как водится, все осмотреть, подготовить убранные поля к следующему сезону.
Он расхаживал по убранному полю, а за ним следовал пожилой негр, который руководил работой на этой плантации.
Негр первым увидел появившегося на вершине холма всадника.
— Сэр, там кто-то скачет, — обратился раб к своему господину.
О’Хара накрыл ладонью глаза от солнца и всмотрелся.
— По-моему, это мальчик скачет на лошади, — сказал он.
— Да, сэр, вы не ошиблись — это ребенок.
Пожилой негр опустил руку от своего лица.
Через несколько минут всадник на полном скаку подлетел к Джеральду О’Хара.
— Сэр, сэр, — не слезая с лошади закричал мальчик, — вас зовут в дом.
— Что случилось? — испуганно воскликнул О’Хара.
— Не знаю, — мальчик пожал плечами, — мне Мамушка и Порк приказали немедленно вас отыскать.
— Что же все-таки случилось? — повторил Джеральд О’Хара, уже догадываясь, что в доме происходит то, чего все ждали последние несколько дней.
Он вскочил в седло, пришпорил лошадь, натянул поводья, и она галопом понесла его на холм.
Джеральд О’Хара мчался, не разбирая дороги, он не жалел лошадь, он торопился.
Ему хотелось как можно скорее очутиться дома, быть рядом с Эллен. Ему хотелось присутствовать при родах и видеть то, что сейчас происходит в доме.
— Скорее, скорее, — торопил он лошадь, нахлестывая ее.
Лошадь мчалась из всех сил. Ее бока и шея уже были мокрые. А Джеральду О’Хара казалось, что его конь стоит на одном месте.
— Быстрее же ты, черт тебя подери. Тянешься, едва ноги переставляешь, — ловя ртом горячий воздух, кричал всадник.
Дом с колоннадой приближался. Джеральд О’Хара бросил слуге поводья и взбежал на крыльцо.
В дверях он столкнулся с доктором Бергом. Старый джентльмен снял свой котелок и поклонился Джеральду О’Хара.
— Доктор, что там? — воскликнул Джеральд.
— Я могу вас поздравить, мистер О’Хара. Вы стали отцом.
Джеральд, даже не поблагодарив доктора, помчался наверх, туда, где была спальня Эллен.
Но перед самой дверью спальни его остановила Мамушка.
— Потише, сэр. Госпожа отдыхает. Я вас поздравляю.
Негритянка широко улыбнулась.
— У вас дочь. Очень хорошая девочка. Знаете, господин, я никогда не видела таких красивых деток. Она вся такая розовенькая и так громко кричит. И, по-моему, похожа на вас.
Наконец-то Джеральд смог с шумом выдохнуть воздух.
— Спасибо тебе, Мамушка.
— Вы не расстраивайтесь, сэр, что на этот раз родился не мальчик. Сыновья у вас обязательно будут. Госпожа такая молодая здоровая и сильная, что мальчики должны обязательно родиться.
— Ты думаешь? — почему-то испуганно промолвил Джеральд О’Хара.
— Конечно, сэр, конечно. Даже не сомневайтесь. У такой хорошей пары, как вы с миссис Эллен, обязательно будут мальчики.
И зная, что мужчина сгорает от нетерпения, но не решается, приоткрыла дверь и впустила Джеральда в спальню.
Он, волнуясь, переступил порог и встретился взглядом с Эллен. Она, счастливо улыбаясь, прижимала к себе ребенка. Из пеленок виднелась темная головка.
— Иди сюда, посмотри, — проговорила Эллен, видя, что муж застыл посреди спальни в нерешительности.
Джеральд О’Хара сделал несколько шагов и присел на край постели.
— На, возьми, можешь подержать, — произнесла Эллен.
Он осторожно взял на руки ребенка.
— Мы назовем ее, Джеральд, Кэтти Скарлетт в честь твоей матери. Ты согласен? — спросила жена, заглядывая в глаза мужу.
— Да-да, конечно, — закивал тот головой, стараясь внимательно рассмотреть личико ребенка.
Девочка открыла глаза и, взглянув на отца, улыбнулась, — так ему показалось. Хотя конечно это была просто детская гримаска.
— Смотри, Джеральд, она тебе улыбается! — воскликнула Эллен.
— Думаешь, она уже может улыбаться?
— Ну конечно, смотри.
Но маленькая девочка тут же заплакала.
Джеральд О’Хара испуганно вздрогнул и протянул ребенка Эллен. Та прижала девочку к груди и принялась укачивать ее.
— Ты молодец, Эллен, — сказал Джеральд.
Мамушка, стоя в дверях, любовалась своими господами, тем, как они возятся с ребенком.
Но потом строгим голосом сказала:
— С ребенком нужно быть осторожными. Я вижу, что вы совершенно не умеете с ней обращаться. Давайте-ка малютку сюда.
Она забрала ребенка к себе на руки и принялась расхаживать по спальне что-то бормоча. И как ни странно, ребенок смолк.
— Вот видите, как надо разговаривать с детьми, — наставительно произнесла Мамушка.
А Эллен и Джеральд О’Хара почувствовали себя немного виноватыми.
— Послушай, Эллен, — склонясь к уху жены, прошептал Джеральд О’Хара, — а она понимает, что я ее отец?
Эллен замешкалась с ответом, но потом дрогнувшим голосом сказал:
— Конечно, Джеральд, понимает. Она все понимает, только ничего говорить пока еще не может.
— Эй, Мамушка, — вдруг спохватился Джеральд О’Хара, — а что, доктор Берг уже ушел?
— Нет, сэр, он ожидает вас внизу в гостиной.
— Прекрасно, — О’Хара хлопнул в ладони. — Хоть будет, с кем отметить такое важное событие.
И он заспешил вниз.
А Эллен с Мамушкой переглянулись и обе довольно улыбнулись. Ведь теперь у них было важное и серьезное занятие.
Их уже ничто не интересовало, кроме девочки, кроме этого маленького розового комочка, завернутого в пеленки, который шевелился на руках служанки.
— Замечательная девушка вырастет из нее, — вдруг сказала Мамушка.
— Ты думаешь? — неуверенно спросила Эллен.
— Конечно, она будет так же прекрасна, как и ее мать. А может, даже еще лучше.
Внизу в гостиной уже слышались веселые восклицания Джеральда О’Хара и смех доктора Берга, раздавался звон бокалов.
— Я же вам говорил, мистер О’Хара, что вы хороший сеятель. И у вас прекрасно родится не только хлопок и табак, но и потомство.
А Порк, глядя на своего хозяина и на доктора Берга, уже скреб свою волосатую грудь, предчувствуя какое празднество будет в доме вечером.
Джеральд никогда не нарушал своих обещаний, а несколько дней тому назад он сказал Порку, что как только у него родится наследник, он выставит три бочки рома для всех рабов своего поместья.
Порк знал, что Джеральд обязательно угостит всех, хоть и не получилось так, как он рассчитывал — вместо наследника родилась девочка.
— Господин, а как вы назовете свою дочь? — подобострастно заглядывая в глаза хозяину, спросил лакей.
— А я ее, Порк, уже назвал.
— Как же?
— Моя дочь будет носить имя Кэтти Скарлетт, как и моя мать.
— Это очень правильно, — заметил доктор Берг, отпивая большой глоток виски. — Я вижу, вы хороший сын, коль так чтите своих родителей.
— А если родится мальчик, то я назову его именем отца.
— Конечно, родится, обязательно родится! — воскликнул Порк.
— Его звали Джеральд, меня зовут Джеральд и моего сына будут звать Джеральд О’Хара-младший.
А через несколько часов у дома Джеральда О’Хара было большое празднество. Остановлены были все работы, рабы собрались в поместье возле большого дощатого стола.
Джеральд О’Хара не скупился, хоть и был слегка разочарован, ибо ждал наследника.
Но тем не менее появление на свет темноголовой малютки доставило ему такую радость, что он выставил три бочки для всех рабов Тары. Все рабы поздравляли своего господина.
А сам Джеральд О’Хара принялся танцевать под радостные крики и восклицания, под хлопки в ладоши своих слуг.
Эллен слышала это шумное безудержное веселье, пьяные возгласы, песни, крики, пляски.
Но весь этот шум доходил до нее как будто из другого мира. Ибо на ее груди мирно посапывала Кэтти Скарлетт.
И весь мир для Эллен замкнулся на этом маленьком, совсем беспомощном существе. Она была готова все отдать для этого ребенка, все для него сделать.
Она и сама не ожидала, что будет такой любящей матерью, что появление на свет ребенка так мгновенно и сильно изменит ее душу.
Глядя на освещенный светом костров и факелов потолок своей спальни, Эллен вдруг вспомнила дырявую крышу заброшенного сарая, косые лучи солнца, золотую искрящуюся пыль и запах клевера. От этого мгновенного воспоминания она вздрогнула и вся сжалась. На глаза навернулись слезы.
«Боже, никто и никогда не должен об этом знать! Никто и никогда. Ни при каких обстоятельствах. Я никому не признаюсь в том, что произошло в тот день. Даже моя Скарлетт, моя любимая дочь никогда не узнает правду.
Эллен поцеловала ребенка.
— Спи, моя маленькая, — прошептала она. — Ты вырастешь большой, станешь красивой девушкой и пусть ничто не омрачит твою жизнь, безоблачную, как небо в ясный день.
А сквозь открытое окно до Эллен доносились голоса рабов, которые хвалили хозяина, которые весло смеялись, хлопали в ладоши.
А потом она услышала гортанную ирландскую песню, которую распевал ее муж, Джеральд О’Хара, счастливый отец.
Эллен повернула голову и посмотрела в распахнутое окно.
В черное небо уносились искры от костров и Эллен показалось, что эти искры превращаются в немигающие звезды, словно бы навсегда увековечивая этот самый счастливый день ее жизни.
А Джеральд О’Хара продолжал бесшабашно распевать ирландскую песню. Его немного хриплый, гортанный голос был наполнен удалью и счастьем.
Едва смолк голос Джеральда О’Хара, как зазвучал другой — более сильный и мягкий женский голос. Казалось, что слова песни вырываются из какой-то влажной жаркой глубины и стремительно возносятся к немигающим звездам.
Эллен напряглась. Она никак не могла понять, кто же это поет. Но тут до нее дошло — это поет ее верная служанка — Мамушка.
В этой песне было величие и в то же время страдание. Эллен смогла разобрать слова. Мамушка благодарила Бога за то, что он дал жизнь еще одному существу. Ее песня летела к звездам, туда, в небо, где был Бог.
И только один Бог знал, что ждет в этой жизни Кэтти Скарлетт, которая сейчас мирно спала на руках своей матери.
Ведь только он один мог дать человеку счастье или забрать его. Он мог соединить людей и разлучить их, сделать друзьями или врагами. Только его сила управляла их чувствами и желаниями.
Только один он знал, что пройдет еще не один год, и Кэтти Скарлетт, уже познав любовь и горе, встретит Рэтта Батлера.
Только ему было известно, что эти мужчина и женщина созданы друг для друга.
И только Всевышний знал, сколько несчастий встретится на их жизненным пути.

ГЛАВА 12
Перед самым городом Рэтт Батлер соскочил с лошади, а Мигеля Кастильо уложил поперек седла. Это было немного странное зрелище.
Батлер широко улыбался, точно так же улыбался и черноволосый Мигель. У него изо рта торчал короткий окурок сигары, и он спешил докурить его прежде, чем они въедут в город.
Лишь только Рэтт и Мигель поровнялись с первыми зданиями, Рэтт Батлер брезгливо вытащил окурок сигары изо рта Мигеля и бросил его в пыль.
— Эй, я хотел еще пару раз затянуться.
— Успеешь, — бросил Рэтт Батлер и напустил на себя непроницаемый вид.
Правда, его глаза сверкали весельем и, чтобы никто этого не заметил, он натянул шляпу поглубже на голову, так, чтобы из-под ее широких полей никто не мог рассмотреть выражения его глаз.
— Ты хотел затянуться? — еле заметно шевеля губами проговорил Рэтт, — сейчас петля затянется на твоей шее.
И тут Мигеля словно прорвало.
— Подонок! — закричал он так, чтобы его слышали на всей улице. — Грязная свинья! Ублюдок!
Люди открывали окна, услышав на улице брань, выглядывали наружу.
Рэтт Батлер, ведущий за повод коня, через седло которого был перекинут связанный Мигель Кастильо, сразу же привлек к себе всеобщее внимание. За ними шла небольшая толпа зевак, а Мигель продолжал поносить Рэтта Батлера самой отборной бранью, на какую только был способен. Здесь было все, даже упоминание всевозможных животных, птиц и пресмыкающихся.
Батлер никак не реагировал на эти проявления чувств, только однажды он негромко бросил:
— Ори как можно сильнее, чтобы тебя слышали все, ублюдок.
И Мигель Кастильо вновь разразился потоком ругани.
— Ах ты скотина, думаешь я умру? Ты раньше отправишься на тот свет, я еще провожу тебя до ворот кладбища, а потом выкопаю из могилы и отдам собакам! Вороны выклюют твои глаза, пусть жрут падаль! Пусть они выклюют твое лживое сердце! Иуда!
Горожане с уважением смотрели на Рэтта Батлера, которому удалось заполучить в свои руки такого преступника.
— Как он умудрился его поймать? — спрашивал торговец из бакалейной лавки у сапожника. — Ведь этот Кастильо страшный человек, он уже зарезал десятерых.
— Четырнадцать человек, — уточнил сапожник.
Мигель Кастильо, заслышав разговор, тут же обратил поток своего красноречия на головы горожан.
— А вы, ублюдки, что здесь собрались? Я ваши кишки повыпускаю, подонки! Что, боялись меня, пока я ходил на свободе, а сейчас готовы плюнуть на меня?
И Мигель тут же пожалел о неосмотрительно сказанных словах. Сапожник первым подбежал к нему и плюнул в лицо, но тут же отскочил, боясь, что Мигель даже связанный, сможет его достать.
А преступник кричал:
— Я запомнил твое лицо! Я тебя еще найду, я тебя вытащу из могилы!
— Встретимся на том свете! — крикнул сапожник, но побоялся идти за процессией дальше.
Он остановился на крыльце своей лавки и с безопасного места наблюдал за тем, как Рэтт Батлер спокойно шествует, ведя под уздцы своего коня с таким ценным грузом.
— Ты такая сволочь! — кричал Мигель, норовя ухватить Рэтта зубами за полу плаща. — Да твоя мать была последней шлюхой! Самой последней во всей Америке от Запада до Востока! Ее знали все, каждый пастух знал твою мать-шлюху!
— Заткнись, — бросил Рэтт Батлер, и его губы зло искривились, — а не то я выбью тебе все зубы!
— Попробуй, ударь, — кричал Мигель.
Рэтт Батлер остановился, презрительно посмотрел на извивающегося Мигеля Кастильо и нанес ему резкий короткий удар в челюсть.
Тот на мгновение замолчал, непонимающим взглядом уставившись на своего конвоира.
Но потом сплюнул в пыль кровь и вновь разразился потоком ругательств.
— Ну хорошо, ты мне за это еще заплатишь!
Но потом вдруг Мигель резко сменил тон.
Их обступило кольцо любопытных, ведь Рэтт Батлер уже привязывал коня к коновязи под окнами дома шерифа.
— Отпусти меня, и тогда я тебе все прощу! Все прощу, слышишь, отпусти, развяжи меня!
Рэтт Батлер сплюнул на ступеньки, растер плевок носком сапога и злорадно усмехнулся:
— Можешь кричать хоть до посинения, никто не придет тебе на помощь.
— Ублюдок! — крикнул Мигель.
— Кричи, кричи, через час петля затянется на твоей шее и ты тогда уже не скажешь ни одного слова. Поспеши выговориться, — и Батлер схватил преступника за ворот, стащил с седла и бросил на крыльцо.
Тот лежал на спине, продолжая орать.
— Как мне плохо! Воды! Воды! — кричал Мигель. — Я сейчас умру, ни капли воды не осталось в моем теле!
Один из зевак, сердобольный старичок в толстом пенсне, склонился над Мигелем. Он держал в трясущейся руке флягу, но никак не мог совладать с пробкой, та засела слишком крепко.
— Сейчас я тебя напою.
Наконец-то старик вытащил пробку и стал лить воду в раскрытый рот Мигеля. Тот судорожно глотал и чуть не задохнулся.
А когда напился, отвернул голову в сторону, и вода полилась на толстые доски крыльца.
Старик участливо осведомился:
— Ну что, полегчало?
Вместо ответа Мигель Кастильо плюнул ему прямо в лицо. Старик изумленно огляделся, вытащил из кармана огромный клетчатый платок и принялся вытирать стекла пенсне.
Зеваки и Мигель Кастильо захохотали, они словно бы соревновались, кто смеется громче.
— А он ничего не боится, — сказала одна женщина другой.
Та поправила чепец и успокоила свою соседку:
— Вот шериф наденет ему на шею петлю — и не будет больше плеваться.
— Ах ты старая потаскуха! — закричал мексиканец, скосив на нее свои небесно-голубые глаза.
Женщина вскрикнула и, прикрыв рот рукой, поспешила выбраться из толпы.
Рэтт Батлер окинул взглядом толпу.
— Лучше, господа, не приближаться к нему, он совсем потерял рассудок и может укусить за ногу, как бешеный пес.
И словно в подтверждение своих слов Рэтт Батлер пнул лежащего на крыльце бандита носком сапога в бок.
Тот взвыл, оскалил зубы и рванулся, чтобы укусить Рэтта за сапог. Но не дотянулся и растянулся на досках.
Батлер спокойно двинулся к двери. Мигель, повернувшись на бок, попробовал вдогонку лягнуть удаляющегося Рэтта Батлера. Но и это ему не удалось. Тогда он, заскрежетав зубами, заорал:
— Если ты мужчина, то давай драться один на один. Куда ты убегаешь, трус?
Рэтт Батлер выглянул из-за двери и бросил:
— Мы уже дрались с тобой один на один и победил я, иначе ты не лежал бы здесь связанный.
— Скотина! — выкрикнул Мигель и плюнул в Рэтта Батлера.
Но тот уже скрылся за дверью, и плевок не достиг цели.
— У, сволочи! Мерзавцы! — неистовствовал Мигель, извиваясь на досках крыльца. — Продали меня, а теперь будете глумиться. Вы все хотите моей крови, стервятники! Я не раб, чтобы мою жизнь можно было покупать за деньги. Да вы хуже негров! — выкрикнув свое последнее и самое страшное ругательство, припасенное на последний момент, Мигель Кастильо запрокинул голову и замер, скрежеща зубами.
Непонятно, то ли у него кончился запас красноречия, то ли он опасался, что разгневанные горожане забросают его камнями.
Наконец-то воцарилась тишина. Зеваки присмирели, чувствуя скорую развязку.
Первым из здания вышел мировой судья, за ним появился шериф. Мировой судья был человек солидный, на его животе покачивалась толстая золотая цепочка от часов. В руках он держал свернутый в трубку плакат.
Едва завидев судью, Мигель Кастильо заорал:
— Одна сволочь ушла, так новая вышла!
— Замолчи! — крикнул судья, опускаясь на колени возле Мигеля и хватая его крепкой рукой за подбородок.
Он поворачивал голову преступника вправо, влево, затем свободной рукой на его груди развернул плакат и принялся сличать копию с оригиналом.
— Оказывается, это ты, — явно удовлетворенный сравнением, сказал мировой судья.
Шериф, глядя на преступника, молча покуривал сигару. Он был доволен, что ему уже больше не придется ловить Мигеля Кастильо и тот перестанет нарушать спокойствие в окрестностях городка.
Правда, шериф чувствовал себя немного уязвленным, что не ему, а Рэтту Батлеру выпала честь поймать такого опасного преступника. Ведь он понимал, что горожане еще долго будут припоминать ему те две тысячи долларов налогов, которые придется заплатить за голову этого мерзавца.
— Я ни в чем не виновен, я ничего плохого не сделал! — вдруг закричал Мигель Кастильо. — Это не мой портрет, неужели вы не видите, сэр? Это не я, это мой брат!
— У таких скотин как ты не бывает родственников, — сделал немного странное замечание мировой судья.
— Я мирный фермер, за что меня связали? Этот ублюдок, — Мигель указал ногой на стоящего в двери Рэтта Батлера, — связал меня и хочет выдать за преступника, чтобы получить свои деньги. Иуда! Я фермер! Фермер! — принялся громко кричать Мигель, колотя ногами по ступенькам.
— Это ты, — проговорил мировой судья, — это ты, Мигель Кастильо.
— Откуда ты знаешь? Ведь ты же и читать не умеешь! — выкрикнул Мигель прямо в лицо мировому судье.
Тот опасливо отстранился от него, но на всякий случай пнул носком сапога под ребра.
— Засунь свою бумагу, — кричал Мигель вслед судье, — знаешь куда? Своему шерифу в задницу, а можешь и своей жене, потому что она у тебя шлюха.
Мировой судья возможно возразил бы преступнику что-нибудь на счет поведения своей жены, но дело в том, что мировой судья был холост. Поэтому он вполне спокойно отнесся к этому замечанию.
Подойдя к Рэтту Батлеру, он вынул из кармана жилета пачку банкнот, быстро пересчитал их и отдал тому, кто их честно заработал.
Рэтт самодовольно усмехнулся и, не пересчитывая денег, ударил пачкой по костяшкам пальцев, подмигнув при этом Мигелю Кастильо.
— Смотрите, смотрите! — закричал мексиканец, — это деньги иуды, он получил их за мою голову!
— А ты что, сын божий? — холодно заметил Рэтт Батлер.
— Да, но за меня платят дороже! — закричал Мигель.
— Ведь если ты сын божий, — вновь заметил Рэтт Батлер, — то тебе нечего бояться смерти, после виселицы ты вознесешься.
— Так ты еще и богохульствуешь! — закричал мексиканец. — Бог тебя за это накажет!
Рэтт Батлер обошел лежащего на крыльце Мигеля Кастильо и, прислонившись спиной к столбу навеса, принялся демонстративно пересчитывать деньги. Он листал купюры медленно, одну за другой, вслух называя цифры.
— Смотрите! Смотрите все! — кричал Мигель. — Он считает деньги за свое предательство! Если на свете есть справедливость, то эти деньги достанутся его гробовщикам. Ты понял? Эти деньги пойдут на твои похороны.
Мигель презрительно осмотрел Рэтта Батлера и плюнул. На этот раз плевок достиг своей цели, но особенного урона молодому человеку он не нанес: потому что попал на пыльный сапог.
Рэтт Батлер долго рассматривал плевок на своей обуви, а потом, подойдя к Мигелю, вытер об его рубашку.
Аккуратно положив деньги в нагрудный карман плаща, он вытащил спичку, чиркнул ею о стекло и принялся раскуривать уже потухшую было сигару.
— Иуда! — крикнул Мигель. — Твоя мать грязная шлюха!
Рэтт Батлер посмотрел на догорающую спичку и бросил ее прямо на грудь Мигелю. Сразу же потянуло запахом паленой шерсти. Мигель принялся кататься по доскам крыльца и грязно ругаться.
— Да ты знаешь, кто ты такой? — наконец-то Мигель унял боль и сел, прислонившись спиной к стене.
— Ну и кто? — абсолютно спокойно процедил сквозь зубы Рэтт Батлер, выпуская из ноздрей голубоватый дым.
— Да у тебя была тысяча отцов, потому что твоя мать — самая грязная шлюха, которую я только знал! Она была даже хуже, у меня просто язык не поворачивается сказать подобное слово. Твоя мать, твоя мать была… — Мигель Кастильо явно не мог найти нужного слова, но внезапно осекся, встретившись взглядом с Рэттом Батлером.
Весь городок был взбудоражен поимкой опасного преступника Мигеля Кастильо, который уже полгода наводил ужас на всех жителей окрестных поселений.
Возле дома шерифа постепенно собиралась толпа.
Мировой судья дважды выходил на крыльцо, пытаясь успокоить публику. Но все требовали немедленной казни.
Да и мировой судья понимал, что оставлять Мигеля Кастильо в живых очень опасно, ведь ему уже дважды удавалось бежать после того, как он был приговорен к повешению.
Все были так поглощены предстоящей казнью, что абсолютно забыли о Рэтте Батлере.
А тот и не показывался никому на глаза. Казалось, он вообще исчез из городка.
Но Рэтт Батлер был все еще здесь. Он стоял на крыше склада — здания, выходящего своим фасадом на главную площадь городка.
А там уже стучали молотками плотники, наспех сколачивая виселицу.
В уголке рта у Батлера дымилась докуренная до половины сигара, и он с ехидной улыбкой смотрел на все эти приготовления, на суету, царившую на площади. Он был словно бы выше всех этих людей, словно бы знал что-то такое, о чем не догадывались горожане.
Наконец-то представление началось. Началось то, ради чего на площади собралась добрая половина населения городка. Тут были все: пожилые, совсем юные, женщины, старики и даже дети. Всем было интересно, как будут казнить злого и страшного преступника Мигеля Кастильо, которым пугали детей.
Связанного преступника усадили на черного коня и шериф, держа коня под уздцы, подвел его к виселице. Мигель вертел головой, словно бы пытаясь отогнать покачивающуюся перед самым его лицом толстую веревочную петлю. Он затравленно озирался, а горожане злорадно затаили дыхание, ожидая, когда же произнесут приговор.
Помощник шерифа накинул петлю на шею Мигеля Кастильо и затянул ее.
Мигель же молчал, боясь, что от его крика лошадь может рвануть преждевременно, и тогда он повиснет в петле, не дождавшись приговора.
Мировой судья чинно вышел на крыльцо, посмотрел вначале на небо, потом на Мигеля Кастильо, вытащил из кармана жилетки золотые часы, открыл крышку и узнал время.
— Скорее! Скорее, судья! — закричал один из фермеров, стоявших в толпе. — Скорее казните этого мерзавца!
— Да, да, судья, нечего медлить, — поддержал фермера сапожник, — а то он чего доброго убежит. Скорее!
Но судья казалось не слышал этих криков. Он очень важно развернул перед собой лист бумаги и принялся читать приговор.
— Мигель Кастильо обвиняется в таких преступлениях как ограбление, убийство… — зычно выкрикивал мировой судья, и от этих слов по спинам горожан пробегали холодные волны страха.
А вот лицо самого Мигеля Кастильо казалось непроницаемым, словно бы это зачитывали не приговор, а давали рекомендательное письмо.
— Еще он обвиняется в ограблении банков, почтовых фургонов, в воровстве, в подделке денег и их распространении, в подлогах, в вымогательстве, многоженстве, в распространении проституции, в шулерстве, в похищении людей, в укрывательстве краденого и в других противозаконных поступках.
Мигель Кастильо, сжимая бока лошади, самодовольно ухмылялся и согласно кивал головой, дескать, смотрите все, вот он я перед вами, вот какой я хороший и славный парень.
— Обвиняемый приговаривается к казни через повешение, — закончил читать приговор мировой судья и вновь свернул в трубку бумагу.
— Да упокоится его душа в мире! — выкрикнул шериф и поднял плеть, чтобы стегнуть лошадь.
Занесенная для удара плеть застыла в воздухе — и в это мгновение прозвучал первый выстрел, который перебил веревку, соединяющую шею Кастильо с перекладиной виселицы. Еще несколько выстрелов сбили шляпы у мирового судьи, шерифа и его помощника.
На площади мгновенно началась паника.
Послышались перепуганные крики, кто-то упал на землю, кто-то бросился к зданиям, кто-то пытался спрятаться за фургоны, которые в беспорядке стояли вокруг виселицы. Никто не мог понять, откуда стреляют, все только слышали громкие звуки выстрелов, которые как гром разносились по площади.
Мигель Кастильо хлопнул ногами по бокам лошади — и та рванула с места и понеслась галопом по улице.
А Рэтт Батлер с ружьем в руках неторопливо прошел по крыше склада и спрыгнул на землю, туда, где его ждал верный конь…
Через полчаса Мигель Кастильо и Рэтт Батлер встретились в условленном месте за городком. Они стояли под мрачной темной скалой.
Батлер вытащил из кармана переложенные вдвое купюры и принялся их пересчитывать.
Мигель Кастильо, все еще с петлей на шее, облизывая пересохшие губы, не мог оторвать взгляда от шелестящих купюр.
— Так, пять купюр тебе, пять мне, пять тебе, пять мне, — Рэтт Батлер переложил свои деньги и спрятал в дорожную сумку, а Мигель Кастильо, послюнявив пальцы, принялся пересчитывать свою выручку еще раз.
— Ну что, приятель, теперь-то ты хоть знаешь, сколько стоишь?
Мигель Кастильо осклабился в улыбке.
— Нет, не знаю, может ты скажешь?
— Конечно скажу, теперь ты стоишь ровно три тысячи долларов.
— О, моя голова подорожала, — воскликнул Мигель Кастильо, — я знал, что эта цена долго не удержится. А если учесть, что меня можно продать еще раз, то я очень выгодный товар. Батлер, в мире существует два вида людей…
— Всего лишь два? — изумился Рэтт Батлер, раскуривая уже погасшую сигару.
— Да, всего лишь только два.
— Ну, поделись своими соображениями, — Рэтт Батлер ехидно улыбнулся.
— Первые — это те, у которых петля на шее, вторые — это те, которые веревку перерезают, — Мигель Кастильо еще раз пробежал пальцами по шелестящим купюрам и спрятал их за пазуху.
— Еще существуют и третьи.
— Третьи? Это какие?
— Это те, которые стегают лошадь. И если вдруг какой-нибудь шериф или помощник шерифа, или мировой судья ударит кнутом раньше времени, то я могу не успеть нажать на курок, а ты останешься болтаться как мешок с дерьмом посреди площади, и деньги останутся у меня, причем, все, — Рэтт Батлер похлопал ладонью по своей дорожной сумке.
— Но ведь я рискую больше! — воскликнул Мигель Кастильо. — Ведь петля-то у меня на шее, и ты действительно можешь промахнуться? Так что в следующий раз я должен получить большую часть денег.
— Ты это серьезно, Кастильо?
— Конечно, вполне серьезно! — воскликнул преступник.
— Я думаю, что ты действительно рискуешь больше, но ведь веревку-то перерезаю я. И вдруг я не захочу метко выстрелить? Ты понимаешь: меня в этом никто не упрекнет, я даже могу вообще не стрелять и поэтому мой процент в этой сделке урезать не стоит. Мне кажется, это опасное занятие.
Напоминание о петле, которая все еще болталась на шее Мигеля Кастильо, привело его в замешательство. Он согласно закивал головой.
— Да-да, ты прав, я немного погорячился, но ведь хочется же, если рискуешь, заработать как можно больше.
— Понимаю, но мне кажется, жадность тебя может погубить, если уже не сгубила.
— Рэтт, — уже совсем другим, полным дружелюбия тоном, но в то же время со скрытой в голосе угрозой спросил Мигель Кастильо, — ты не знаешь, что бывает с теми, кто бросает меня в беде и после этого остается в живых?
— Нет, не знаю, — пожал плечами Батлер.
— Хорошо, чтобы ты этого никогда не узнал, — Мигель Кастильо хищно улыбнулся, показав свои крепкие белые зубы. — Таким людям приходится очень сожалеть…
Денег, честно заработанных Рэттом Батлером и Мигелем Кастильо, хватило ненадолго.
Что-то было проиграно в карты, что-то истрачено на выпивку, что-то на приобретение одежды.
А самые большие деньги были отданы распутным женщинам, ведь Рэтт Батлер и Мигель Кастильо развлекались, как могли.
И вскоре их карманы опустели.
— Ну что, — сказал Мигель Кастильо как-то вечером, — будем сдаваться властям?
Рэтт Батлер пожал плечами.
— Как хочешь, можем и сдаться. Но не сегодня же это делать, ведь у нас есть бутылка виски и пара монет.
В полдень следующего дня Рэтт Батлер вел под уздцы свою лошадь и ввозил в захолустный город перекинутого через седло опасного преступника Мигеля Кастильо. А тот, как заведенный, обливал его самой грязной руганью, на какую только был способен.
Люди как и в прошлый раз выскакивали из своих домов и из лавок, высыпали на улицы и радостно смотрели, как молодой широкоплечий мужчина везет на своей лошади плененного преступника.
А тот вновь вспоминал всех животных, птиц и пресмыкающихся.
Но самое интересное, что на этот раз Мигель Кастильо не обмолвился ни словом о матери Рэтта Батлера, ведь при въезде в город тот строго-настрого, не шутя, предупредил его.
— Но пойми, Рэтт, — воскликнул Мигель Кастильо уже со связанными руками, — у меня это получается совершенно непроизвольно, я даже не задумываюсь, слова сами вылетают из моего рта.
— Если еще хоть одно слово о матери вылетит из твоей грязной пасти, то я, будь уверен, промахнусь, а то и вовсе не нажму на курок. Понял?
— Понял, — попытался успокоить Рэтта Мигель Кастильо. — Но если вдруг у меня случайно что-нибудь и сорвется с языка, ты уж меня извини. Знай, я это сделал абсолютно не нарочно, это получилось само собой. Ведь ты же знаешь, для меня ругаться — как дышать, как пить виски.
— Поэтому попридержи свой язык за зубами.
Чопорные дамы и мужчины в сюртуках с ужасом смотрели на опасного преступника Мигеля Кастильо.
А тот себя чувствовал в этот раз куда спокойнее и увереннее. Он плевал в их сторону, показывал язык, грязно ругался, обзывал женщин потаскухами, а их чопорных мужей уродами. Он так вошел в свою роль, что казалось, он всю жизнь только тем и занимается, что извергает проклятья на головы местных жителей.
И уж совершенно он отвел душу, едва увидел мирового судью и помощника шерифа. Вот об их матерях он высказался всласть, хотя и получил пару зуботычин и два удара по ребрам.
Все дощатые стены на площади были оклеены портретами Мигеля Кастильо, так что сличать не пришлось, все сразу же узнали грозного бандита.
— В нашем городке, слава Богу, этот бандит найдет свою смерть, — потирая руки произнес мировой судья.
А шериф как-то странно повертел головой и причмокнул.
Вручив Рэтту Батлеру деньги, мировой судья с благодарностью посмотрел ему вслед. Тот так стремительно мчался на своем жеребце, что создавалось впечатление, что он и в самом деле куда-то спешит по очень важному и неотложному делу.
Вновь стучали молотки плотников на центральной площади городка, вновь толпились зеваки. В салуне в ожидании казни собралось множество народа и хозяин едва успевал наполнять стаканы. Все только и говорили о предстоящей казни.
Один из немногих, кто не принимал участия в веселье, был довольно мрачный с виду Гарри Купер, человек лет тридцати, одетый в черную широкополую шляпу и в такой же черный плащ. Все остальное на нем было белоснежным, лишь узкая полоска темных усов ершилась над губами. Он посасывал короткую трубку, то и дело выпуская в потолок кольца дыма. Ему, казалось, не было абсолютно никакого дела до происходящего в городке.
Его тут знали не очень хорошо.
Он появлялся в городке раз в месяц и никогда не останавливался здесь на ночь, лишь пропускал пару кружек пива. Он ни с кем не вступал в разговоры, да и глаза у него были слишком холодными.
К таким людям не тянет даже пьяных.
Человек мгновенно трезвел, встретившись с его острым взглядом. Взгляд Гарри Купера напоминал взгляд змеи, готовящейся к прыжку.
Он всегда сидел за столиком один, был подчеркнуто вежлив с хозяином и никто в городке толком не знал, чем занимается Гарри Купер, совершая сюда свои визиты.
Но главное, у него всегда были деньги и к тому же немалые. Поэтому он считался здесь уважаемым и состоятельным человеком.
Гарри Купер допил свое пиво и посмотрел на часы. Тут же захлопнул крышку и вышел на крыльцо.
Он посмотрел на готовящихся к казни плотников, на зевак, собравшихся возле виселицы.
К нему подошел оборванец. Но на удивление, Гарри Купер не прогнал его, а наклонившись к его уху, что-то спросил.
— Да, у меня есть для вас новость, мистер Купер, — с уважением к собеседнику произнес оборванец.
— Если есть, тогда говори, только не так громко.
Но оборванец не спешил. Он застыл с протянутой ладонью, обращенной к собеседнику. Гарри Купер криво улыбнулся, запустил руку в карман жилета и не глядя бросил двадцатипятицентовую монету на ладонь оборванца.
Тот тут же подбросил ее, поймал, и монета исчезла где-то в глубинах его грязных карманов. Они были наверное единственной целой частью его туалета, все остальное зияло дырами и заплатами.
— Я могу вам сообщить довольно интересные сведения, мистер Купер.
— Скорее выкладывай, ведь ты уже получил монету.
— Так вот, фургон, который вез жалованье для армии, попал в засаду. Его сопровождали трое. Их фамилии — Стивенс, Джексон и Беккер.
Гарри Купер ничего не переспрашивал, было видно, что он целиком полагается на свою чудесную память. Он никогда ничего не забывал, все помнил до мельчайших подробностей.
— Дальше, чего ты замолчал? — бросил Гарри Купер.
Оборванец вновь протянул ладонь.
— Не слишком ли ты много хочешь?
— Но зато я и говорю много.
На этот раз Гарри вытащил долларовую монету и повертел ее перед лицом оборванца.
— Больше ты ничего не получишь. За эти деньги ты мне расскажешь все.
— Хорошо, сэр. Так вот, Стивенса и Джексона после ограбления арестовали, но потом Джексона оправдали, и сейчас он скрывается под другим именем.
— Может, ты знаешь и имя? — Гарри Купер запустил руку в карман и вытащил монету.
— Нет, — с сожалением в голосе произнес оборванец, — имени я не знаю, но могу сказать что-то другое.
— Если можешь, то говори, — Гарри Купер бросил монету, и оборванец ловко ее подхватил.
— Я знаю девицу, к которой он ходит.
— Где его можно найти?
— О… он, говорят, записался в армию, и это будет сложно, но если вы отыщете его подружку, то она сможет вас вывести прямо на него.
— А она где живет, ты знаешь?
— Это недалеко отсюда, я знаю точно, где это, но, извините, сэр, я забыл название городка.
Гарри Купер усмехнулся и бросил еще одну монетку.
— А, теперь я вспомнил, — заулыбался оборванец, — городок называется Сантана, а девица — новенькая, ее вам каждый покажет, вы только спросите, — и он вновь назвал имя девушки.
— Хорошо, приятель, спасибо.
Гарри Купер кивнул своему осведомителю и зашагал к почтовой станции, откуда вскоре должен был отходить дилижанс на Сантану.
Дама, стоявшая на крыльце станции и с любопытством смотревшая на площадь, обрадовалась, что у нее нашелся хотя бы один собеседник.
— Я так рада, что этого негодяя скоро повесят.
— Знаете, миссис, не все те, у кого петля на шее, кончают жизнь на виселице.
— Что вы имеете в виду? — удивилась женщина.
— А то, что у каждого висельника существует свой ангел-хранитель.
— Неужели? — изумилась женщина.
ГЛАВА 13
У подножия холма стоял старый большой дом, вокруг расстилались поля.
Сын хозяина фермы четырнадцатилетний Том Стивенс гонял возле колодца по кругу мула, приводя в движение водоподъемную установку. Она скрипела, вода выливалась из ковшей и устремлялась по деревянным желобам к иссушенным солнцем полям.
Мальчик мерно напевал бесконечную песню, и мул, вторя мелодии, стучал копытами по твердой, выжженной солнцем земле.
Казалось, этой работе не будет конца, ведь сколько воды ни черпала водоподъемная установка, ее все равно было мало — поля отливали желтым цветом.
Мальчик давно заприметил всадника, движущегося по направлению к их ферме.
Маленькая черная фигурка постепенно увеличивалась, и вот Том уже мог различить лицо всадника.
Он видел тонкие черные усы, большую широкополую шляпу и черный плащ, развевающийся по ветру. Над кобурой поблескивала рукоятка тяжелого револьвера.
Всадник осадил своего коня недалеко от колодца. Он спрыгнул на землю и пристально посмотрел на мальчика.
Он не говорил слов приветствия, а лишь стоял и смотрел.
Том, смутившись, отвел взгляд, соскочил с мула и заспешил к дому, чтобы предупредить отца о появлении незнакомца.
Ведь их ферма находилась милях в четырнадцати от городка, и гости здесь появлялись редко.
Отец мальчика, мистер Стивенс, как раз сидел за обеденным столом, а миссис Стивенс накладывала ему в тарелку нехитрую еду. Отец сжимал в руке деревянную ложку, ожидая, пока жена подаст ему суп.
— Отец, там приехал какой-то человек, — выдохнул Том.
Мистер Стивенс сразу же встревожился, но заметив испуг мальчика, поспешил его успокоить.
— Хорошо, не волнуйся, проводи его в дом.
Но провожать гостя не было нужды, он уже сам стоял у порога.
Мистер Стивенс прищуря глаза смотрел в залитый солнцем дверной проем, пытаясь узнать незнакомца.
Гарри Купер, а это был именно он, не снимая шляпы, подошел к столу.
Мистер Стивенс взглядом указал жене, чтобы та ушла. Женщина, обняв мальчика за плечи, покорно выполнила приказание мужа.
Мужчины остались вдвоем. Никто не начинал беседу первым, в комнате царило напряженное молчание.
Мистер Стивенс опустил ложку в тарелку и принялся хлебать суп. Он то и дело бросал настороженные взгляды на Гарри Купера.
А тот уселся напротив хозяина дома, вытащил из-за голенища нож и принялся отрезать им небольшие куски мяса, предназначенного хозяину. Он прямо с ножа ел мясо, тщательно прожевывая каждый кусок.
Это молчание длилось довольно долго, пока наконец на тарелке не осталась лишь одна белая кость.
Тогда Гарри Купер аккуратно вытер нож носовым платком и отправил его за голенище своего высокого сапога.
Мистер Стивенс явно нервничал. Руки его дрожали, суп выливался из ложки.
А Гарри Купер, видя замешательство хозяина, криво улыбался. Было ясно, что ему доставляет удовольствие тот факт, что хозяин нервничает, словно ради этого он и приехал на ферму.
— Ты от Беккера? — не выдержав напряжения спросил мистер Стивенс.
Гарри Купер молча улыбнулся. Он даже не кивнул головой.
— Но ведь я ему все сказал! — выкрикнул мистер Стивенс. — Я хочу жить спокойно, у меня ничего нет!
Гость вновь молча посмотрел на хозяина своим холодным презрительным взглядом.
— Я ничего не знаю про это золото, про деньги, предназначенные для армии. Оно исчезло, его нет. Если бы Беккер меня слушал, все могло быть по-другому. Мы могли бы этого избежать.
Гарри Купер все так же криво улыбался и не проронил ни слова в ответ.
— Меня вызывали на заседание трибунала, но свидетелей не было, никто не знает, что случилось с деньгами. А я бы мог рассказать Беккеру кое-что из интересующего его. Так ему и передай.
— Может, я и поверил бы тебе, — наконец-то проронил Купер, — но у тебя были гости.
— Их не было! — выкрикнул Стивенс.
— Нет, они были, об этом говорят, а самое главное, Беккер знает о них.
— Никого у меня не было!
— Нет, к тебе приходил человек по имени Джексон. Ведь правда? — Гарри Купер потянулся за хлебом, отрезал себе тонкий ломтик, положил его на язык и принялся сосать.
Он сидел за столом, даже не снимая шляпы, а его холодный презрительный взгляд буравил хозяина фермы.
Но мистер Стивенс не знал, что ответить.
— Или, может быть, Беккер перепутал, посылая меня к тебе? Ведь ты знаешь, чем я занимаюсь.
— Да, Джексон был здесь, — наконец-то признался хозяин фермы, — он не ошибся, посылая тебя ко мне.
— Так вот, Беккеру было бы интересно узнать, о чем вы говорили с Джексоном. Ему, может быть, было бы интересно узнать кое-что о золоте, о фургоне, о деньгах, но Беккер знает все и без тебя, ему интересно только одно…
— Что же? — еле слышно спросил мистер Стивенс.
— Он не знает всего лишь одной вещи — под каким именем сейчас скрывается Джексон?
— А почему ты думаешь, что Джексон скрывается под чужим именем? — спросил мистер Стивенс.
— Если бы он жил под своим, я бы давно его нашел, — злорадно ухмыльнувшись, проговорил Гарри Купер. — Я должен его найти, мне Беккер платит именно за это.
— И сколько же тебе платит Беккер? — с дрожью в голосе спросил Стивенс.
— У тебя есть семья, — все так же улыбаясь, проговорил Гарри Купер, глядя на дверь, за которой исчезла женщина с ребенком.
Мистер Стивенс кивнул.
— Да.
— Хорошая семья, хорошая жена, хороший сын. Наверное, тебе их очень жалко?
— Так сколько тебе Беккер заплатил за то, чтобы ты меня убил? — уже не скрывая своего раздражения, спросил хозяин фермы.
— Пятьсот долларов, — расплылся в улыбке Гарри Купер, — пятьсот долларов за то, чтобы я узнал имя, под которым скрывается Джексон. Имя? — резко спросил Гарри Купер. — Имя?
Стивенс глубоко вздохнул, словно бы не решаясь произнести имя, хотя понимал, что другого выхода у него нет.
— Билл Карлсон. Он скрывается под именем Билл Карлсон, так он теперь называет себя.
— Ну что ж, я узнал то, что меня интересовало, — сказал Гарри Купер, но не спешил вставать из-за стола.
Он отрезал еще один маленький кусочек хлеба и принялся его сосать, словно бы ожидая предложений со стороны хозяина фермы.
Тот тяжело поднялся и, припадая на одну ногу, подошел к буфету.
Он долго не мог попасть ключом в замок, но затем тот щелкнул, мистер Стивенс вытащил сложенную вдвое пачку купюр и мешочек с монетами.
— Здесь тысяча долларов, — сказал он, — это все, что у меня есть.
— Тысяча долларов? — расплылся в улыбке Гарри Купер. — Это вдвое больше, чем мне платит Беккер.
— Да, я отдаю тебе все, я отдаю тебе вдвое больше, чем ты получил бы от Беккера.
— Хорошо, дело будет сделано, — сказал Гарри Купер, — ведь ты же знаешь: если мне платят, я всегда довожу дело до конца, — и он протянул руку к деньгам…
Возможно, если бы мистер Стивенс не потянулся к своему револьверу, то Гарри Купер так и уехал бы, взяв деньги, оставил бы его и его семью в покое.
Но роковое движение было совершено. Хозяин фермы совсем немного опоздал, но и этой доли секунды хватило Гарри Куперу, чтобы выстрелить из-под стола.
Мистер Стивенс схватился за грудь и рухнул на пол.
Женщина, гулявшая с мальчиком по двору, услышав выстрел, бросилась к дому.
Когда она добежала до входной двери, Гарри Купер уже скакал на лошади, уносясь прочь от дома…
Женщина закричала, увидев безжизненное тело мужа, распростертое на полу у обеденного стола. Она увидела выдвинутый ящик буфета, бросилась к нему и тут же все поняла.
Женщина приложила ухо к груди мужа и стала слушать. Но сердце мужчины уже не билось.
Она приподняла его голову и зашептала:
— Дорогой, за что? За что?
— Мама! Мамочка! — закричал Том, вбегая в столовую.
Но тут же, все увидев, замолчал. Он несколько мгновений стоял без движений, потом бросился к стене, на которой висело ружье, схватил его и выскочил из дому.
Он три раза выстрелил в маленькую фигурку всадника, но потом зло бросил ружье на землю и побежал к дому.
— Мамочка, что с отцом? Что с отцом? — закричал Том, опускаясь на колени рядом с матерью и безжизненным телом отца.
— Все кончено, Том, мы тобой остались одни, — и женщина безудержно зарыдала.
А мальчик, не проронив ни слезинки, стоял на коленях и глядел в лицо своего отца, который еще четверть часа тому улыбался и гладил его по голове.
— За что его, мама? За что?
— Я не знаю, Том, — прошептала женщина и вновь захлебнулась в рыданиях.
— Я отомщу, — прошептал Том, — я обязательно отомщу, мама, поверь.
— Не надо, сынок, не надо, эти люди безжалостны, они убьют и тебя. Ведь ты еще так молод… Черт с ними, с деньгами, черт с ними со всеми негодяями и убийцами, пусть их покарает Бог.
— Нет, мама, я сам найду убийцу своего отца, — тихо произнес Том и брови сошлись у него над переносицей.
Его взгляд сразу стал жестким и колючим.
Это был взгляд взрослого мужчины. И он казался странным на этом миловидном детском лице.
— Отомщу, отомщу, — шептал мальчик, поднимая с пола тяжелый револьвер, выпавший из рук отца, — я обязательно отомщу.
— Не надо, Том, успокойся, отцу уже ничем не поможешь, ничем…
Она положила руку на лицо мужа и опустила ему веки.
— Мы теперь с тобой остались одни. Совсем одни на всем белом свете — ты, Том, и я. Поэтому я хочу, чтобы ты ни на шаг не отходил от меня, все время был рядом, чтобы я могла тебя видеть. Ведь у меня кроме тебя, сынок, больше никого нет.
— Только не надо плакать, мама, я очень боюсь, когда ты плачешь. Давай будем спокойными, ведь сейчас мы ничего не можем изменить.
Мальчик говорил спокойно и уверенно, как будто в это мгновение на полу у его ног не лежал мертвый отец.
— Поклянись мне, Том, что ты никогда не будешь убивать людей.
— Нет, мама, я тебе такой клятвы не дам. Что бы ни случилось, но я отомщу за смерть своего отца, обязательно отомщу.
— Нет, нет, сынок, не надо, что ты говоришь? Побойся Бога!
— Я теперь никого не боюсь, никого и ничего, пусть боятся меня, — и он крепко сжал тяжелую рукоять револьвера, — пусть боятся меня, Тома Стивенса.
А женщина, снова взглянув на безжизненную руку мужа, зарыдала…
Том подошел к кувшину, наполнил стакан водой и подал матери. Женщина глотала воду и было слышно, как стучат ее зубы о край стакана.
А во дворе, под ослепительными лучами солнца продолжал ходить по кругу маленький мул.
Вода выплескивалась из ковшей в деревянный желоб и тонким ручейком спокойно бежала на желтые, выжженные солнцем поля.
Было ясно, что вода, которую добывает этот водоподъемник — маленькая капля по сравнению с выжженными полями, и что никакой мул не сможет напитать пересохшую растрескавшуюся землю влагой.
Но животное покорно продолжало ходить по кругу по проторенной дорожке. Копыта стучали о горячую каменистую землю, и этот стук был похож на удары молотка, забивающего гвозди в крышку гроба.
Женщина закрыла лицо руками, потом попыталась заткнуть уши, но все равно, мерный стук копыт о твердую землю приводил ее в содрогание. Он просачивался сквозь плотно прижатые ладони, и ей казалось, что гвозди забивают в ее душу, прямо в сердце.
А Том вертел барабан в револьвере, поглаживая блестящие патроны.
Щелк, щелк, щелк… — прокручивался барабан.
А мальчик уже механически продолжал его проворачивать.
На ферму, которая выглядела безжизненной, опускались сумерки. Казалось, ничто на ферме не движется, только один маленький мул ходит по кругу, косясь своим влажным агатовым глазом на багряно-красный диск солнца, который медленно садится за холмы. А другим глазом животное косило на серебристую влагу, которая выплескивалась из ковшей в деревянный желоб.
Животное хотело пить, но о нем все забыли. И мул изредка останавливался, протяжно вскрикивал, ожидая, что из двери фермы появится хозяин или мальчик, к которому мул был очень привязан, и напоит его.
Но из двери дома никто не появлялся, и животное, обреченно опустив голову, вновь продолжало свой бесконечный путь по замкнутой линии.
В его больших глазах как в выпуклых зеркалах проплывали то белеющая во мраке ферма, то далекие холмы, то поля, то небо, усыпанное мелкими бриллиантами звезд, то бледная луна, которая медленно восходила над темными холмами.
Наконец дверь дома скрипнула, на пороге появился мальчик.
Он медленно подошел к животному, отвязал его и подвел к поилке. Мул, утолив жажду, посмотрел на подростка.
Тот погладил животное по шелковистой холке и взяв под уздцы, повел к конюшне. И только там, когда мул уткнулся влажными губами в овес, насыпанный в кормушку, мальчик дал волю слезам.
Он опустился рядом с мулом на колени, обнял его и, уткнувшись лицом в согнутую шею, заплакал.
Мул вздрогнул, скосил свой агатовый глаз на содрогающееся тело ребенка, оторвался от зерна и принялся лизать своим шершавым языком соленые щеки мальчика.
До поздней ночи Том гладил натруженную шею мула, плакал, а тот, уткнувшись ему в плечо, издавал какие-то странные звуки, очень похожие на сочувствие.
Поздней ночью Гарри Купер остановился у крыльца дома, где жил Беккер, пославший его к Стивенсу.
Он неслышно поднялся на крыльцо, неслышно отворил дверь и прошел в дом.
Хоть везде и царила кромешная тьма, но Гарри Купер ориентировался тут отлично.
Однажды побывав в доме, он мог пройти по нему с закрытыми глазами. Да и зрение у него было, как у кошки.
Гарри Купер, ступая на носках, пробрался в спальню хозяина дома, да так тихо, что тот даже не проснулся.
Не скрипнула ни одна половица.
Остановившись у постели спящего хозяина, Гарри Купер злорадно улыбнулся и положил руку на рукоятку револьвера.
Когда чиркнула спичка и загорелась свеча, хозяин испуганно приподнял голову над подушкой. Он зажмурился от яркого света свечи, стоявшей у изголовья кровати.
Но узнав Гарри Купера, облегченно вздохнул и улыбнулся.
— А, это ты, Гарри? Я не думал, что ты вернешься так скоро.
— Я уже побывал у Стивенса, — сказал Гарри, присаживаясь на кровать.
— Я уже побывал у Стивенса, — еще раз, тем же самым тоном произнес Гарри Купер.
— Так что он тебе сказал?
— Он сказал пару вещей, которые интересуют тебя. Но он, мистер Беккер, сказал еще кое-что, что интересует только меня.
— И что же? — подтягивая одеяло ближе к подбородку, спросил мистер Беккер.
— Теперь мистер Джексон скрывается под именем Карлсон. Это то, что интересует тебя.
Гарри Купер поправил шляпу, немного сдвинув ее на затылок — так, чтобы тень от полей не падала ему на глаза, и Беккер мог ощутить на себе его гипнотический взгляд.
— Говори дальше, — мистер Беккер уже вновь почувствовал себя хозяином положения.
— А еще Стивенс упомянул о каком-то золоте, о каких-то деньгах. Говорил, что они куда-то пропали. Еще он говорил, что денег там было много, и что ты, Беккер, причастен к этому, — на лице Гарри Купера зазмеилась усмешка, не предвещавшая ничего доброго.
Услышав о пропавших деньгах, о том, что Стивенс сказал Гарри Куперу что-то лишнее, мистер Беккер напрягся, его взгляд сделался испуганным и затравленным, а губы задрожали.
Он вцепился руками в край одеяла, словно пытаясь прикрыться им от пронзительного взгляда Гарри Купера.
И тот увидел, как подрагивает на щеках мистера Беккера двухдневная седая щетина.
— Ты зря боишься, — улыбнулся Гарри Купер.
— Я ничего не боюсь, — дрожащим голосом сказал мистер Беккер.
— Нет, ты дрожишь, и я хочу тебя успокоить: Стивенс уже никому ничего не расскажет о пропавших деньгах — никогда и никому.
— Ах, да, я тебя понял, — забормотал мистер Беккер, — извини, я совсем забыл, — его рука скользнула под подушку.
Но реакция Гарри Купера была молниеносной: он схватил мистера Беккера за запястье и больно сжал его.
— Не волнуйся, Гарри, — прошептал Беккер, — там у меня деньги.
Гарри Купер, не доверяя словам, сунул руку под подушку, и они вместе извлекли замшевый мешочек с деньгами и пачку банкнот.
— Здесь пятьсот долларов, как я обещал. Часть золотом, — бормотал мистер Беккер, — ведь мы с тобой в расчете? Мы же с тобой на столько и договаривались. Ты хорошо сделал работу, я хорошо тебе заплатил. Ведь правда, Гарри, я заплатил хорошо?
— Конечно, — сказал Гарри Купер, поднимаясь с кровати и опуская мешочек с деньгами и пачку банкнот в карман. — Ты заплатил мне хорошо. Ведь я если беру деньги, то довожу дело до конца.
— Я знаю это, Гарри, иначе я бы с тобой не связывался.
— Но есть одно маленькое «но», — Гарри Купер предупредительно поднял палец.
— В чем дело, Гарри? Неужели тебе мало? Ведь не в твоих правилах изменять сумму после выполненной работы.
— Беккер, дело в том, что Стивенс мне заплатил тысячу долларов.
— За что? — насторожился мистер Беккер.
— Он заплатил мне за то, чтобы я убил тебя.
— Он так и сказал? — изумился Беккер.
— Не знаю, — на губах Гарри Купера появилась улыбка, — он не успел мне сказать, что именно хочет, только протянул деньги, как я уже всадил в него пулю.
— Ах, да, ты очень быстрый, — рассмеялся Беккер, у него наконец-то отлегло от сердца.
Беккер захохотал, показывая крепкие зубы, но все равно, это был какой-то нервный смех, близкий к истерике.
Захохотал и Гарри Купер, правда, он хохотал абсолютно спокойно и искренне, полный уверенности в собственных силах.
Хотя Гарри Купер и смеялся, его взгляд оставался холодным и неподвижным, смеялся только рот.
И словно бы извиняясь перед Беккером, Гарри Купер сказал:
— Ведь ты же знаешь, когда мне платят деньги, я всегда довожу дело до конца, даже если мне некому будет дать отчет, — и рука Гарри Купера сжала подушку, выдернув ее из-под головы хозяина.
— Нет! Нет! — последнее, что успел выкрикнуть мистер Беккер, прежде чем подушка легла ему на лицо.
Он еще попытался вырваться, но сильная рука Гарри Купера крепко прижимала подушку к его лицу, а большой палец правой привычным движением взводил курок.
Ствол револьвера уперся в подушку и прозвучало два выстрела.
Мистер Беккер вздрогнул, дернулся и замер.
Его пальцы медленно разжались, выпуская край одеяла. Оно сползло на пол, и Гарри Купер стал на него сапогами.
Из двух отверстий в подушке медленно поднимался дым, а края дырок тлели.
— Я же сказал тебе, — пробормотал Гарри Купер, — что если мне платят, то я всегда довожу начатое до конца, а ты мне не верил.
Он взял свечу, поднес ее к самому лицу, но потом передумал, облизал пальцы и спокойно погасил огонек.
Комната вновь погрузилась во тьму, и Гарри Купер так же неслышно и незаметно, как и появился в доме, покинул его.
Не скрипнула ни одна половица, не хлопнула дверь.
Он бесшумно спустился по ступенькам крыльца.
Казалось, даже его конь привык хранить молчание. Он преданно посмотрел на своего хозяина, а Гарри Купер потрепал его по холке и вскочил в седло.
Гарри Купер медленно ехал по ночной улице.
Конь, почувствовав, что сильная рука не натягивает поводья, ступал не спеша, как будто ожидая решение хозяина. Его копыта стучали глухо об утрамбованную каменистую землю.
Только в нескольких окнах еще теплился свет.
Гарри Купер тронул поводья, конь свернул в узкий переулок и стал медленно подниматься в гору.
«Заехать в салун? Но там уже никого нет».
Гарри Купер поднял голову вверх и увидел россыпь звезд. Они сияли прямо над ним, крупные и мелкие Казалось, протяни руку и пальцы могут прикоснуться к холодным сверкающим точкам.
Но Гарри Купер прекрасно понимал, что они недосягаемы ни для его руки, ни для пули, выпущенной из револьвера.
Он опустил голову и ладонь правой руки легла на карман плаща, где покоились деньги Стивенса и Беккера.
«Мне кажется, я выполнил все свои заказы, сделал все, что обещал, и сейчас я волен распоряжаться своим временем, как мне заблагорассудится.
А что же мне надо сделать? Что интересует меня?»
Он опять взглянул на небо, как будто звезды могли дать подсказку.
— Ах, да, — уже глянув на землю под копытами лошади, сам себе сказал Гарри Купер, — мне надо во что бы то ни стало найти Джексона, и я отыщу его, под каким бы именем он ни скрывался. Отыщу, ведь Джексон скорее всего знает все о том золоте, которое везли для армии. А это очень большие деньги, даже для меня.
Гарри Купер пришпорил лошадь, натянул поводья — и верный конь помчал его в ночь.

ГЛАВА 15
По улицам поселка золотоискателей со звучным названием Голд-Сити с грохотом несся экипаж, в котором раздавались пьяные возгласы.
— Скорее кучер, скорее!
— Я стараюсь, сэр, — отвечал кучер, опасливо втягивая голову в плечи и опасаясь, что его ударят по затылку бутылью.
В экипаже сидело четверо пьяных мужчин и женщина. Они безудержно хохотали, распевали песни, посылали проклятья спящему городу.
Наконец экипаж остановился у двери отеля.
Мужчина резко толкнул женщину в спину, и та выпала из экипажа прямо на землю.
— Пошла вон, шлюха! — закричал один из мужчин, бросая монету вслед упавшей женщине.
Та приподнялась на колени, в темноте нашла монету и спрятала ее за пазуху.
— Шлюха! Мы тебе еще много дали, ты этого не стоишь! Гони!
Один из мужчин ударил кучера по спине, тот стегнул лошадей, и экипаж с грохотом помчался по улице, а ночь наполнилась пьяными криками, руганью и проклятиями.
— Куда? — спросил кучер.
— Не твое дело! — закричал один из мужчин, — езжай пока едешь, а там посмотрим.
Женщина тяжело поднялась с земли и принялась отряхивать свою темную цветастую юбку.
— Будьте вы прокляты! Ублюдки! Ублюдки! Как я вас ненавижу! Всех без исключения! Что б вы сдохли!
Но мужчины в экипаже не слышали ее проклятий.
Женщина еще несколько минут постояла у крыльца, пока крики и грохот не растворились в ночи. Тяжело ступая, пошатываясь, она поднялась на крыльцо, задержалась у двери, осмотрела себя.
Ее платье было изорвано, волосы всклокочены и рассыпались по плечам.
— Какие мерзавцы! Как я их всех ненавижу!
Она отворила дверь и поднялась на второй этаж, туда, где в маленьких комнатках жили проститутки. А их в этом городке было немало. Как только было найдено золото, проститутки потянулись в Голд-Сити в надежде подзаработать.
И действительно, золотоискатели не скупились, правда, иногда они расплачивались ударом кулака, пинком ноги.
Но женщины знали, на что идут, и не очень сетовали на свою судьбу.
Несчастная пошатываясь дошла до своей двери.
Казалось отель вымер, такая тишина царила в комнатах.
И вдруг Габриэла, а именно так звали женщину, услышала негромкий мужской голос.
— Габриэла, Габриэла, — послышалось из комнаты.
Женщина вздрогнула.
— Билл, это ты? — она радостно отворила дверь и переступила порог.
Но в это же мгновение сильная мужская рука схватила ее за плечо и бросила на кровать.
Чьи-то руки грубо схватили ее сзади и толкнули на подушку. Стараясь вырваться, она брыкалась, но удар по голове оглушил женщину.
Ни она, ни ее противник не проронили ни слова.
Гарри Купер перевернул женщину на спину и всмотрелся в ее лицо. Но в комнате было очень темно и даже его зоркий взгляд не мог ничего различить.
Чиркнула спичка и запылала свеча.
Поток желтого света ослепил Габриэлу. Она немного приподнялась, но удерживаемая сильными руками, так и не смогла встать. Она лежала, подавленная гнетущим ощущением бессилия и унижения, от которых ей хотелось плакать.
— Кого я поймал? — сказал человек, держащий ее.
Он рассмеялся.
Габриэла различила его черную широкополую шляпу, черный плащ и полоску темных усов над тонкими губами.
Гарри Купер лениво повернулся и, криво усмехнувшись, посмотрел сверху вниз на Габриэлу.
Он разжал руки и немного отошел в сторону.
— Подойди сюда, — произнес он глухо.
Она поднялась, сделала шаг вперед и, поплотнее запахнув на себе шаль, приблизилась к мужчине.
Она словно зачарованная смотрела на этого человека.
Выражение его лица не предвещало ничего хорошего и поэтому в ее глазах зажглась тревога.
— Что вам нужно? — спросила она дрогнувшим голосом.
— А ты славная девчонка, — сказал Гарри, — дай-ка рассмотреть тебя получше, — он протянул руку и схватил ее за отворот рубашки.
Она не успела и вскрикнуть, как он прижал ее к себе.
Вдруг он отшатнулся.
— Сука, — прошипел Гарри, — ах ты сука!
Три капельки крови выступили на его руке в том месте, где она укусила его.
Отшатнувшись, Гарри Купер слегка разжал руки, и Габриэле удалось вырваться.
Но он все еще крепко держал ее за отворот рубашки и края шали.
Вдруг пуговицы отскочили, и рубашка лопнула на груди.
Габриэла одним прыжком очутилась возле Гарри Купера вновь и схватила его за руку. Но тот, даже не глядя, наотмашь ударил ее рукой. Габриэла отлетела в сторону и стукнулась о стену, но тут же снова поднялась и бросилась к двери.
Но это ей не удалось.
Гарри Купер тыльной стороной руки ударил ее по лицу.
Удар сбил женщину с ног. Она поднялась на колени и, опершись локтями о пол, сплюнула кровь. Губы ее сразу распухли, в голове шумело. Она хотела подняться, но ноги не держали ее.
И тут вновь раздался треск рвущейся материи, сдавленный крик.
Габриэла уже стояла, прислонившись к стене, беспомощно опустив руки. Рубашка была разорвана до самого низа. У нее было какое-то странное отрешенное выражение лица. Она стояла не шевелясь, не произнося ни слова.
Гарри Купер тоже не двигался и молчал, словно бы смущенный видом ее наготы.
Вдруг он рассмеялся:
— Ну ладно, — сказал он, — я только хотел рассмотреть тебя получше, вот и рассмотрел.
Габриэла с трудом держалась на ногах.
— Садись туда, — приказал Гарри, указывая на стул.
Он дважды прошелся по комнате, затем остановился перед Габриэлой, нахмурился и пристально посмотрел ей в глаза.
— Кто ты такой? — слизывая с губ кровь, прошептала женщина.
— Это совсем не твое дело и тебе же лучше, если ты не будешь знать моего имени.
— Почему ты ворвался сюда? Что тебе нужно? — спрашивала Габриэла, уже немного свыкаясь с болью.
— Где твой дружок? — спросил Гарри Купер.
— Кто? О ком ты говоришь?
— Ты же сама спросила: «Это ты, Билли?». Так вот, ты должна сказать мне, где сейчас Билл Карлсон.
— Билл Карлсон? Я не знаю такого человека, не понимаю о ком ты говоришь.
Гарри Купер вновь занес руку для удара.
— Сейчас ты узнаешь, — и ударил ее.
Габриэла вскрикнула, закрыв лицо руками, боясь, что удар придется по глазам.
— Я не знаю его, не понимаю, о ком ты говоришь! — закричала женщина.
— Но ты же назвала его имя в темноте, ты ждала его. Признавайся, он сейчас придет сюда? — и еще один удар обрушился на голову женщины. — Вопросы буду задавать я! — и Габриэла вновь ощутила на губах прикосновение огромной тяжелой руки, а во рту солоноватый привкус крови.
И воспоминания об этом искаженном ненавистью лице пришельца, разгоряченном ударами, лишил ее мужества.
Но все-таки в ней оставался запас какой-то упрямой силы. Она бессознательно заставила себя подняться.
Но Гарри Купер, схватив Габриэлу за шею, принялся трясти ее, а левой рукой один за другим наносил удары. Он хлестал ее то ладонью, то тыльной стороной руки и приговаривал:
— Где Билли Карлсон? Где? Скажи!
Габриэла лишь только стонала и, сжав губы, заставляла себя молчать.
Но ее воля уже была сломлена.
Она погрузилась в какое-то болезненное оцепенение, убаюканное тяжелым биением сердца и мерно наносимыми ударами. Ушибы болели, в разбитых губах горячо пульсировала кровь, но все это доходило до нее словно издалека.
И тогда поняв, что действовать нужно более решительно, Гарри Купер изо всей силы ударил ее кулаком прямо в горло.
Женщина чуть не задохнулась, закашлялась и рухнула на кровать. Она еле нашла в себе силы, чтобы подняться на колени, но Гарри Купер тут же повалил ее, ударив ногой в бедро.
— Где Билли Карлсон?
— Я скажу, — наконец-то отплевавшись кровью, проговорила Габриэла, — только не бей больше.
Гарри Купер застыл над ней с занесенной для удара рукой.
— Ну вот, это совсем другое дело, я не хотел, милашка, доставлять тебе неприятности, но ты сама виновата, нужно было сказать сразу.
— Я скажу, где он, — и Габриэла замолчала.
— Я не люблю молчаливых женщин, — рука Гарри Купера вздрогнула, словно показывая, что еще одна секунда — и его кулак обрушится на голову Габриэлы.
— Он записался в армию, — еле проговорила Габриэла, закрывая лицо руками.
— В какую часть?
— Не знаю, он уехал с кавалерией, с генералом Смитсоном.
— Куда?
— Я точно не знаю, но куда-то на запад.
— Но ты же назвала его, значит, он должен был вернуться?
— Я просто ошиблась, я не знала, я была пьяна, — говорила Габриэла.
Гарри Купер схватил ее за плечи и встряхнул.
Женщина в ужасе распахнула глаза и встретилась взглядом с пронзительными холодными глазами Гарри Купера.
— Я сказала все, больше не знаю ничего.
— Да, я вижу, ты больше не врешь, — Гарри Купер разжал пальцы, и тело Габриэлы упало на кровать.
Женщина затаилась, ожидая или удара, или выстрела.
Но Гарри Купер без надобности никогда не убивал и тем более, не бил женщин. Он задул свечу и бесшумно исчез в коридоре.
Вскоре Габриэла услышала цокот копыт. Ее обидчик ускакал прочь.
Женщина поднялась с кровати и закрыла дверь. Она приблизилась к зеркалу и зажгла свечу. Из разбитой губы текла кровь, левый глаз совсем заплыл. Габриэла притронулась к опухшей щеке пальцем и чуть не вскрикнула от боли.
Она бросилась на кровать и заплакала.
Постель под ней была мягкой и нежной, прохладный ночной ветерок врывался в окно и освежал покрытое синяками тело.
Она плакала долго и беззвучно, слезы непрерывным ручейком текли по ее щекам.
Она плакала от досады, от унижения, которое ей довелось пережить этой ночью, от несправедливых обид, от того, что предала своего друга.
Все это причиняло ей глухую неуемную боль.
Когда она подняла голову, луна за окном стояла высоко, ветер стих и теплый воздух потоками поднимался от разгоряченной земли. Она слышала спокойное посапывание коней на конюшне и ею овладело какое-то усталое умиротворение.
Теперь воспоминания об унижении уже не так мучили ее, она подошла к кувшину с водой, смочила в нем край простыни и приложила к ушибам. Боль улеглась и лишь только ушибленные места саднили.
Женщина лежала, боясь пошевелиться, чтобы больше не испытывать боли.
— Все мерзавцы, — шептала Габриэла, — грязные скоты, они все мерзавцы. Один только Билли чего-то стоит, но его сейчас нет рядом, он бы меня защитил.
По улице Нью-Глостера, поднимая желтую горячую пыль, двигались солдаты. В начале шла кавалерия, тянулись обозы, за ними шла пехота. Все солдаты были пыльными и усталыми.
Жители вышли на крыльцо, стояли вдоль улицы, наблюдая за тем, как движутся войска через их город. Ведь нечасто им приходилось видеть солдат в таком количестве.
Вздымая пыль, скакали вестовые, звякали шпоры, слышались голоса солдат и ржание коней.
Шестерки лошадей тянули орудия.
Солдаты выглядели очень усталыми, а офицеры все еще бодрились. Они сидели на своих лошадях, раскланивались с женщинами, лукаво им подмигивали.
— Многие из них не вернутся, — переговаривались жители, — ведь они проводят большую карательную операцию на западных землях, а там сейчас ох как неспокойно.
— Да-да, мистер, не приведи Господи оказаться там сейчас.
Хозяин опустевшего салуна стоял у двери и смотрел на улицу. Он обращался к двум официантам:
— Проклятое время, из-за этих солдат наше заведение сегодня опустело и мы ни черта не заработали. А вот раньше бывало, когда войска входили в город, можно было за один день заработать столько, сколько в мирное время за целый месяц. Ведь солдаты денег на выпивку и девочек не жалеют, не то, что местные золотоискатели.
— Да чего солдатам жалеть, ведь неровен час получишь пулю в лоб, — ответил официант.
— Правильно, Гарри, ты рассуждаешь, — бросил хозяин салуна и пригладил свои бакенбарды. — Вот если бы вся эта колонна остановилась на пару дней у нас в городке, тогда другое дело, тогда мы бы сорвали хороший куш.
— А я, хозяин, думаю, что у нас не хватило бы виски, чтобы их всех напоить.
— Да, виски бы не хватило, но зато они уничтожили бы все наши припасы еды и спиртного, выпили бы тот залежалый ром.
— Да, солдатам все равно, что пить, а деньги у них есть.
— У солдат всегда есть деньги, — философски заметил хозяин, глядя на то, как клубы пыли скрывают хвост колонны.
На улице сразу же сделалось тихо.
— Чья это лошадь, вот тот вороной жеребец? — вдруг услышал хозяин салуна вопрос и попытался обернуться, но его щека тут же ощутила прикосновение ствола револьвера.
Хозяин скосил глаза и увидел, как тускло поблескивает вороненый ствол.
— Извините, мистер, я не знаю.
— Что, свинья, ты не знаешь, чья это лошадь привязана у твоего заведения? — вторая рука схватила хозяина за ворот сюртука и потащила вглубь салуна. — Ты хочешь сказать, что не знаешь, в каком номере сейчас постоялец? Он такой высокий крепкий парень, я могу тебе о нем кое-что рассказать.
— Я не знаю, — вновь попытался соврать хозяин, но тут же почувствовал, как сильная рука сжимает ворот сюртука — и закашлялся.
Двое мексиканцев стояли за спиной Мигеля Кастильо, который держал хозяина салуна. Его лицо было злым, а взгляд маленьких голубых глаз не предвещал ничего хорошего.
— При чем здесь он? При чем здесь мой муж? — вмешалась пожилая жена хозяина. — Ведь он действительно ничего не знает. Этот мужчина приехал, когда работала я, и откуда ему знать, кто на какой лошади ездит?
— Заткнись, старая курица, — совершенно спокойно процедил сквозь зубы Мигель Кастильо.
— Я? Это ты обо мне?
— Заткнись, грязная шлюха, — так же спокойно бросил Мигель Кастильо, и женщина поняла, что этот шутить не будет и лучше с ним не спорить.
— Скажи, скажи им, — сказала женщина.
— Он наверху, — шепотом произнес хозяин, — наверху, в комнате номер четыре.
— Ну вот, это другое дело, — ответил Мигель, не выпуская из рук хозяина.
Он повернул голову и скосил взгляд на женщину, как бы проверяя, не соврал ли ее муж.
Та кивнула и указала пальцем вверх.
— Там, там, в четвертой комнате, он не врет.
— Ну что ж, если он говорит правду, тогда все прекрасно, а то я уже хотел было рассердиться.
Но Мигель Кастильо на всякий случай уточнил:
— Как его зовут? — он обратился вначале к хозяйке, потом к хозяину.
— Кажется, мистер Батлер.
— Ага, значит, это он, тогда все прекрасно. Я вас предупреждаю, если хотите остаться целыми и невредимыми, сидите внизу и даже не пытайтесь никого звать на помощь. Это наши с ним дела — мои личные.
Но жена хозяина салуна была не из робкого десятка. Лишь только увидев, как Мигель толкнул ее мужа в спину, она тут же взорвалась.
— Преступники проклятые! — закричала женщина. — Убирайтесь отсюда!
Мигель приложил палец к своим пухлым губам.
— Заткнись, дура, — процедил он сквозь зубы, — если хочешь остаться живой.
Женщина испуганно замолчала.
— Если еще раз крикнешь, — добавил мексиканец, — то сейчас нажму на курок, и у тебя во лбу будет аккуратная дырка, а твой муж возьмет себе молодую жену.
Неизвестно, что больше испугало жену хозяина салуна — перспектива оставить мужа вдовцом, или же напоминание о дырке во лбу, но она замолчала надолго.
Мигель Кастильо подозвал к себе двух своих помощников в сомбреро.
— Вы все слышали? Ты, Карлос, останься здесь, присмотри за ними, а ты, Антонио, поднимайся за мной, — и они двинулись вверх по лестнице.
Но добравшись до второго этажа, у окна в конце коридора Мигель Кастильо остановился. Он наклонился к уху Антонио и зашептал:
— Ты войдешь в дверь, а я найду дорогу сам.
Молодой мексиканец кивнул и, мягко ступая, двинулся по коридору. На ходу он вытащил из расшитой кобуры тяжелый револьвер и очень тихо, стараясь не шуметь, взвел курок.
А Мигель поднял раму и встал на подоконник.
Рэтт Батлер сидел в комнате номер четыре, перед ним на столе лежал разобранный на части револьвер. Он аккуратно чистил ствол, вытирал во всех пазах пыль, смазывал детали.
Ведь на западе первой его заповедью стало держать оружие всегда наготове и в отличном состоянии. Этот револьвер еще никогда его не подводил, никогда не давал осечки.
Рэтт шомполом чистил ствол, то и дело поднося его к глазам, проверяя состояние канала. Потом он носовым платком протер граненый ствол и посмотрел на материю: на ней оставались лишь следы смазки. Шесть патронов стояли перед Рэттом Батлером на столе и поблескивали медью.
Он прикоснулся пальцем по очереди к каждому из них и улыбнулся.
За поднятой рамой окна вновь послышался грохот: входила следующая колонна войск.
Рэтт Батлер недовольно поморщился.
Он любил тишину и спокойствие.
Особенно не любил он, когда ему мешали чистить оружие, ведь это был один из немногих ритуалов, которые он соблюдал неукоснительно.
И он хотел подойти к окну и опустить раму, но все-таки решил не отрываться от своего занятия.
Слышался стук копыт, лязг оружия, короткие команды и ругательства командиров.
— Что вы двигаетесь, как сонные мухи! Быстрее! К полудню мы должны быть в форте.
Рэтт Батлер не спеша занимался барабаном револьвера. И хоть тот уже сиял безукоризненной чистотой, продолжал протирать пазы.
А мексиканец Антонио бесшумно двигался по коридору, приближаясь к четвертому номеру.
Он остановился, не дойдя до него один шаг и подумал:
«Хорошо, если она не будет заперта изнутри».
Он присел на корточки и попытался заглянуть в замочную скважину. Но он так и не понял, то ли ключ в нее вставлен, то ли опущен язычок замка.
«Если что, — подумал Антонио, — то такую легкую дверь будет нетрудно выбить плечом».
Единственное, что беспокоило мексиканца, так это то, что хозяин номера может выстрелить в него через дверь. Поэтому он опасливо прижался к косяку и прислушался.
Но грохот войск на улице не дал ему различить ни звука в номере.
Он обернулся, но Мигеля в конце коридора уже не было, лишь за поднятой рамой окна клубилась пыль, поднятая проходящими войсками.
Рэтт Батлер, сидя у себя в номере, надел барабан и провернул его, прислушиваясь к щелчкам.
— Стой! — раздалась команда на улице, дважды громыхнули сапоги — и наступила неожиданная тишина.
И тут Рэтт Батлер различил тихий звон шпор за дверью. Он насторожился: тихий звон повторился.
Он быстро надел ствол револьвера и принялся заталкивать патроны в барабан. Он делал это спокойно, но в то же время неимоверно быстро, его пальцы прямо-таки мелькали, и он ни разу не ошибся — все шесть патронов ровно легли в гнезда.
Рэтт Батлер, не отводя взгляда от дверной ручки, взвел курок. Он смотрел, как медленно опускается ручка, как приоткрывается дверь.
В каждое мгновенье палец Батлера был готов нажать на спусковой крючок — ему надо было успеть выстрелить первым.
Но в то же время Рэтт Батлер не хотел ошибиться, случайно застрелив кого-нибудь из слуг отеля.
Дверь резко распахнулась, и Рэтт Батлер, увидев нацеленный на себя револьвер, выстрелил дважды.
Мексиканец выронил оружие, схватился за грудь и начал медленно сползать на пол.
Сделав над собой неимоверное усилие, Антонио потянулся к револьверу. Рэтт Батлер еще дважды выстрелил, и револьвер отлетел в угол. На лице смертельно раненого мексиканца появилось выражение обиды.
— Кто тебя послал? — спросил Рэтт.
— Умираю, — прохрипел мексиканец.
— Кто тебя послал? — повторил свой вопрос Рэтт и для пущей убедительности выстрелил мексиканцу в ногу.
Тот вздрогнул и прохрипел:
— Мигель… — и схватился за нож.
Но Рэтт Батлер и тут опередил его: пуля вошла точно между глаз мексиканца, оставив маленькое черное отверстие.
Голова мексиканца дернулась, и он растянулся на полу.
Батлер дунул в ствол револьвера и сунул его в кобуру.
— В другой раз снимай шпоры, приятель, — обратился он к мертвому мексиканцу, — хотя другого раза у тебя уже не будет.
И тут у себя за спиной Рэтт услышал легкий звон шпоры и смех.
Он резко развернулся: на подоконнике, нагло развалясь, сидел, придерживаясь одной рукой за раму, Мигель Кастильо. В его руках был револьвер со взведенным курком.
Огромное сомбреро висело за спиной Мигеля. Оно было настолько большим, что поля выступали за плечи мексиканца.
— Есть две породы людей, — рассмеялся мексиканец, — одни входят в дверь — это дураки — а вторые входят через окно — это умные, — и он ткнул большим пальцем в свою волосатую грудь.
Рука Рэтта Батлера рванулась было к револьверу, но он с досадой вспомнил, что расстрелял все патроны до единого.
— Ты делаешь правильное движение, продолжай, продолжай, — засмеялся Мигель. — Сними пояс вместе с кобурой и тебе сделается немного легче. Ведь смертельно больному всегда расстегивают ворот, чтобы ему было легче дышать, — и Мигель немного приподнял ствол револьвера так, что оружие нацелилось прямо в лоб Рэтту Батлеру.
— Но ведь он же не заряжен, — сказал Рэтт.
— Я знаю, что даже незаряженный револьвер один раз в жизни может выстрелить. Снимай.
Рэтт Батлер пожал плечами.
Ему ничего не оставалось делать как только расстегнуть ремень и отбросить его в сторону.
— Ты дурак, Мигель, ведь мой револьвер не заряжен.
— Зато мой заряжен, и поэтому я умный, — зло оскалясь сказал Мигель Кастильо.
— Марш! — раздалась команда за окном, вновь загрохотали сапоги, послышался лязг окованных в железо орудийных колес.
— В ту ночь, когда повесился Иуда, тоже была гроза, — наставительно подняв указательный палец сказал Мигель Кастильо так, словно бы он был священником и читал проповедь.
— Но ведь сейчас не ночь и на небе нет молний, — оттягивая момент выяснения отношений, сказал Рэтт Батлер.
Мигель Кастильо, злорадно усмехаясь, вытащил из своей дорожной сумки хорошо знакомую Рэтту Батлеру веревочную петлю, ведь он сам оставил ее Мигелю в подарок, бросив того в пустыне без воды.
— А для тебя, Рэтт, скоро уже не будет разницы, грохочут ли это сапоги или гром. Узнаешь петлю? — Мигель приподнял веревочный круг и сквозь него посмотрел на врага.
— Да, узнаю, хорошая веревка, она чуть не затянулась на твоей шее. Но если ты помнишь, я все же перестрелил ее со второго раза.
— А вот я подумаю, перестрелить ее или нет, — сказал Мигель, соскакивая с подоконника и приближаясь на пару шагов к Рэтту Батлеру.
Но подойти так близко, чтобы можно было подать веревку, Мигель опасался.
Он бросил веревочную петлю в руки Рэтту. Тот машинально поймал ее.
— Ну-ка, перекинь веревку через стропила, — приказал Мигель, поводя револьвером.
Рэтт взглянул вверх. Прямо над головой у него проходила толстая балка.
— Ты правильно смотришь, вот через нее и перекинь конец веревки.
Рэтт Батлер пожал плечами. Ему ничего не оставалось делать, как выполнить распоряжение Мигеля Кастильо. Он приподнялся на цыпочки и бросил свободный конец веревки. Тот перелетел через балку и закачался перед самыми глазами Батлера.
— А теперь становись вот на это, — Мигель подвинул ногой к Рэтту невысокий табурет. — Ну что же ты тянешь, становись!
Рэтт медленно нагнулся. Мигель напряженно следил за каждым его движением, готовый в любой момент нажать на курок.
Рэтт Батлер прекрасно понимал, что в данной ситуации он ничего не может предпринять против Мигеля.
Поэтому он поставил табурет, стал на него и посмотрел на непрошенного гостя.
Тот злорадно улыбался, скаля зубы.
— А теперь затяни веревку на балке покрепче, потому что она должна сейчас выдержать очень большую свинью.
Рэтт Батлер дважды обернул свободный конец веревки вокруг балки и завязал узел.
— А теперь проверь, подергай, не стесняйся, тебе же на ней висеть.
Рэтт Батлер пару раз дернул, и узел затянулся намертво.
— Отличная работа. У меня такое впечатление, что ты всю жизнь вешал людей, — и Мигель расхохотался.
— Да нет, Мигель, я спасал людей от виселицы, — Рэтт попробовал напомнить о своих заслугах, но на Мигеля это не произвело никакого впечатления.
— А теперь надевай петлю на шею.
Рэтт застыл с петлей в руках.
— Ну, что же ты медлишь? Боишься? Ты сейчас почувствуешь то, что чувствовал я. Надевай. Помнишь, я тебе рассказывал, когда петля затягивается вокруг шеи, то кажется, дьявол уже готов схватить тебя своими когтями, чтобы тащить в преисподнюю. Ну-ка, давай, — и Мигель подогнал Рэтта Батлера движением револьвера.
Тот нехотя надел шершавую веревочную петлю себе на шею. Петля была довольно свободной, и Рэтт Батлер придерживал ее края руками, словно боясь, что Мигель выбьет табурет у него из-под ног.
— Ну что ж, Рэтт, ты упрекаешь меня, что я не стрелял по висельникам, что ты такой хороший, — перебивал веревку с одного или с двух выстрелов. Так вот, когда ты затянешь петлю хорошенько, я тоже выстрелю, но не по веревке. У меня другая система — я буду отстреливать ножки табурета и растяну удовольствие.
И тут Рэтт Батлер понял, что Мигель Кастильо не шутит.
Ствол револьвера опустился вниз и палец мексиканца плотно лег на спусковой крючок.
Рэтт Батлер, как мог, вцепился руками в шершавую петлю.
— Ну что ж, прощай, — сказал Мигель, одной рукой крестясь, а другой нацеливая револьвер на ножку табурета.
Он злорадно улыбнулся, его глаза блеснули, а палец спокойно нажал на спусковой крючок.
Раздался сухой щелчок, револьвер дал осечку. Мигель с недоумением смотрел на оружие, не веря своим глазам.
Рэтт Батлер, моментально воспользовавшись замешательством, подпрыгнул, ухватился руками за балку и ударил двумя ногами Мигеля Кастильо в грудь.
Револьвер выстрелил, но пуля вошла в потолок, а Мигель Кастильо, качнувшись, вывалился из окна. Послышался грохот ломающегося навеса и проклятья.
Через несколько секунд Мигель Кастильо уже вновь стоял на ногах. Он, как кошка, убегающая от собаки, вскарабкался по дощатой стене и очутился на нешироком карнизе второго этажа.
Когда он вскочил в номер, Рэтта там уже не было, только пустая веревочная петля раскачивалась из стороны в сторону.
— Дьявол! — взревел Мигель Кастильо, размахивая револьвером. — Я тебя все равно найду! Я отыщу!
Он бросился к окну и увидел, как мчится по улице вороной жеребец, унося на себе Рэтта Батлера.
Мигель Кастильо хотя и понимал, что все равно не сможет достать его из револьвера на таком расстоянии, выстрелил пять раз лишь для того, чтобы на душе стало легче.
— Я все равно тебя достану! — кричал Мигель Кастильо, потрясая разряженным револьвером над головой. — Сукин ты сын! И мать твоя шлюха! Слышишь, Рэтт, мать твоя была шлюхой!
Мигель осмотрелся. Пояса с кобурой и револьвера в номере уже не было.
Он пнул ногой табурет, стоявший под петлей, и в сердцах принялся топтать его сапогами. Ни в чем не повинная мебель трещала, разваливаясь на части.
Немного успокоившись, Мигель подвинул стол, залез на него, но все равно его маленького роста было недостаточно, чтобы дотянуться до балки. Подпрыгивая и повисая на балке, Мигель умудрился открутить туго завязанный узел и снять петлю.
Он любовно скрутил веревку и спрятал под пончо, как будто это была величайшая ценность, святая реликвия.
Мигель спустился вниз, туда, где его напарник держал под прицелом хозяина и хозяйку салуна.
— Виски, — сказал Мигель, зло ткнув хозяина стволом разряженного револьвера прямо в живот.
Тот бросился к прилавку и вытащил граненую бутылку.
Мигель принялся жадно пить прямо из горлышка.
— А где мой брат? — поинтересовался мексиканец.
— Твой Антонио идиот и придурок, — бросил Мигель, отрываясь от горлышка. — Ему не надо было носить шпоры.
— При чем тут шпоры? — глядя на свои сапоги, спросил молодой мексиканец.
— Они у него слишком громко звенели, поэтому он получил пулю в лоб.
Молодой мексиканец, грохоча сапогами, бросился наверх.
А Мигель Кастильо вышел на крыльцо, сел на коня и помчался в ту сторону, где исчез Рэтт Батлер.

ГЛАВА 17
Мигель Кастильо спрыгнул с лошади и подошел к Рэтту Батлеру, неподвижно лежащему под палящими лучами солнца.
— Ну что, приятель, отдаешь Богу душу. Не надо было тебе так поступать со мной, с Мигелем Кастильо. Тогда бы разъезжал на своем коне, постреливал в веревки — и был доволен жизнью, а так… Прощай, приятель, прощай. Мне пора уезжать.
Кастильо носком сапога повернул обожженную голову Рэтта Батлера, посмотрел на его воспаленные закрытые веки и вылил из фляги остатки воды прямо на лицо.
Рэтт вздрогнул.
— Все равно, ты, приятель, не жилец, но я снял грех с души и дал тебе немножко попить, ведь я обещал.
И тут Батлер пришел в себя.
Он услышал какой-то далекий грохот. Он услышал, как сотрясается каменистая земля и медленно повернул голову вправо.
Мигель Кастильо тоже посмотрел в ту сторону.
Из-за подножья холма выскочила шестерка лошадей. Они тащили за собой военный фургон. Лошади мчались во весь опор, не разбирая дороги, козлы были пусты.
— Ого-у, — воскликнул Мигель, бросаясь наперерез фургону и выхватывая из кобуры револьвер.
Его лошадь осталась стоять у подножья холма. А Мигель бежал наперерез шестерке лошадей, раскинув в стороны руки.
Он хотел остановить их, но лошади мчались на человека.
Тогда Мигель отскочил в сторону, но успел ухватиться за поводья первой лошади.
Он вскочил ей на спину и натянул поводья. Фургон и лошади медленно остановился.
— Спокойно, спокойно, стоять. Вот, молодцы, — поглаживая лошадь, приговаривал Мигель.
Потом спрыгнул и осторожно, на полусогнутых ногах, подошел к фургону. В руке он держал револьвер и его большой палец медленно взводил курок.
У дверцы он остановился, положил левую руку на открытое окно, резко дернул на себя дверцу и отскочил в сторону.
Из фургона вывалился мертвый сержант.
— Ой-е-ей, — вновь воскликнул Мигель, глядя на безжизненное тело.
В фургоне роились мухи, и Мигель зажал пальцами ноздри — такой нестерпимый тошнотворный запах повеял на него.
— Э-эа, ребятки, вы, наверное, долго катаетесь по пустыне? Надо же так завоняться.
Мигель Кастильо склонился к лежащему на земле сержанту, не отпуская пальцев от носа.
Правой рукой с револьвером он перекрестился, и тут его взгляд упал на золотую цепочку. Он потянул за нее и из кармана выпали часы.
— О-о, вот это приятная неожиданность, хорошая находка. Хоть в чем-то да повезло сегодня и мне, не придется возвращаться с пустыми руками.
И он, обрадованный, принялся шарить по карманам мертвеца. Тошнотворный запах уже не раздражал его.
Мигель вытянул большой кожаный бумажник, развернул его, достал сложенную вдвое пачку денег и, не пересчитывая, отправил себе за пазуху.
Больше у сержанта ничего не было.
Мигель снова зажал ноздри пальцами, влез в фургон и начал осматривать карманы остальных пассажиров.
Он нашел еще одни золотые часы и инкрустированную табакерку.
Табакерка обрадовала его больше всего, ведь у него никогда не было своей табакерки, да еще такой ценной.
Он выбрался из фургона, открыл табакерку, двумя пальцами затолкал себе в нос немного табака и сладко чихнул. Табак ненадолго перебил тошнотворный запах.
— Ну и воняете же вы, приятели, скажите спасибо, что встретились со мной, а то и дальше продолжали бы колесить среди холмов и трястись по бездорожью. А я вас хоть на землю положу.
Тут до его ушей долетел странный шорох, казалось, что что-то сдвинулось в глубине фургона.
Мигель отскочил в сторону, выдернул из кобуры револьвер, взвел курок и, осторожно заглянул внутрь.
Лежащий лицом вниз сержант едва заметно шевельнул пальцами неестественно заломленной руки.
Мигель Кастильо схватил его за плечи и перевернул.
Прямо в лицо ему смотрел одноглазый курчавый мужчина, второй глаз скрывался под кожаной повязкой.
— Воды, воды… — шептали растрескавшиеся губы сержанта, — глоток воды.
— A-а, так ты жив, приятель, — воскликнул Мигель, не зная радоваться этому или огорчаться.
— Воды… — повторил сержант.
— Ты очень хочешь пить, приятель? Неудивительно, ведь мы находимся в пустыне.
— Воды… — умоляюще глядя одним глазом, шептал сержант.
— Ну что ж, воды так вода…
И только тут Мигель Кастильо вспомнил, что у него в руках нет фляги. Он оглянулся и увидел лошадь, стоящую ярдах в трехстах у подножья холма. Но идти туда ему совсем не хотелось.
А мужчина беззвучно шевелил губами, пытаясь произнести только одно слово «Пить».
— Понимаешь, приятель, лошадь стоит у холма, идти до нее далековато, да по такому палящему солнцу мне не хочется. Может, подождешь до вечера?
— Пить, — прошептал сержант и его единственный глаз закрылся.
— Все хотят пить. Вот и мой приятель, если он еще жив, тоже, наверное, сгорает от жажды. Мечтает о воде.
— Воды, — встрепенулся сержант, — воды. Двести тысяч долларов за глоток воды.
Услышав о долларах, Мигель напрягся.
Он прекрасно понимал, что человек в подобной ситуации шутить не будет.
Но сумма была названа фантастическая.
Это привело Мигеля в замешательство.
— Ты что-то сказал? — склоняясь поближе к сержанту, переспросил Мигель.
— Двести тысяч и все золото. Воды.
— Сколько ты говоришь? Сколько? — все еще не верил своим ушам Кастильо.
Его взгляд сразу же стал хищным, а ноздри затрепетали.
Он опять не обращал внимания ни на тошнотворный запах, ни на мух, которые роились вокруг него, он был парализован названной суммой.
— Двести тысяч золотом, — едва шевеля губами, повторил сержант. — Глоток воды.
— Кто ты такой? — встряхнув его за плечи, заорал Мигель Кастильо. — Кто ты такой? Говори.
— Я…
— Говори, кто ты такой?
— Я… сержант Билл Карлсон.
— К черту! Хорошо, я понял, что ты Билл Карлсон. Откуда у тебя деньги?
— Двести тысяч золотом… — Билл Карлсон вновь потерял сознание.
Мигель Кастильо задергался.
С одной стороны, ему хотелось броситься как можно скорее за флягой, чтобы дать воды сержанту, но он прекрасно понимал, что как только тот выпьет, то придет в себя и больше ничего не скажет.
Мигель приложил ухо к груди сержанта и услышал, как слабо бьется у того сердце.
— Э, приятель, не спеши умирать. Вначале, ты должен сказать, где деньги.
— Двести тысяч долларов… — прошептал сержант.
— Где они?
— Двести тысяч…
— Да где они? — закричал Мигель Кастильо.
Ему страстно захотелось заехать кулаком в лицо умирающему сержанту.
— Где деньги?
Он начал трясти сержанта за лацканы мундира.
— Это деньги кавалерии. Это жалование — и все золотом. Воды…
— Где они? — кричал в лицо умирающему Кастильо. — Где они?
— Воды… Меня зовут Карлсон…
— Карлсон. Карлсон. Хорошо, а меня зовут Мигель Кастильо. Приятно познакомиться в таком хорошем месте.
Мигель принялся ладонью бить по щекам сержанта.
— Где золото?
— Я спрятал его в надежном месте, — едва шевеля губами, промолвил сержант и его глаз вновь закрылся.
— Где? Где это место? — продолжая трясти, кричал Мигель, понимая, что сейчас сержант скажет.
Но тот, едва придя в сознание, вновь терял его.
— Где ты спрятал золото, сволочь? — Мигель начинал выходить из себя.
— Воды… — просил сержант, — воды… И я скажу.
Рэтт Батлер, приподнявшись, смотрел на фургон, видел и то, как Мигель Кастильо обшаривал карманы мертвецов, потом увидел, как тот тряс за плечи человека, наверное, еще живого.
До него долетали обрывки фраз.
Рэтт понял, что надо ползти туда.
Доползти до фургона во что бы то ни стало, там его спасение.
Хотя, как оно придет и в чем оно заключается, он не понимал, но чувствовал, надо ползти.
И собрав в кулак остаток воли, из последних сил пополз к фургону.
Мигель Кастильо, занятый допросом Билла Карлсона, совершенно забыл о Батлере.
Скорее всего он считал, что его враг давным-давно отдал Богу душу.
Но Рэтт Батлер все-таки дополз до фургона.
Как раз в тот момент, когда Мигель Кастильо в очередной раз встряхнул сержанта.
— Где деньги? Отвечай! — кричал он умирающему.
Тот с усилием раскрыл единственный глаз.
— Я спрятал их на кладбище, — и голова сержанта вновь поникла.
— На каком кладбище? Ну же, погоди, не умирай, — причитал Мигель и чуть не наотмашь бил умирающего по щекам. — Где?
— Сент-Хилл, — выдавил сержант.
— Ого, там же огромное кладбище, говори, где? Они что, в могиле?
— Да, в могиле…
— Говори номер. Какой номер могилы? — спешил разузнать все у пока еще живого сержанта.
— Там нет номера… Воды…
— Как нет номера? Ну, что там написано? — настаивал на своем Мигель.
— Только имя…
— Какое имя? — Мигель сильно встряхнул сержанта, пытаясь привести его в чувство.
Но это произвело обратный эффект. Сержант начал хрипеть и жадно хватать раскаленный воздух широко раскрытым ртом.
— Воды… — прохрипел он.
— Хорошо, я сейчас, — Мигель понял, что тот ничего не скажет, пока не получит воды.
Да и сам он так же поступил на месте умирающего.
— Подожди, только не умирай. Я бегом туда и обратно. Ты получишь воды и скажешь мне все.
Мигель Кастильо сломя голову бросился прочь от фургона.
Он даже не заметил, что Рэтт Батлер уже подполз к коням и Пытается подняться, уцепившись руками за ступицу колеса.
Мигель бежал, что было сил, но ему казалось, что расстояние между ним и лошадью сокращается неимоверно медленно, ему казалось, что он просто ползет. В голове стучали слова:
«Двести тысяч. Двести тысяч золотом, Сент-Хилл, в могиле».
Он дрожащими руками попытался отвязать флягу, но поняв, что сейчас не время распутывать узлы, перерезал ремни ножом и обнимая флягу, как самое дорогое, что было у него в жизни, побежал назад.
Он даже не догадался сесть на лошадь. Тогда он доскакал бы вдвое быстрей.
«Двести тысяч, — стучало у него в висках. — Двести тысяч! Боже мой, я никогда не видел таких денег. И все золотом».
Когда Мигель Кастильо подбежал к фургону, то закричал от негодования.
До половины взобравшись внутрь, с подножки фургона свисал Рэтт Батлер.
А сержант сидел, прислонившись к стенке фургона с широко открытым ртом. Его единственный глаз закатился так, что был виден только желтоватый белок.
Мигель Кастильо, предчувствуя самое недоброе, заревел, как раненный бык, и размахнувшись, запустил флягу внутрь фургона. Затем схватил Рэтта Батлера за плечи и отбросил в сторону.
— Катись отсюда, сволочь, скотина! Ты уже должен быть мертвым.
Мигель схватил сержанта и принялся его трясти.
— Не умирай, не умирай.
Но голова сержанта безвольно болталась из стороны в сторону.
— Он мертв, — прохрипел Рэтт Батлер, — и разжав руки, упал на землю.
— Как мертв? — взревел Мигель. — Это ты скотина, ты все испортил, ты убил его!
— Нет, он сам умер, — и Рэтт Батлер закрыл глаза, — ты пожалел ему воды, как мне.
— Скотина, я тебя сейчас убью!
— Нет, ты меня не убьешь, — улыбка появилась на пересохших губах Рэтта Батлера.
Мигель Кастильо выхватил револьвер и всунул его в рот Рэтту.
— Я тебя сейчас застрелю.
— Нет, ты меня не убьешь, — Рэтт отвернул голову и улыбнулся еще шире, — потому что если ты это сделаешь, то навсегда останешься таким же нищим, каков ты сейчас и таким же жадным и глупым.
— Почему это я не убью тебя? — насторожился Мигель Кастильо.
— Потому что я кое-что знаю.
Мигель вцепился в плечи Рэтта.
— Он успел тебе сказать? А, Рэтт?
— Да, он сказал мне.
— Что? Что ты от него услышал? — Мигель Кастильо тряс Рэтта Батлера.
Но тот лишь отрицательно качал головой.
— Я тебе ничего не скажу.
— А я тебя убью, — уже неуверенным голосом сказал Мигель.
— Нет, ты оставишь меня в живых, и тогда может быть, я тебе кое в чем помогу.
— Что он тебе сказал?
— Имя.
— Он назвался?
— Нет, Мигель, он сказал имя, написанное на могиле, в которой лежат деньги.
— О, дьявол! — завопил Мигель и выстрелил в воздух.
А Рэтт Батлер смеялся, но силы быстро покидали его, он уже не мог даже подняться.
— Имя, имя! — размахивая револьвером, требовал Мигель, — и я дам тебе воды.
— Нет, ты и так дашь мне воды.
— Назови, я дам тебе напиться, и мы вместе отправимся искать деньги.
— Нет, ты дашь мне воды и доставишь в город, а там посмотрим…
Глаза Рэтта Батлера закатились, голова бессильно упала на грудь.
— Ты сволочь! — выкрикнул Мигель Кастильо. — Ты самая грязная свинья, которых я только знал.
Он, не разбирая на что наступает, влез в середину фургона, подхватил флягу и тут же склонился над Рэттом Батлером.
Мигель набирал в пригоршню воды и растирал ею грудь Рэтта Батлера, но тот только мотал головой и никак не приходил в чувство. Мигель стал плескать ему водой в лицо.
— Не умирай, Рэтт, слышишь? Не умирай! Я прошу тебя, не умирай, приятель, ты мне очень нужен.
— Воды… — прошептал Рэтт.
— Вот вода, она здесь, ты мой лучший друг, пей сколько хочешь, — и Мигель уже занес флягу над приоткрытым ртом Рэтта, но тут же спохватился.
— Тебе нельзя пить, ты умрешь, тебе только можно смочить губы. Видишь, я не жалею тебе воды, но тебе, в самом деле, нельзя пить.
Мигель смачивал губы Рэтта Батлера, а тот жадно слизывал с них влагу.
— Потерпи, сейчас ты придешь в себя, я отвезу тебя в город. Только не умирай, тут всего сорок миль, это пара часов езды. У нас есть фургон, лошади отличные, только не умирай, — Мигель набрал полный рот воды и прыснул ею на Батлера.
Тот приоткрыл глаза, но тут же вновь опустил голову и потерял сознание.
Мигель засуетился, вытаскивая из фургона трупы. Он свалил их прямо на дороге и затащил внутрь Рэтта Батлера, подложив ему под голову свернутые плащи, оставшиеся от предыдущих пассажиров.
— Только не умирай! — склонился он над Рэттом. — Только не умирай!
Рэтт беззвучно шептал что-то.
Мигель склонился над ним, прислушиваясь, в надежде, что тот произнесет имя, услышанное им от Билла Карлсона.
Но губы Батлера шептали что-то совсем несвязное:
— Отец… Каролина… Гарольд…
— Тьфу ты, — выругался Мигель, — даже сказать ничего путного не может. Ну что ж, придется его везти в город, ничего не поделаешь, хотя я бы с удовольствием пристрелил эту сволочь на месте.
Он вскочил на козлы, натянул вожжи. Кнут, описав в воздухе дугу, засвистел над спинами коней. Те рванули с места, и фургон, грохоча, понесся по каменистой пустыне.
Мигель Кастильо, не жалея лошадей, хлестал их. Ему было важно домчаться до города раньше, чем Рэтт Батлер умрет.
«Может, его еще можно спасти, — думал мексиканец, — может, я еще узнаю имя, написанное на могиле».
И задрав голову вверх, Мигель Кастильо принялся молиться, чтобы всевышний сохранил жизнь Рэтту Батлеру, его заклятому врагу.
— Боже, сделай так, чтобы он выжил, чтобы он не потерял рассудок, — молил Бога Мигель Кастильо.
И тут в наивной надежде, что Бог не расслышит его слов:
— Будь он проклят, этот Рэтт Батлер! Ему всегда везет.
И вновь свистел кнут, вновь неслись кони. С их губ уже сыпались клочья белой пены.
А Мигель Кастильо настегивал их вновь и вновь, хотя те мчались уже на пределе своих сил.
То и дело мексиканец оглядывался на открытое окно фургона. Голова Рэтта Батлера моталась из стороны в сторону, и Мигель борол в себе искушение остановить фургон и проверить, жив ли еще Рэтт. Он смотрел, пытаясь уловить, вдыхает ли тот воздух.
И каждый раз Мигель успокоенно отворачивался: Рэтт Батлер был еще жив. Его губы шевелились.
— Только не умирай, — приговаривал Мигель Кастильо, вновь настегивая лошадей.
«И почему я не прихватил с собой флягу? Я показал бы ее сержанту, и он бы обязательно сказал мне имя, — недоумевал Мигель Кастильо. — Я неудачник, это все моя проклятая жадность. Может быть, я успел бы сбегать за фляжкой, если бы сразу согласился на предложение. Ведь этот Карлсон мне обещал двести тысяч золотом за глоток воды. А я пожалел ее. Такие деньги всего за один глоток!»
Мигель Кастильо готов был расплакаться.
«Я поленился сбегать — и вот сейчас этот мерзавец Батлер все знает, а я нет. Он же теперь из меня вытянет всю душу.
Я буду вынужден ходить возле него на цырлах, а он, мерзавец, будет смотреть на меня и издеваться. А я ничего не смогу сделать.
Но когда деньги будут в моих руках, я ему покажу. Я вновь затащу его в пустыню и заставлю пройти все сто миль от начала и до конца, пусть он даже умрет в середине пути. Я привяжу его к лошади за ноги и буду тащить по пустыне, пока он весь не сотрется в порошок».
Мигель Кастильо злорадно улыбнулся такой мысли.
Он уже видел себя верхом на коне и волочащийся сзади на веревке труп Рэтта Батлера.
Это немного его успокоило. Он вновь посмотрел в открытое окно фургона и заметил, что Рэтт Батлер открыл глаза.
— Не умирай! — крикнул он Рэтту. — Скоро приедем!
— Скотина, — прошептал Рэтт Батлер.
— Ты мой лучший друг! — кричал Мигель. — Я тебя спасу, даже если ты не хочешь больше жить, и мы поделим деньги честно, поровну, половина тебе, половина мне.
Рэтт Батлер, не в силах ответить, отрицательно покачал головой.
— Ну ладно, Рэтт, я согласен и на третью часть.
Рэтт Батлер вновь покачал головой.
— Нет, Мигель, я умру, я назло тебе сейчас умру, — и он закрыл глаза.
— Эй! Ты что, не умирай! Только не умирай! Ты мне нужен, ты мне будешь теперь дороже родного брата, только не умирай, дороже отца с матерью! Если хочешь, ты будешь мне как сын.
На лице Рэтта появилась измученная улыбка. Он понимал, что его физические страдания — ерунда, по сравнению с тем, что сейчас переживает Мигель Кастильо.
А тот нахлестывал коней так, словно спешил на пожар.
И действительно спешить стоило, ведь с каждой милей Рэтту Батлеру становилось все хуже и хуже. Он уже не мог держать голову и она моталась из стороны в сторону.
Мигель остановил лошадей, схватил флягу и вылил остатки воды на голову Батлера.
Тот на несколько мгновений пришел в себя и, злорадно улыбнувшись, посмотрел на Мигеля.
— Скорей — или я сейчас умру.
— Сейчас-сейчас, — заспешил Мигель, взбираясь на козлы.
Он даже не стал садиться, а стоя погонял лошадей.
Грохотали окованные железом колеса, проносились мимо скалы, редкие кусты. Дорога петляла среди холмов.
Наконец на горизонте возник голубоватый силуэт монастыря — башни храма, низкий монашеский корпус.
Мигель Кастильо заулюлюкал, погоняя лошадей.
— Там тебе помогут! — крикнул он Рэтту Батлеру. — Это монастырь.
Но тот уже, казалось, не слышал Мигеля. Он совсем затих, а из носа двумя тонкими струйками текла темная кровь.
— Рэтт, не умирай, я тебе помогу! — кричал Мигель.
Монастырь на горизонте разрастался.
Уже были видны переплеты окон, а Мигелю казалось, что он приближается слишком медленно. Ему казалось, что лошади стоят на месте, лишь перебирая ногами, и поэтому он хлестал их, не зная пощады.
— Дьяволы! Скорее, — кричал мексиканец, — или я вас пристрелю!
Он потрясал револьвером, как будто бы и в самом деле под страхом смерти мог заставить коней мчаться быстрее.
Те и так скакали на пределе своих возможностей, совсем обезумев от боли и страха.
А когда Мигель принялся стрелять у них над головами, то только стригли ушами и вбирали головы, но не прибавляли скорости. Они просто не могли мчаться быстрее.
Фургон чуть не разваливался на части, подскакивая на камнях, ведь Мигель уже мчал не по дороге, а напрямик по равнине, срезая путь.
Рэтта Батлера кидало из стороны в сторону, трясло, он больно ударялся головой о сиденье и это, может быть, привело его в чувство.
Он уцепился руками за раму окна и выглянул наружу.
Ему показалось, что он бредит.
Прямо над головами коней вырастало огромное здание храма. Казалось, что лошади сейчас пробьют насквозь стену — и никто не останется в живых.
А Мигель, словно сумасшедший, слева направо и справа налево хлестал лошадей, пытаясь дотянуться концом длинного бича до передней пары.
— Скорее, исчадие ада! — кричал он, ничуть не смущаясь тем, что приближается к монастырю.
Мигель молился так, как никогда в жизни. Он обещал Богу все: оставить свою беспутную жизнь, сделаться честным человеком, лишь бы тот спас жизнь Рэтту Батлеру.
Перед самым монастырем Мигель Кастильо сообразил, что надо делать. Не доезжая до храма, он остановил лошадей и влез в фургон.
Он разрезал ножом тюк с военной формой, оделся сам и наскоро переодел чуть живого Рэтта Батлера, ведь к человеку в военной форме в монастыре будет больше уважения.
Да и не придется объяснять, кто они такие и почему им нужно оказывать помощь.
К тому же, не нужно было объяснять, откуда у них взялся военный фургон.
Лишь окончив с переодеванием, Мигель Кастильо вновь привел в движение лошадей. Те, почувствовав конец пути, побежали чуть быстрее, а может быть, они немного отдохнули.
С гиканьем и улюлюканьем фургон влетел на монастырский двор и Мигель Кастильо остановил лошадей.
Тут же он заорал:
— Скорее! Кто-нибудь, сюда! Офицер умирает!
Из двери выбежал монах в коричневой рясе, подпоясанной веревкой.
— Скорее, у меня раненый! — кричал Мигель, распахивая дверцу фургона.
— Мы не принимаем больных, у нас заняты все койки. Наш госпиталь переполнен.
— Это не просто больной, — важно сказал Мигель Кастильо, — это офицер, — и он положил руку на револьвер.
Монах заглянул в фургон и ужаснулся, настолько обезображенным от солнечных ожогов и жажды было лицо Рэтта Батлера.
Монах и Мигель Кастильо осторожно извлекли из фургона его почти безжизненное тело.
— Где ваш настоятель? — грозно спросил Мигель Кастильо.
— Он будет через несколько дней, он в отъезде.
— Как жаль, — сказал Мигель Кастильо, — я его хорошо знаю.
Монах пристально посмотрел на приезжего с явно испанскими чертами лица.
— Вы с ним земляки? — поинтересовался монах.
— Можно сказать и так, во всяком случае, настоятель обрадуется моему приезду. Скорее в госпиталь! — и монах с Мигелем, взвалив на плечи Рэтта Батлера, понесли его в монастырский корпус.
Они шли по темному гулкому коридору, и звук их шагов, отражаясь от низких сводов, летел впереди них.
Тут царили тишина и прохлада, свет пробивался лишь сквозь узкие, как бойницы, окна.
Даже Мигель Кастильо чувствовал некоторую робость.
Но лишь они свернули в одну из дверей, тишина и спокойствие окончились, за ней начинался огромный зал монастырского госпиталя.
В зале на близко поставленных топчанах, а кое-где и просто на полу лежали больные. В основном это были мексиканцы. Другие в католический монастырь попадали редко.
Слышались стоны, вздохи, мольбы.
Больные с интересом посмотрели на одетого в военную форму Мигеля Кастильо и монаха, несших Рэтта Батлера.
Монахи, ухаживавшие за больными, разносили похлебку.
Мигель взглядом поискал, куда бы уложить Рэтта Батлера. Но монах остановил его:
— Не сюда, нам дальше.
Они прошли через весь длинный зал и попали в абсолютно темный коридор.
Монах, хорошо ориентировавшийся в темноте, толкнул низкую дверь — и перед ними появился старик-монах в белом фартуке.
Он принял из рук Мигеля Рэтта Батлера, и монахи вдвоем понесли его к столу.
Мигель хотел было последовать за ними, но дверь перед его носом захлопнулась.
— Вам туда нельзя, — приоткрыв дверь, сказал старик-монах.
— Это мой друг! — закричал Мигель, но дверь закрылась снова.
Мексиканец стучал в дверь кулаком и кричал:
— Обращайтесь с ним, как с моим братом! Он мне очень дорог. Вы должны спасти ему жизнь.
— Мы сделаем все, что возможно, — услышал он в ответ, и больше уже никто не обращал на Мигеля внимания.
Он слышал тихие голоса, доносящиеся из комнаты, в который был Рэтт Батлер. Звучали голоса озабоченно и деловито.
Один из монахов-врачей просил что-то подать, слышалось звякание металлических инструментов, посуды, потом он услышал тяжелые стоны Рэтта Батлера.
«Слава Богу, значит, он жив», — Мигель Кастильо обрадованно вздохнул.
Увидев в нише распятие, он опустился перед ним на колени и быстро перекрестился несколько раз, словно бы от количества положенных крестов зависела участь Рэтта Батлера.
Мигель Кастильо не помнил ни одной молитвы до конца, он каждый раз начинал и сбивался.
Но был очень искренним в своем порыве.
От усердия на его лице выступили крупные капли пота, как будто он делал тяжелую работу.
Да и в самом деле — молиться для Мигеля Кастильо было делом непривычным и крайне тяжелым. Он не помнил, когда последний раз был на исповеди, когда последний раз его нога переступала порог храма.
В порыве раскаяния Мигель Кастильо с ужасом вспомнил, что среди прочих его злодеяний имеется и такое, как кража церковной кассы. Он испуганно начал озираться, как будто кто-то мог его сейчас в этом обвинить.
Но вспомнив, что тот храм был евангелический, он с облегчением вздохнул.
Себя Мигель считал истинным католиком.
— Господи, — шептал он, — я знаю, что я грешен, но я не самый большой грешник на этой земле и поэтому прошу у тебя, Господи, прощения.
Ведь Иуда Искариот был большим грешником, а ты его, Господи, простил. А уж я, Мигель Кастильо, вообще не сделал тебе ничего плохого. Может, я и обижал кого-то, но все они были подлецами.
Но ты же знаешь, Господи, сколько людей обижало меня. Они хотели меня повесить, а ведь в твоих заповедях сказано: не убий. Только ты имеешь право забрать мою жизнь. И если ты, Господи, до этого оставил меня в живых, значит, я этого заслуживаю. Значит, так и должно быть…
Успокоенный таким разговором с Богом, Мигель Кастильо поднялся с коленей.
И, оглядевшись, на всякий случай набил барабан своего револьвера патронами.
Всякое в жизни может случиться.
Правда, стрелять в монастыре Мигель Кастильо не собирался, но кто знает, что может быть.
Если кто-то решится лишить его Богом данной жизни, то он уж сумеет постоять за себя и наказать человека, посягнувшего на Божью прерогативу.
Мигель по привычке поднес револьвер к самому уху и покрутил барабан. Щелчки хорошо работающего механизма успокоили его больше, чем слова самой искренней молитвы.
Дверь кельи распахнулось и оттуда с озабоченным видом вышел монах.
— Святой отец, — попытался остановить его Мигель, чтобы задать вопрос.
Но тот отмахнулся и заспешил в глубину коридора, там громко скрипнула дверь и через несколько мгновений монах суетливо возвращался, держа перед собой кувшин с каким-то снадобьем.
— Святой отец, мой друг что-нибудь сказал? Подождите, он вам что-нибудь говорил? — сбивчиво пытался выяснить Мигель Кастильо.
Но монах по-прежнему не обращал внимания на его вопросы.
И дверь в келью вновь захлопнулась перед самым носом Мигеля Кастильо.
Тогда он припал ухом к шершавым доскам, но как ни напрягал он свой слух, разобрать что-нибудь не мог.
Слышались только стоны, вздохи, звякание посуды и недовольное бормотание монаха.
— О черт, эти дьяволы могут погубить Батлера и тогда… Тогда я останусь бедным на всю жизнь, на всю жизнь… Ведь не могу же я перекопать сотни могил. Это мне не под силу… Хотя почему? — Мигель посмотрел на свои руки, — могилы четыре в день раскопать можно… Значит, это займет…
Но Мигель Кастильо понял, что он не может подсчитать, сколько же времени понадобится ему для поиска денег.
— Да еще земля в этом Сент-Хилле как камень… Там даже раскопать две могилы в день тяжеловато будет… Остается только надеяться на Рэтта Батлера. Остается надеяться, что он все-таки скажет имя… Имя, написанное на могиле. А если…
Мигель Кастильо обхватил голову руками.
— …А если он не скажет и умрет?! О Боже, — он в изнеможении прислонился к стене. — Только бы он не умер! Только бы эта сволочь не сдохла, не отдала Богу душу…
Мигель уставился на дверь кельи и забормотал:
— Батлер, ты будешь последней грязной свиньей, если сейчас сдохнешь, самой последней, хуже тебя не будет никого на этой земле.
Дверь кельи распахнулась и вышел пожилой монах в белом переднике.
— Святой отец, святой отец, — буквально на коленях подполз к нему Мигель Кастильо, — что с моим другом? Он вам что-нибудь сказал?
— Ваш друг? Нет, он молчит.
— Как молчит? Почему молчит?
— Он слишком слаб, чтобы разговаривать.
— Но он будет жить? — с надеждой в голосе спросил Мигель.
— Думаю, что да. Ведь ваш друг еще молод и надеюсь, силы вернутся к нему.
— Господи, спасибо за твою милость, — воздев руки, воскликнул Мигель Кастильо.
— Правильно, сын мой. Только на Господа остается всем нам уповать. Правильно.
— Спасибо, святой отец, спасибо, — Мигель Кастильо принялся кланяться вслед удаляющемуся монаху.
Затем вытащил из кармана плоскую флягу, повернулся к распятию, вскинул руку и принялся жадно глотать спиртное. Он осушил небольшую фляжку до дна, оглянулся по сторонам и засунул ее за распятие.
Потом он несколько раз перекрестился, набрал полную грудь воздуха, распахнул дверь и переступил порог кельи.
Сразу ему в нос ударил какой-то неприятный запах лекарства, и у Мигеля Кастильо запершило в горле, он хотел громко чихнуть, но сдержался.
— У, дьявол, — пробормотал он, пристально вглядываясь в измученное лицо Батлера.
Мигель подошел к больному и зашептал:
— Рэтт Батлер, ты меня слышишь? Это я, Мигель Кастильо. Ты меня слышишь? Подай мне знак, что ты жив.
Обожженные солнцем веки Рэтта Батлера дрогнули.
Обрадованный тем, что Батлер его слышит, Мигель почувствовал себя совсем раскрепощенным. Он радостно потер ладони и, счастливо улыбаясь, сел на постель больного.
— Знаешь, Рэтт, тебе очень повезло: ведь рядом с тобой оказался я, а не кто-нибудь другой. Другой бы бросил тебя, плюнул бы на тебя, оставил умирать. Кто такой Рэтт Батлер… А я вот привез тебя сюда, устроил в госпиталь при монастыре. А святой отец… Ты знаешь, что сказал мне святой отец?
И Мигель Кастильо тронул Рэтта Батлера за плечо, тот приоткрыл на секунду глаза.
— Святой отец говорит, что ты очень молод и силен, так что через пару дней поправишься — и все будет замечательно.
Мигель Кастильо вновь удовлетворенно потер ладони.
— Знаешь, Рэтт, мне страшно подумать, что могло случиться, окажись ты в пустыне один. У меня волосы на голове встают дыбом и руки начинают трястись, а сердце опускается куда-то вниз, наверное, к пяткам падает, когда я начинаю думать о том, что бы с тобой могло произойти. Знаешь, как хорошо, когда у человека есть настоящие друзья, которые могут о нем позаботиться.
Мигель склонился к Рэтту Батлер и зашептал ему прямо в ухо:
— Знаешь, друг, если бы не я, не Мигель Кастильо, ты бы уже давным-давно был мертвым. Своим чудесным спасением ты обязан только мне. Послушай, Рэтт, у тебя есть родители, мама, папа?
Не увидев на лице больного никакого движения, Мигель Кастильо сокрушенно покачал головой.
— Я так к знал, ты — сирота. Никого у тебя нет на всем свете, только я, твой единственный истинный друг, только я. Ты слышишь меня, Рэтт, ты всегда можешь рассчитывать на меня, на Кастильо, на мою помощь. Ты всегда можешь опереться на мое крепкое плечо. Знай, я тебя не брошу в беде ни-ког-да. А у меня…
Мигель чуть не пустил слезу, его глаза увлажнились.
— … у меня ведь тоже никого нет. Только ты, Рэтт, только ты. Значит, мы с тобой два одиноких человека и поэтому должны держаться вместе. Ведь в этом мире выжить в одиночку так тяжело. А вдвоем легче. Правильно я говорю?
Мигель Кастильо говорил так, что могло показаться, что он всецело верит в то, что говорит, и говорит абсолютно правдиво и искренне, а на самом деле ему хотелось вцепиться в горло Рэтта Батлера и вырвать из него имя, написанное на могиле.
Но он понимал, что тот будет держаться до последнего.
— Знаешь, Батлер, — вновь склонившись к уху больного зашептал Кастильо, — ты меня должен простить. Меня простил даже Бог, я молился, вот сейчас молился о тебе. Я просил Господа Бога и пресвятую Деву, чтобы они даровали тебе жизнь. Знаешь как я молился, у меня даже слезы текли по щекам. И видишь: они услышали мою мольбу. Ты жив, почти здоров, скоро твои дела пойдут на поправку. А меня ты должен простить. Ведь признайся, Рэтт, на моем месте ты поступил бы точно так…
— О, дьявол, — Мигель Кастильо вдруг вскинул вверх руки, — мы могли бы уже иметь эти деньги, не случись всего этого. Зачем ты заболел? Будь проклят этот день!
Мигель Кастильо принялся колотить себя в грудь кулаком.
— Это проклятое солнце, проклятая жара виноваты в том, что ты лишился сил, а у меня помутился рассудок.
Наконец Мигель понял, что признаниями в вечной дружбе и преданности ему Рэтта не пронять.
И он решил изменить тактику.
Он прикоснулся к руке больного, потом положил свою голову ему на грудь и прислушался к биению его сердца.
— Знаешь, Рэтт, твое сердце едва бьется, оно вот-вот остановится… О, Господи, — отрываясь от груди больного, воскликнул Мигель, — не дай ему остановится! Но оно чуть бьется. Рэтт, ты меня слышишь? Ты сейчас умрешь…
Мигель поднял глаза к потолку.
— Господи, как я не хочу этого. Мне хочется, чтобы ты жил, чтобы мы достали эти деньги. Будь они не ладны. Но если ты сейчас умрешь, отдашь Богу душу, не назвав мне имени, написанного на могиле — это будет страшный грех, поверь мне, Рэтт.
В порыве исступления Мигель даже закрыл глаза.
— Этого греха тебе никогда не простит ни Бог, ни ангелы — никто. Ты будешь гореть в ярком пламени, будешь корчиться в кипящей смоле, а черти будут протыкать тебя острыми палками. Они будут рвать тебя на куски, будут раздирать твои внутренности и твое сердце, будут лить тебе в глотку расплавленную смолу. И все это за то, что ты не сказал мне имени, написанного на могиле. Только за это, Рэтт, только за это. Ты совершаешь страшный грех, скажи, облегчи свою душу.
И Мигель Кастильо опустился рядом с больным Рэттом, подставляя свое ухо к его растрескавшимся губам.
— Ну что же ты молчишь? Говори, я весь внимание, я слушаю, Рэтт. Говори.
Казалось, что от нетерпения Мигель Кастильо может сам умереть, и его сердце остановится раньше, чем сердце Рэтта Батлера.
На его лбу вздулись жилы, а по лицу катились крупные капли пота.
— Ты видишь, Рэтт, я плачу, плачу. Но я молю Господа Бога, чтобы он даровал тебе жизнь. Но он не хочет этого сделать, и ты умираешь. Я уже слышу, чувствую, что ты сейчас отойдешь в лучший мир. Там тебе будет хорошо, там будет много воды, много тени и зелени, там нет пустыни.
И эта тирада не подействовала на Рэтта Батлера.
Тогда Мигель громко закричал ему в ухо:
— Мерзавец! Свинья! Скотина! Ведь на том свете тебе не нужны деньги. На кой черт тебе золото под землей? Говори! Или я тебя сейчас задушу вот этими руками, прямо здесь. Говори имя!
Но растрескавшиеся губы Рэтта Батлера только слегка скривились в подобии ехидной усмешки. Он даже не открыл глаз, чтобы посмотреть на рожу Мигель Кастильо, который, закатив к потолку глаза, напускал на себя вид то святого, то безжалостного палача.
— Ну скажи же, скажи, чье имя написано на могиле? Там, в этом чертовом Сент-Хилле тысячи могил, тысячи имен. А мне надо только одно, только одно, — дрожащим голосом шептал Мигель Кастильо на ухо Рэтту Батлеру, — одно имя — и я оставлю тебя в покое. А когда я достану это золото, то я буду молиться о твоем успокоении каждый день, даже дважды в день утром и вечером. Если хочешь, я буду молиться в обед и ночью, даже мои дети будут вспоминать в молитвах твое имя. Только скажи.
Мигель Кастильо схватил оловянную кружку, стоявшую у изголовья.
— Хочешь водички? — он смочил пальцы и помазал губы Рэтту Батлеру, — вот тебе водичка. Только скажи имя, одно имя — и все.
Губы Рэтта Батлера шевельнулись.
— Нагнись, — чуть слышно, прошептал он.
— Ты что-то сказал, Рэтт? Ты что-то сказал? — засуетился Мигель, придвигая ухо прямо ко рту больного. — Говори же, говори!
Казалось, что сейчас сердце Мигеля Кастильо остановится.
В келье царила такая пронзительная тишина, что было слышно, как муха бьется о стекло.
— Говори, я слушаю.
— Скотина… грязная свинья…, — едва шевеля губами, произнес Рэтт Батлер.
— Что? Что написано?
— Пошел вон, свинья…, — уже более отчетливо произнес больной.
— Ах ты сволочь, ах ты мерзавец! — заорал Мигель Кастильо, выхватывая из кобуры револьвер и взводя курок.
Рэтт Батлер тяжело поднял руку и едва шевеля пальцами погрозил Мигелю.
— Хорошо когда рядом настоящий друг, который может тебя защитить, — прошептал он и закрыв глаза повернул голову в сторону.
— Ах ты мерзавец, ах ты…, — Мигель Кастильо выругался отборной бранью.
Потом поднялся с кровати, засунул револьвер в кобуру и несколько раз прошелся от стены до стены.
— С каким бы наслаждением я пустил тебе пулю в лоб прямо между глаз. У меня даже не дрогнула бы рука. Но я…
Мигель с сожалением причмокнул губами.
— …не могу этого сделать, иначе действительно на всю жизнь останусь бедняком. А так я смогу разбогатеть. Ведь этот Рэтт Батлер все-таки благородный человек, он простит меня. И мы поделим наши деньги. Но уж тогда…
Мигель Кастильо остановился и испуганно огляделся, как будто кто-то мог прочесть его мысли.
«Тогда уже я найду способ, как забрать свои деньги. Ведь там, на этом кладбище, нет ни одного доллара, принадлежащего Рэтту Батлеру. Все, все, что есть там, принадлежит мне.
И я буду владеть этим золотом.
Я, Мигель Кастильо — и больше никто».
Несколько дней Мигель не отходил от постели Рэтта Батлера. Тому то становилось лучше, то вновь делалось хуже. Его жизнь висела на волоске.
Но вот на четвертый день Мигель вошел в келью, где лежал Рэтт Батлер и склонился над постелью больного.
— Воды, — попросил Рэтт.
— Сейчас я принесу тебе воды, холодненькой, из колодца, — засуетился Мигель, хватая кувшин и выбегая за двери.
Он никому не доверял ухаживать за Рэттом Батлером.
Монахи даже изумлялись такой преданности сержанта своему офицеру.
Мигель наполнил кувшин до краев прохладной чистой водой и, стараясь не расплескать ее, заспешил в келью.
Но когда он вошел, Рэтт Батлер уже спокойно сидел на краю кровати и курил сигару.
От неожиданности Мигель чуть не выпустил кувшин из рук.
Он осторожно поставил сосуд на столик и пристально посмотрел на Рэтта, его правая рука тут же легла на рукоятку револьвера, а большой палец на всякий случай оттянул курок.
— Рэтт?! — в изумление проговорил Мигель.
— Ты чем-то удивлен?
— Ты же умирал, ты же шепотом попросил воды.
— Но ты же сам, Мигель, молил Бога, и вот мне стало лучше.
— Так ты притворялся все эти дни?
— Конечно, притворялся, — сказал Рэтт, потирая небритую щеку, — ты не представляешь, как приятно, когда о тебе заботится такой преданный человек, как ты.
Мигель выругался.
— Ты мерзавец, Рэтт. Я переживал за твою жизнь, я боялся, что ты умрешь. Я не переживал так, даже когда умирала моя мать.
— У тебя доброе сердце, Мигель, — патетично воскликнул Рэтт Батлер, глубоко затягиваясь сигарой и выпуская дым в лицо мексиканцу.
Затем он растянулся на кровати, закинув ноги в сапогах на спинку.
Мигель уже не в силах был сдерживать свое раздражение. Ему хотелось наброситься с кулаками на Рэтта, пару раз заехать тому по физиономии.
Но он вспомнил, что Рэтт знает имя, написанное на могиле, и поэтому преданно улыбнулся.
— Я рад, Рэтт, что ты поправился. Теперь мы поедем на кладбище, откопаем деньги и все будет в порядке. Я их поделю честно — поровну. Половину тебе, половину — мне.
Рэтт Батлер пожал плечами.
— Как хочешь. К тому же я тебе не обещал, что скажу имя, написанное на могиле. Ведь я знаю, на каком кладбище закопаны деньги.
Рэтт Батлер еще раз затянулся и протянул сигару Мигелю.
Этот жест говорил больше, чем все обещания. Значит Рэтт Батлер не очень-то сердился на Мигеля Кастильо.
Мигель взял сигару и принялся курить.
Мужчины некоторое время молчали. Мигель собирался с мыслями — какую же тактику ему лучше избрать в отношениях с Рэттом Батлером.
Он лихорадочно перебирал в мозгу всевозможные варианты. Можно вновь начать угрожать ему револьвером, но это, Мигель уже знал, не даст никаких результатов.
Можно было попытаться выудить имя хитростью, но Мигель не был настолько искусен, а Рэтт уже достаточно хорошо знал цену всем его словам и обещанием.
Мигеля решил действовать уже знакомым ему способом.
Он отвезет Рэтта Батлера в пустыню миль на сорок от самого близкого городка и там, обещая дать воды, выудит имя.
Но Рэтт Батлер почувствовал предательские мысли Мигеля.
— Наверное, ты собираешься отвезти меня в пустыню и лишить воды? Но учти, что к этому я готов, я прошел уже раз через это и результат ты видел.
— Нет, что ты, Рэтт, у меня не было подобных мыслей. Как ты только мог подумать такое о своем друге. Ведь я готов жизнь отдать за тебя.
— Я уже уверился в твоей преданности, — сказал Рэтт Батлер. — Ты заботился обо мне лучше, чем моя собственная мать.
— Вот видишь, какой я хороший друг, Рэтт. А твоя мать была очень хорошей женщиной, если родила и воспитала такого благородного человека, как ты.
На лице Рэтта появилась лукавая усмешка. Его забавляло, как пресмыкается перед ним Мигель, который еще совсем недавно уверял, что мать Рэтта Батлера — шлюха, грязная шлюха, и что у Рэтта была целая тысяча отцов.
— Мне кажется, Мигель, ты только недавно вспоминал о моем отце, вернее, говорил о каких-то моих отцах…
— Нет, что ты?! Твой отец — благороднейший человек, ведь он дал своему сыну прекрасное воспитание.
— Что ты знаешь о моем отце? — довольно холодно спросил Рэтт Батлер.
— Нет, конечно, я его в глаза не видел, но нетрудно догадаться, что он почтенный джентльмен и благородный человек. И мать у тебя просто золотая женщина, ну почти как моя…
Мигель осекся.
Дверь распахнулась и на пороге появился монах.
Мигель тут же бросил окурок на пол и растоптал его.
— Вы спрашивали настоятеля. Отец Рамирос только что прибыл. Я сказал ему, что вы желали с ним поговорить, и он согласился.
Мигель засуетился.
— Извини, Рэтт, но я должен поговорить с настоятелем монастыря. Это не займет много времени, но мне обязательно нужно поговорить. Только смотри, никуда без меня не уезжай.
Он повернулся к монаху.
— Не выпускайте моего друга одного, он еще очень слаб, чтобы ехать верхом. Мы поедем вместе после обеда.
Мигель умоляюще посмотрел в глаза Рэтту Батлеру.
— Обещай мне, друг, что один никуда не поедешь. Я так беспокоюсь о твоем здоровье.
— Последнего ты мог и не говорить, — заметил Рэтт, — я дождусь твоего возвращения.
— Прошу сюда, — сказал монах, указывая вглубь коридора.
Мигель вошел в низкую дверь.
Это была мастерская, где монахи, резчики по дереву, изготавливали скульптуры. Все стеллажи, стоящие вдоль стен, были уставлены предметами культа.
Здесь были и ангелы с крылышками, и девы Марии, и распятия.
Скульптуры многочисленных святых и епископов украшали узкие подоконники.
В мастерской пахло деревом, свежими стружками, красками и конечно воском.
В небольших чашечках стояли краски.
Несколько загрунтованных скульптур казались белоснежными в этой полутемной комнате.
Мигель Кастильо потер глаза, пытаясь приучить их к темноте. Он не мог увидеть лица мужчины в монашеском одеянии, стоявшем спиной к окну.
Была видна лишь тонзура и широкие плечи.
Решив, что перед ним тот, кого он ожидал, Мигель Кастильо раскрыл объятия.
— Неужели ты меня не узнаешь, брат? — вскричал он, подбегая к настоятелю и опускаясь на колени, — ведь это я — твой брат, Мигель.
Настоятель холодно посмотрел на своего заблудшего брата и в знак приветствия слегка склонил голову.
— Да, ты такой гордый. А я не знаю, как вести подобающе твоему сану, — продолжал Мигель, хватая край монашеского одеяния и прикладывая его к губам, — наверное, так?
Священник резко вырвал свое платье из рук Мигеля.
— Думаешь, мне что-нибудь нужно от тебя? Я что-нибудь буду у тебя просить? Нет, я проезжал мимо и захотел узнать, как там мой брат? Может быть, он еще помнит меня? Может, даже любит? Все ли у него в порядке?
Мигель пытался заглянуть в глаза священнику, но тот упрямо отводил взгляд или прикрывал веки.
Ему неприятно было присутствие в монастыре человека, который мог его опозорить.
Ведь священник, путешествуя по городкам, видел портреты своего брата, расклеенные по стенам и заборам, знал, что за поимку братца обещано три тысячи долларов, знал, что за все преступления его приговорили к смерти.
— Ну что ты такой мрачный? — не унимался Мигель. — Может я что-нибудь не так сделал? Может ты за что-нибудь на меня сердишься? По-моему, я тебя ничем не обижал. Ты скажи, брат?
— Ну вот ты меня и увидел, — наконец, произнес священник.
— Да! Я очень рад, брат, что смог приехать и увидеть тебя здоровым и невредимым. Я в самом деле рад, что у меня такой хороший брат, — говорил Мигель, рассматривая священника с ног до головы.
Настоятель с удивлением смотрел на сержантские нашивки на рукаве своего брата.
Тот спохватился.
— А, тебя смущает моя форма? Ну, это долгая история. Я расскажу тебе как-нибудь в другой раз. Что мы все говорим обо мне, да обо мне. Давай лучше поговорим о твоих делах. У тебя все в порядке?
Настоятель ничего не ответил.
А Мигель продолжал.
— Ты, конечно, немножко худоват, но я всегда был толще тебя и крепче. Помнишь, я всегда тебя побеждал? Ну ничего, это не страшно.
Мигель, уже окончательно осмелев, похлопал священника по плечу. Настоятель отстранился от него.
Недоумение появилось на его лице.
— А как наши родители? — спросил Мигель. — Как там отец, мать?
— Наконец-то ты вспомнил о родителях, — проговорил священник, — через девять лет. Почему все эти годы они не интересовали тебя?
— Девять лет?! — изумленно воскликнул Мигель Кастильо. — Неужели прошло девять лет? Они промелькнули, словно один день. Ты наверное шутишь…
Глаза настоятеля сердито сверкнули.
— Ну ладно, если ты говоришь, что девять, значит действительно прошло девять лет, — Мигель слегка смутился. — Так как там наши родители?
— Наша мать давно умерла, — ответил священник, — а отец скончался несколько дней тому назад, поэтому я уезжал из монастыря, я закрыл его глаза.
Улыбка моментально слетела с лица Мигеля Кастильо. Он сделался задумчивым и серьезным.
— Перед смертью отец звал тебя. Он хотел, чтобы и ты, Мигель, был рядом с ним. А рядом был только я.
Мигель, потупив взгляд, отошел в сторону и уткнулся лбом в шершавую стену.
Настоятель не мог разобрать, плачет он или просто молчит.
— Мигель, давай поговорим о тебе. Чего ты добился в жизни, кроме зла? Говорят, у тебя когда-то была жена? Правда, я не знаю, может ли быть у такого человека, как мой брат, жена.
Мигель оторвался от стены и развязно воскликнул.
— Что ты понимаешь в женщинах, брат? Ведь у тебя не было ни одной женщины. А у меня было много жен, в каждом городе. Где нашел, там и жена. Уж не собираешься ли ты читать мне здесь проповеди? Я приехал посмотреть на тебя, узнать, как твои дела. А ты набросился на меня.
Настоятель глубоко вздохнул.
— А что может дать проповедь? Разве можно исправить такого грешника, как ты? Продолжай, как начал — и кончишь на виселице. Уезжай отсюда, уезжай. Я не хочу тебя видеть.
Мигель зло сжал кулаки, его глаза сверкали злобой.
Он хватал воздух ртом, пытаясь что-то сказать брату. Но понимал, что ему нечего возразить…
Ведь брат был прав — ничего, кроме зла он в своей жизни не совершал.
Но тут же Мигель вспомнил, что не всегда он был таким отъявленным негодяем и мошенником.
Когда-то и он хотел жить честно. Когда-то и он преданно любил своих родителей…
— Да позаботится Господь о твоей душе, — промолвил настоятель и двинулся к выходу.
— Нет, стой. Так просто ты от меня не уйдешь. Думаешь, ты — святой? — закричал Мигель.
Настоятель остановился, но не оборачивался.
— Ты напомнил мне о родителях, ты считаешь себя святым. А когда ты ушел, бросил нашу семью, оставил меня с родителями, кто заботился о них? Я.
— Это твой долг, — холодно сказал священник.
— Нет, подожди, — продолжал Мигель. — Я — Кастильо и ты — Кастильо. Мы одна кровь, мы оба в ответе за наших родителей. Ты вспомни: в нашей деревушке у молодого человека было только два выхода — или пойти в монахи, в священники или же стать грабителем. Ты выбрал первое, а я второе. Но ты сделал свой выбор раньше и оставил нас одних. Разве тогда ты думал о матери? А если бы я тоже пошел в монахи, то кто бы вел хозяйство? Родители умерли бы с голоду.
— У тебя был и другой выбор, — сказал настоятель.
— Нет, выбора у меня не было. Или в священники или в грабители. Но ты выбрал путь священника не потому, что ты такой хороший.
Мигель забежал вперед и заглянул брату в глаза.
— А, что, боишься смотреть мне в глаза, боишься? Да. Ты выбрал путь священника потому, что ты был трусом, ты побоялся стать грабителем. А я не испугался. Я честнее тебя.
Настоятель, не удержавшись, хлестнул по щеке своего брата. Тот схватился за щеку.
Но оплеуха словно подзадорила его, он находил удовольствие в том, что его били.
— Так-то ты обращаешься со своим братом, который приехал навестить тебя? — зло проговорил Мигель и широко размахнувшись, ударил кулаком в челюсть брата-настоятеля.
Тот, не ожидая такого, отлетел в сторону.
Со стеллажей посыпались скульптуры святых. Священник закрывался руками от падающих на него ангелов. Он словно отбрасывал их, отбивался от них.
Наконец затих, тяжело опустив голову на грудь.
Мигель стоял над ним, подбоченясь, с видом победителя.
Он презрительно улыбнулся, глядя на то, как морщится от боли его брат-настоятель.
— Ну, кто из нас прав? — спросил Мигель.
Священник ничего не ответил.
Тогда Мигель наклонился, схватил его за одеяние и поставил на ноги, отряхнул пыль.
Настоятель, словно ничего не понимая, смотрел невидящим взглядом. Казалось, он забыл обо всем на свете, углубился в самого себя.
Мигель обошел брата со всех сторон, смахнул с него пыль, словно тот был одной из скульптур, которые стояли в мастерской, а он, Мигель, должен был ее раскрасить…
Ни Мигель, ни настоятель не видели, что из глубины темного коридора за ними наблюдает Рэтт Батлер.
Молодой человек стоял, скрестив на груди руки и курил сигару. Лишь изредка ее красный огонек вспыхивал во мраке коридора, как отблеск адского пламени.
Наконец священник вернулся к жизни. Он прикрыл лицо руками и медленно провел ими сверху вниз, словно хотел сбросить застилавшую глаза пелену.
Мигель выглядел расстроенным.
— Ну что, не получилась у нас беседа, — грустно сказал он.
Настоятель кивнул.
— Ты меня прогнал, — сказал Мигель и двинулся к выходу.
— Подожди, Мигель, стой.
Тот остановился, но не оборачивался. Братья поменялись местами.
Теперь упрашивал священник, а Мигель был непоколебим и стоек.
— Подожди, Мигель, нам действительно нужно поговорить. Мы же братья с тобой. Ты — Кастильо и я — Кастильо.
— Ты все сказал мне, влепив пощечину, — произнес Мигель.
— Но и ты ответил мне тем же, — возразил настоятель.
Мигель пожал плечами.
— Я привык защищаться, я умею постоять за свою честь.
— Не все так просто в жизни, Мигель. Не все можно объяснить одним или двумя слова.
— Я не пытался ничего объяснить тебе, — Мигель все же повернулся к брату. — Я просто спросил тебя о родителях. А ты принялся меня упрекать. Ведь и тебя не было там много лет, ты приехал лишь к умирающему отцу, А когда ты ушел учиться на священника, мне было одиннадцать лет. Представь себе, всего лишь одиннадцать. А тянул на себе все хозяйство. Я не плакал, никому не жаловался. Но у меня не было выбора, и я стал тем, кто я есть сейчас. Так что ты виноват в моем выборе не меньше меня самого.
— Мигель, подожди, не уходи, — настоятель вновь попытался остановить брата, схватив его за руку.
— Может, мы когда-нибудь еще встретимся, а сейчас, честно говоря, мне не хочется больше говорить с тобой. Слушать твои нравоучения я не хочу, а ты ни на что большее не способен.
По коридору проходил монах. Он на ходу бросил взгляд в мастерскую и с удивлением увидел своего настоятеля, держащего за руку сержанта.
На глазах священника были слезы.
Монах, боясь потревожить его, развернулся и пошел в обратную сторону.
Рэтт Батлер стоял в темноте, докуривая свою сигару.
«Да, я узнал много интересного, — подумал он, — оказывается, и у таких отпетых негодяев, как Мигель Кастильо, бывают родственники. Да еще священники. Впрочем, и у меня есть отец, мать. А может быть, их уже нет… И я, вернувшись когда-нибудь в Чарльстон, узнаю об их смерти от абсолютно постороннего человека. Может, кто-то скажет мне, что отец перед смертью хотел меня видеть, держать меня за руку. А меня в это время не было рядом».
Рэтт Батлер тяжело вздохнул и погасил окурок о подошву сапога.
Мигель Кастильо стряхнул с себя руку настоятеля.
— Нет, у нас не получится сегодня разговора. Как-нибудь в другой раз.
— Мигель, останься. Побудь здесь еще несколько дней, — попросил брат.
— Нет, — уже боясь, что расчувствуется и согласится, Мигель заспешил к выходу.
— Прости меня, брат, — прошептал ему в спину настоятель.
Но как тихо ни произнес он эти слова, Мигель услышал их и замер в дверях.
Он словно не верил сам себе, но обернувшись, встретился взглядом с настоятелем и понял, что ему не померещилось.
— Нет, мне не в чем тебя обвинять. А ты, брат, прости меня, — Мигель, не дожидаясь ответа, исчез в коридоре.
А растерянный настоятель стоял среди разбросанных скульптур, потом опустился на колени перед незаконченным распятием и стал молиться…
Рэтт Батлер отвернулся и зашагал по гулкому коридору. Он старался ступать как можно громче, пытаясь вернуть себе уверенность, вернуть ненависть, которую он испытывал к Мигелю Кастильо.
Ведь тот был законченным негодяем.
Но как ни старался Рэтт Батлер, в его душе поднималась жалость к этому несчастному человеку.
В самом деле, может он и не был виноват в собственном выборе.
Это жизнь заставила его сделаться негодяем и мошенником, точно так же, как жизнь заставила Рэтта Батлера стать авантюристом и искателем приключений.
«Ведь в сущности, — думал Рэтт Батлер, — между нами нет ощутимой разницы. Только у Мигеля нет такого образования и воспитания, какими обладаю я. Он прост и незатейлив и, может быть, то, что я считаю благородством — всего лишь хитрость, игра».
Рэтт Батлер вышел во двор. Поправил на лошадях упряжь, осмотрел колеса фургона.
Все было в полном порядке. Он рукавом плаща стер пыль с надписи на дверце.
В лакированном корпусе фургона зияли пулевые отверстия.
Кони нетерпеливо перебирали ногами, чувствуя что им предстоит далекая дорога.
Рэтт Батлер забрался на козлы и взял в руки вожжи.
«Может, поехать прямо сейчас, бросив здесь Мигеля», — подумал он.
Нет.
Хотя он прекрасно представлял, чем могут кончиться совместные поиски сокровищ. Ведь Мигель не тот человек, который поделится частью добытого.
Но все-таки Рэтт пожалел Мигеля.
Завидев, как Мигель вышел из монастыря, он помахал рукой.
Мигель поглубже надвинул военную шляпу на глаза, так, чтобы Рэтт Батлер не увидел блестевших в его глазах слез, и взгромоздился на козлы рядом.
— А я, честно говоря, думал, что ты уедешь без меня, — сказал Мигель.
— На, закури сигару, — угостил его Рэтт, — и тебе станет лучше.
Мигель закурил и посмотрел в синее безоблачное небо.
— Ну что, Рэтт, трогаем?
— Да, поехали, — Рэтт натянул вожжи, привстал на козлах и взмахнул длинным кнутом.
Лошади сорвались с места, и фургон загрохотал, покидая монастырский двор.
Ни Рэтт Батлер, ни Мигель Кастильо не видели, что за ними, прижавшись лицом к стеклу, наблюдает настоятель монастыря.
Они не видели, как по его щекам бегут крупные слезы.
— Пусть Господь будет к вам милостив… — шептал настоятель, глядя на пыльный шлейф на дороге.

ГЛАВА 19
Рэтт Батлер, при виде приближающегося города, оживился.
Оживились и лошади, они без принуждения поскакали быстрее.
Лишь один Мигель Кастильо делался все более мрачным.
— Что приуныл, друг? — обратился к нему Рэтт Батлер.
Мигель зло плюнул через левое плечо.
— А что радоваться?
— Ну как, отдохнем, выпьем.
— А вдруг и в этом городе развешены мои портреты? — угрюмо буркнул Мигель.
— Ничего, ты сейчас настолько утомлен, небрит, что вряд ли кто-нибудь признает в тебе бравого бандита Мигеля Кастильо. К тому же, на тебе сейчас военная форма.
Городок разрастался на горизонте, уже были видны редкие деревья, окружавшие некоторые дома.
— Вот это меня и беспокоит — военный мундир. Еще не хватало, чтобы нас с тобой посчитали за дезертиров.
Рэтт Батлер задумался.
В самом деле, военный фургон, простреленный пулями, не лучшая рекомендация для незнакомцев, неизвестно откуда взявшихся в городке.
К тому же, их экипаж довольно приметен, как и мундир.
Пойдут пересуды и возможно, ими заинтересуются шериф и мировой судья. А это никак не входило в планы Мигеля Кастильо и Рэтта Батлера.
Рэтт дернул поводья и лошади встали.
— Ну, что? — спросил Мигель.
— Может, заночуем в пустыне?
— Ты, Рэтт, выпряги одну из лошадей и съезди за водой и провизией. Хотя воды и провизии можешь не брать, главное — виски, без них я скоро загнусь.
Рэтт Батлер почесал небритую щеку.
— Я, кажется, придумал, что нам следует делать. У тебя зоркие глаза? — спросил он у Мигеля.
Тот с обидой хмыкнул:
— Ты же видел, как я стреляю, Рэтт.
— Так вот, посмотри, — Рэтт Батлер приложил руку козырьком к глазам.
— Что-то не понимаю тебя, — пробормотал Мигель, но повторил жест своего спутника. — По-моему, в городке ярмарка, — сообразил наконец-то Мигель Кастильо. — Но это говорит лишь о том, что меня здесь могут узнать, ведь сюда явно съехались люди из разных мест.
— Я же сказал: я знаю что делать, — успокоил его Рэтт Батлер. — Фургон мы оставим здесь, он нам больше не нужен, а лошадей продадим на ярмарке. Ведь и у тебя, наверное, не густо в кармане?
Мигель похлопал себя по мундиру, как раз по тому месту, где лежали доллары, украденные у мертвого сержанта.
— Конечно, у меня все карманы пусты.
— Ну так вот, Мигель, у нас будут деньги и немалые, ведь кони-то отличные.
— Да, но на них стоит военное клеймо.
— Тебя, Мигель, уже судили за конокрадство, к тому же, учти, два раза одного и того же человека повесить невозможно.
— Меня вешали не один раз, — горделиво воскликнул Мигель Кастильо, — но только коней продавать пойдешь ты. Мне с моей физиономией появляться на ярмарке не обязательно.
Рэтт Батлер, ни слова не говоря, забрался в фургон и вернулся оттуда, держа в руках кожаную повязку покойного Билла Карлсона, которая чудом уцелела на полу фургона во время страшной тряски.
— Красивая вещь, — присвистнул Мигель Кастильо. — Я, если честно тебе признаться, Рэтт, всю жизнь мечтал быть одноглазым, но как-то не представлялось подходящего случая.
Рэтт Батлер нацепил повязку на голову Мигелю.
— Ну вот, теперь тебя никто не узнает. Все ищут двухглазого зоркого бандита, а им на глаза попадется полуслепой, да к тому же в военном мундире.
— Эх, жаль, — проворчал Мигель, — что у нас с тобой нет зеркала, не могу посмотреть, насколько красивым я сделался, лишившись одного глаза.
Рэтт Батлер слез с козел и повел коней под уздцы. Фургон они оставили за скалой, в ее густой тени он был почти не виден.
Рэтт Батлер надел на себя гражданскую одежду, а Мигель Кастильо не хотел расставаться с военным мундиром.
— Ты же знаешь, Рэтт, женщины обожают военных.
— К тому же одноглазых, — ехидно заметил Батлер.
— Никакие увечья не могут испортить мужчину, — философски заметил Мигель Кастильо, — тем более такая мелочь, как потеря глаза.
Вновь выйдя на дорогу, Рэтт и Мигель сели на коней. Ехать без седел было крайне неудобно, но все-таки лучше, чем идти пешком.
Со стороны городка ветер доносил до них звуки веселой музыки. Это играл на ярмарке духовой оркестр. Уже были видны пестрые палатки, ряды торговцев.
— Так у тебя совсем нет денег? — поинтересовался Рэтт Батлер.
Мигель Кастильо сквозь зубы признался.
— Есть кое-что.
— Так вот, мы с тобой должны произвести в этом городке хорошее впечатление. Поэтому, я думаю, не стоит сразу начинать с торговли крадеными лошадьми. Мы вначале устроимся в отеле и только потом я двинусь на ярмарку.
Мигель Кастильо тяжело вздохнул и передал Рэтту Батлеру половину денег.
— Почему ты, Мигель, не хочешь оставить себе их все? Ты бы и расплачивался.
— Честно признаться, Рэтт, я боюсь проиграть их в карты. Давно не садился за стол, обитый зеленым сукном, а искушение будет велико.
Батлер опустил на самые глаза свою широкополую шляпу, когда они ехали в гостиницу.
Во время ярмарки на улицах городка было много коней, просто скота, мычали коровы и блеяли овцы.
Рэтт Батлер начал уже беспокоиться, что для них в отеле не найдется места. Но, на счастье, выяснилось, что ярмарка сегодня кончается и многие постояльцы, чтобы не платить за лишний день, поспешили освободить номера.
Мигель Кастильо напустил на себя важность, как заправский военный. С видом собственного превосходства он посмотрел на владельца салуна и отеля так, как будто бы это он, а не сам Мигель должен был платить деньги за постой.
— Мне и моему другу, — сказал он, — нужен самый хороший номер, но только учти, — сказал он, кладя руку на кобуру с револьвером, — самый хороший, но не самый дорогой.
У Мигеля в черной повязке через глаз был довольно грозный вид, и хозяин отеля даже немного сбавил цену против обычной.
Сержант долго раздумывал над книгой для регистрации постояльцев, ведь писать-то он, честно говоря, не умел, но никак не хотел в этом признаваться, ведь на нем был военный мундир, а звание кое к чему обязывало.
Наконец Мигель передал ручку Рэтту Батлеру.
— Запиши ты, Рэтт, у меня рука что-то не слушается после ранения.
Хозяин отеля с уважением посмотрел на небритого сержанта и даже укорил себя за то, что принял его за проходимца.
Рэтт Батлер размашисто написал собственное имя, а потом вопросительно посмотрел на Мигеля. Тот в этот момент крутил в руках табакерку, прихваченную им из кармана покойного сержанта. На ней было выгравировано: «Билл Карлсон».
— Дружище, — обратился Рэтт к Мигелю, — я все время забываю, как пишется твое имя — Карлсон или Карлсен?
— Неужели не видишь? Карлсон, — ответил Мигель так, чтобы непонятно было, что он сказал — «о» или «е».
Покончив с формальностями и оплатой, Рэтт Батлер и Мигель Кастильо поднялись в номер.
Это была небольшая комната на втором этаже трехэтажного отеля. Видно было, что хозяин больше заботится о своих интересах, чем о комфорте постояльцев. Но все-таки после долгой дороги и эта скромная обитель показалась путешественникам сущим раем.
Мигель Кастильо, не снимая сапог, завалился на кровать.
— Уф, — отдышался он, — какая радость добраться до мягкой постели!
Рэтт Батлер посмотрел вверх и вид низко нависших над головой балок напомнил ему не такое уж давнее происшествие.
Затем он тоже прилег.
Некоторое время мужчины молчали. Мигель насвистывал мелодию какой-то испанской песенки, но потом он внезапно спохватился.
— Рэтт!
— Что тебе?
— Если будешь так лежать, то ярмарка скоро кончится.
— Неужели ты думаешь, мы не найдем, кому продать четверку прекрасных коней?
— Ладно, Рэтт, давай спустимся в салун и немного перекусим, а заодно и выпьем.
— Может, и в карты сыграем? — усмехнулся Батлер.
— Это потом. За карты нужно браться после еды и выпивки. Но обязательно до женщин, иначе будет трудно остановиться.
— С чем, с картами или с женщинами? — поддел его Батлер.
Невольные товарищи по поиску сокровищ спустились в салун.
Мигель Кастильо тут же заказал бутылку виски и два бифштекса. Вскоре все заказанное стояло на столе и Мигель разливал спиртное по стаканам.
— Ну что, Рэтт, выпьем за твое выздоровление? — предложил мексиканец.
Рэтт Батлер аккуратно поднес стакан к самым губам.
— Пить с тобой, Мигель, не большое удовольствие.
— А я тебя и не спрашиваю, Рэтт, нравится тебе со мной пить или нет, но нам некуда деваться друг от друга.
Мужчины пристально посмотрели друг другу в глаза и выпили.
Мигель подобрел душой после пропущенного стакана и предложил Батлеру повторить, но тот отказался.
Он поднялся из-за стола и сказал:
— Я пойду на ярмарку, а то и в самом деле, торговцы скотом разъедутся, и мы никому не сможем всучить наших коней.
— Не забудь купить седла! — крикнул вдогонку Мигель Кастильо.
А в это время в городок входили молодой человек и молодая женщина.
Одеты они были просто, но не очень бедно, хотя густой слой пыли, накопившейся на их обуви и одежде, очевидно за время долгого пути, придавал им не слишком привлекательный вид.
Мужчина был хорошо сложен, смугл, с суровым лицом. В профиль его нос казался почти прямым.
На нем была короткая куртка из коричневой замши, к тому же, более новая, чем остальные части его костюма. Бумазейный жилет с белыми пуговицами, короткие, тоже бумазейные штаны и соломенная шляпа с лакированной черней лентой.
Он не был похож на искателя счастья, скорее всего, он являлся сезонным рабочим. Даже в самом его шаге чувствовалось свойственное ему упрямство и циничное безразличие.
Пара была действительна своеобразной и шли они в глубоком молчании.
Это не могло не броситься в глаза всаднику, приближавшемуся к ним. Он скакал во весь отпор, несмотря на вечернюю жару. Его черный плащ развевался, а черная широкополая шляпа прятала острый взгляд темных глаз. Узкие усики топорщились над плотно сжатым ртом.
Гарри Купер скакал в город. Он бросил мимолетный взгляд на идущих в том же направлении мужчину и женщину.
Они шагали бок о бок так, что издали могло показаться, будто это люди, связанные общими интересами и ведут они между собой тихий и непринужденный разговор.
Но когда Гарри Купер приблизился к ним, то обнаружил, что мужчина совсем не обращается к женщине, а просто читает какой-то листок — не то газету, не то письмо.
Гарри Купер на скаку не успел разобрать что именно.
Он вскоре забыл про мужчину и женщину, ведь ему предстояло отыскать Билла Карлсона, который по всем его расчетам должен был направиться с военным фургоном в этот городок.
А где же еще можно было искать сержанта? Только в салуне. Ведь каждый военный после долгого переезда обязательно направляется выпить.
А мужчина и женщина, отворачиваясь от поднятой конем пыли, шли дальше.
Женщина, казалось, не получала никакого удовольствия от присутствия мужа. В сущности, она и шагала по дороге в полном одиночестве. Иной раз согнутый локоть мужчины почти касался ее плеча, поскольку она шла очень близко к своему спутнику. Но сама она старалась не задевать его.
Казалось, ей и в голову не приходит взять его под руку, да и он не помышлял предложить ей руку.
Нимало не удивляясь его пренебрежительному молчанию, она принимала это как что-то вполне естественное.
Главным, если не единственным украшением женщины было ее подвижное лицо. Когда она искоса поглядывала вниз, то становилась хорошенькой, даже красивой. Жаркие лучи палящего солнца сбоку освещали ее черты, отчего веки и ноздри казались прозрачными, а губы пылали огнем.
Когда же, задумавшись, она молча брела, попадая в тень, ее лицо принимало суровое апатичное выражение, какое бывает у человека, ожидающего от времени и от жизни всего, кроме, может быть, справедливости.
Ни у кого, кто видел мужчину и женщину, входящих в городок, не возникало и тени сомнения, что это муж и жена.
Жена все время упорно смотрела на расположившуюся за городом ярмарку. Собственно говоря, расстояние до нее было с какой-нибудь десяток домов и ярдов двести пустоши.
Дорога вела к ней не совсем прямая, но и не слишком извилистая, не ровная, но и не холмистая, окаймленная деревьями серо-зеленого цвета, какой приобретают обреченные на жару листья. Трава на обочине был припудрена пылью, которой осыпали ее мчащиеся с самого утра повозки, той пылью, что лежала на дороге, заглушая, словно ковер, шум шагов. И благодаря этому все звуки ярмарки отчетливо доносились до них.
Мимо пары прошествовал Рэтт Батлер, ведущий под уздцы четырех коней.
Вскоре Рэтт, а за ним мужчина с женщиной, очутились на ярмарочном поле с загонами для скота, где были выставлены и уже проданы сотни коней и овец, которых почти всех увели.
К этому часу с серьезными делами уже было покончено, оставалось только продать с аукциона животных похуже, которых не удалось сбыть с рук, поскольку от них наотрез отказались взять солидные скупщики, рано прибывшие на ярмарку. Они уже решили, что ничего путного на аукционе предложено не будет и собирались отправиться в салун.
Завидев Рэтта Батлера с четверкой великолепных коней, заметно оживились.
Но сказать, что возле аукциона для торговли скотом толпа зевак поредела, было бы несправедливо. Она была еще гуще, чем в утренние часы. Теперь тут появились и люди более легкомысленные, чем торговцы скотом: свободные от работы поденщики, несколько солдат, приехавших домой на побывку, городские лавочники и тому подобный бездельный люд. Для них полем деятельности служили в основном ларьки с игрушками и всякой чепухой, палатки с выпивкой, шатры с восковыми фигурами, живыми уродами, прорицателями и игрой в наперсток.
Рэтт Батлер подозвал к себе аукционщика и обратился к нему:
— Не согласишься ли, приятель, продать четверку великолепных лошадей за хорошие комиссионные?
Аукционщик принялся тут же разглядывать товар, с интересом осмотрел армейские клейма на конях и обратился к Рэтту:
— Откуда они тебе достались, приятель?
— Я же не прошу за них много, — ответил Рэтт Батлер.
Аукционщик долго торговался, но потом согласился выставить коней на торги, правда, предварительно предложив условия, которые Рэтт Батлер безоговорочно принял.
Деньги Рэтт получал сейчас же и его не должно было волновать, за сколько предложит на продажу аукционщик его коней.
В общем-то, четыре коня принесли Рэтту Батлеру немногим меньше, чем голова Мигеля Кастильо.
Пока скупщики скота боролись за право обладать лошадьми из армейского обоза, мужчина и женщина, только недавно пришедшие на ярмарку, углядели стоящий на поле для торговли скотом шатер из новенькой парусины молочного цвета с красными флагами на верхушке. Вывеска гласила: «Добрая выпивка и вкусная пшеничная каша». Над шатром торчала небольшая железная труба, и мужчина, по достоинству оценив надпись, потянул жену в шатер.
Женщина была голодна и поэтому ее больше привлекла вторая часть надписи.
Войдя в шатер, они увидели там большую компанию, расположившуюся за длинными узкими столами, тянущимися вдоль стен. В дальнем углу стояла печь, топившаяся углем, а над огнем висел большой котел, настолько истершийся по краям, что обнажилась медь, из которой он был сделан.
Во главе стола сидела женщина, похожая на ведьму, в белом переднике. Она медленно размешивала содержимое котла.
По палатке разносился скребущий звук огромной ложки, которой женщина орудовала, не давая подгореть своей продукции.
Варево состояло из пшеничных зерен, молока, изюма и других составных частей. Каша, разлитая в миски, стояла тут же, на столе, застланном белой скатертью.
Молодые мужчина и женщина заказали себе по миске дымящейся каши и уселись, чтобы съесть ее не спеша.
Пока все шло отлично.
Пшеничная каша, как и предполагала женщина, была сытная. Она даже понравилась мужчине, больше привыкшему к спиртному, чем к хорошей еде.
Однако мужчина, побуждаемый инстинктом порочной натуры, подмигнул ведьме, орудующей в котле, и, получив согласие в виде кивка, протянул ей свою миску.
Она достала из-под стола бутылку, отмерила стаканом и влила в кашу виски. Мужчина передал ей деньги.
Варево, приправленное спиртным, пришлось ему гораздо больше по вкусу, чем в первоначальном виде.
Его жена с тревогой наблюдала за этим.
Но он стал уговаривать ее тоже приправить кашу и она, немного поколебавшись, согласилась, но только на меньшую порцию, чем ее муж.
Мужчина доел свою миску и потребовал вторую с еще большим количеством виски.
Очень скоро виски начало сказываться на поведении мужчины, и женщина с грустью убедилась, что ей хоть и удалось благополучно прибыть в городок, но тут ее семью поджидают новые неприятности.
После первой миски мужчина пришел в безмятежное расположение духа. После второй развеселился, после третьей принялся разглагольствовать, после четвертой в поведении его обнаружились качества, которые подчеркивали склад его лица: противную манеру сжимать губы и делано сверкать глазами.
Он стал сварливым, даже вздорным.
Разговор с соседями по столу пошел в повышенных тонах, как нередко бывает в подобных случаях.
Гибель хороших людей по вине дурных жен, крушение смелых планов и все в результате ранней неосмотрительной женитьбы — вот какова была тема беседы.
— Так и я себя доконал, — жаловался соседу по столу мужчина, жаловался с горечью, чуть ли не со злобой. — Женился в восемнадцать лет, как последний дурак и вот последствие, — и он указал на свою жену, как бы приглашая соседа полюбоваться на это жалкое зрелище.
Молодая женщина, его жена, очевидно привыкла к таким выходкам и держала себя так, будто и не слыхала его.
Она время от времени бросала взгляд на поле, где как раз аукционер сбывал с рук последнего коня, принадлежавшего Рэтту Батлеру.
Тот хоть и не должен был получить ничего больше от продажи, все равно смотрел, как торгуют его лошадьми, ведь возвращаться в салун ему не хотелось. Там его ждал Мигель Кастильо, а говорить им было не о чем.
«Нужно всего лишь передохнуть в городке, — сказал сам себе Рэтт Батлер, — и завтра вновь отправляться в дорогу. Нужно поскорее отыскать эти проклятые деньги, и тогда я смогу начать новую жизнь».
Потеряв интерес к происходящему после того, как был продан последний армейский конь, Рэтт Батлер посмотрел за приподнятый полог палатки, где торговали кашей и спиртным.
Там мужчина, сидевший рядом со своей женой, продолжал рассуждать, пьяно подмигивая своим собеседникам. А их у него появлялось все больше и больше.
— Все мое достояние — двадцать долларов, а ведь я свое дело знаю. Могу побиться об заклад, что на всем Западе не найдется человека, который обскакал бы меня в фуражном деле. И освободись я от обузы, — и он указал на свою жену, — цена бы мне была тысяча долларов. Но о таких вещах всегда узнаешь слишком поздно.
И Рэтт Батлер, глядя на красивую молодую женщину, понял, что его сердце не огрубело окончательно во время скитаний.
Он смотрел на ее немного грустный взгляд, на пылающие губы, на румянец, заливший щеки.
Он поражался ее терпению, такое было в порядке вещей там, у них на юге, где женщины безропотно подчинялись своим мужьям.
Но здесь, на западе, обычно царили другие нравы. Женщины здесь отличались самостоятельностью и нежеланием слепо выполнять все прихоти своих супругов.
Он смотрел на молодую женщину и жалость волнами поднималась в его душе. Ему хотелось подойти к мужчине, со всего маху врезать ему по физиономии.
Но он понимал, что его благородный поступок не был бы оценен здешними людьми.
А до внимавших рассуждениям мужа, считавшего себя несчастным, долетал голос аукционера, продававшего на поле старых лошадей, последних, оставшихся от торгов. Он спешил закончить аукцион, ведь участники уже достаточно устали и всех тянуло к выпивке.
Многие, даже не дождавшись конца аукциона, нализались порядочно и громко хохотали, глядя на то, как женщина вжимает голову в плечи от безжалостных слов своего супруга.
А аукционер продолжал нахваливать свой товар.
— А вот и последний номер! — кричал он. — Кто возьмет последний номер почти задаром, всего за сорок долларов? Племенная матка, подает большие надежды, чуть старше пяти лет. И лошадь хоть куда, только вот спина малость примята, да левый глаз вышиблен…
Мужчина, заслышав слова аукционера, расхохотался.
— Ей богу, не понимаю, почему женатый человек, если ему опостылела жена, не может сбыть ее с рук, как цыгане сбывают старых лошадей?
— Правильно! — крикнул кто-то из толпы.
А мужчина продолжил:
— Почему бы не выставить ее и не продать с аукциона тому, кто нуждается в таком бесполезном товаре, а? — обратился он к публике.
В ответ раздался пьяный хохот.
Рэтт Батлер старался не слушать грязных слов. Он смотрел на прекрасную женщину и удивлялся, как могли все вокруг не замечать ее красоты.
— А? — кричал мужчина, обращаясь к благодарным слушателям. — Ей богу, свою я продал бы сию секунду, пожелай ее кто-нибудь купить! — и он пьяным взглядом обвел общество.
— Желающие нашлись бы! — отозвался кто-то из толпы, глядя на женщину, которая отнюдь не была обижена природой.
В этом выкрике прозвучало столько похоти, что Рэтт Батлер от злости заскрежетал зубами.
— Правильно! — высказался джентльмен, куривший трубку.
Когда-то может быть он и был приличным человеком, но сейчас у него под глазами синели круги, а нос был лилового оттенка. На локтях, на швах и лопатках его сюртук приобрел тот заметный глянец, который появляется в результате длительного трения о грязь и более уместен на мебели, чем на одежде.
Судя по его внешности, он, возможно, когда-то был грумом или кучером в каком-нибудь поместье и, прикопив деньжат, подался на Запад, в надежде разбогатеть.
Насмотревшись на хорошие манеры своих бывших хозяев, он пытался сейчас подражать им. Но его пропитой голос выдавал в нем мерзавца.
— Дело говорит! — крикнули ему из толпы.
Тот, приободрившись, попытался закончить свою мысль:
— Могу сказать, что я вырос в самом хорошем обществе и уж кому как не мне знать, что такое настоящий аристократизм.
— Аристократ! — засмеялись в толпе. — Смотрите, в нашем городе завелся настоящий аристократ!
Мужчина, обиженно поджав губы, продолжал:
— И вот, я утверждаю, что в этой женщине есть аристократизм, В крови, так сказать. Такой аристократизм есть у любой женщины здесь на ярмарке, только, может быть, ему надо дать проявиться.
Тон, каким были произнесены эти слова, развязность, небрежность, никак не вязались со смыслом.
Ведь в самом деле, Рэтт Батлер уловил в этой женщине какой-то скрытый аристократизм и внутреннее благородство, так терпеливо она сносила издевательства супруга, сносила их с достоинством.
Джентльмен с трубкой открыл рот, но так ничего и не сказал. Он скрестил ноги, сидя на складном кресле, и снова занялся своей трубкой, пристально всматриваясь в какую-то точку в пространстве.
А захмелевший молодой супруг, услышав столь неожиданную похвалу своей жене, широко раскрыл глаза, словно бы усомнившись, разумно ли он поступает, так относясь к обладательнице подобных качеств.
Он осмотрел свою жену с головы до ног так, словно она была товаром, выставленным на продажу, но его смущение было недолгим.
Он быстро вернулся к своим первоначальным убеждениям и довольно грубо сказал:
— Ну, так смотрите, господа, не упускайте выгодный случай, я готов выслушать, сколько вы мне предложите за это сокровище, — и он указал рукой за свою жену.
Та вспыхнула и, повернувшись к мужу, прошептала:
— Майкл, ты и раньше уже болтал на людях всякую чепуху. Твои шутки сделались совсем злыми. Шутка шуткой, но смотри, как бы ты не хватил через край.
Мужчина расхохотался.
— Я знаю, что говорю. Я тебя продам, только бы покупатель нашелся.
В эту минуту над присутствующими пролетела ласточка и стремительно закружила над головами, невольно приковав к себе взгляды.
Люди на мгновение замолчали, наблюдая за птицей, пока та не улетела.
Может быть, это помешало собравшимся ответить на предложение пьяного молодого мужчины, и разговор ненадолго оборвался.
Рэтт Батлер вздохнул с облегчением, ведь ему было нестерпимо жаль красивую молодую женщину.
Та скользила по присутствующим взглядом, словно бы пыталась найти поддержку, но единственный, кто за сегодняшний день сказал о ней хоть какое-нибудь хорошее слово — пожилой испитый джентльмен — тут же отвел глаза, встретившись с ее просительным взглядом.
А муж, успевший за эти секунды замешательства подлить себе еще виски в кашу, внезапно рассмеялся, вновь привлекая к себе всеобщее внимание.
То ли голова у него была такая крепкая, то ли он умело держал себя в руках, но мужчина не казался пьяным.
Он вновь подхватил прежнюю тему:
— Ну, так как же на счет моего предложения, господа? Эта женщина мне абсолютно ни к чему, кто польстится на нее? Она красива, знает толк в любви.
Присутствующие к этому времени явно захмелели, во всяком случае большинство из них, и теперь вопрос был встречен всеобщим одобрительным смехом.
Не смеялся лишь один Рэтт Батлер. Его глаза зло сузились.
Но если чего-нибудь в жизни и боялся Рэтт Батлер, так это показаться смешным в глазах окружающих. Он мог позволить себе все, но только не это. А ему было понятно, что если он вмешается, то и на него обрушится град насмешек.
А женщина зашептала что-то своему мужу умоляюще и встревоженно. Смех моментально стих. Всем было интересно узнать, что же собирается сказать женщина своему мужу.
— Идем, уже темнеет, Майкл.
— Хватит болтать!
— Если ты не уйдешь, то я уйду без тебя. Идем!
Она ждала, но тот не двигался.
Не прошло и пяти минут, как ее муж вновь вернулся к своему предложению. Сказалось наверное и то, что он успел за это время пропустить пару стаканчиков виски.
— Господа, я ведь задал вопрос, а ответа так и не получил. Есть здесь кто-нибудь из приличных людей, кто купит мой товар?
И тут в поведении женщины произошла перемена, и на ее лице появилось выражение сумрачной отрешенности.
— Майкл! Майкл, — сказала она, — это становится серьезным, слишком серьезным!
— Так желает кто-нибудь купить ее? — выкрикнул мужчина, поднимаясь из-за стола.
Женщина наклонилась, а потом внезапно отбросив назад волосы, выкрикнула:
— Хотела бы я, чтобы кто-нибудь меня купил!
— Я не шучу, — твердо заявила она. — Нынешний владелец мне совсем не по вкусу.
Ее губы расплылись в презрительной улыбке, она испепеляющим взглядом смотрела на мужа, но тому все было ни по чем.

ГЛАВА 21
А Рэтт Батлер и не подозревал, что в то время, когда он прогуливается по улицам городка под руку со Сьюзен, его компаньона зверски избивают в номере отеля.
Если бы он знал, то конечно же, сразу бросился бы на помощь. Но он оставался в неведении.
Рэтт Батлер не спешил в отель еще и по той причине, что прекрасно понимал: Мигель Кастильо будет ждать его как миленький, никуда не денется. Он будет его ждать даже десять лет, ведь имя на могиле было известно лишь одному ему — Рэтту Батлеру.
Один человек во всем мире знал имя на этой могиле, а оно стоило очень дорого.
Поэтому насчет своих отношений с мексиканцем Рэтт Батлер не волновался.
Рэтт смотрел на утонченный профиль женщины. Теперь она уже не казалась ему такой загадочной и далекой, ведь Сьюзен шла с ним под руку и время от времени сжимала его локоть, пыталась взглянуть ему в глаза, но тут же отводила взор.
Наконец-то Рэтт Батлер вспомнил, что она до сих пор не знает его имени.
— Извините, что я не представился: мое имя Рэтт Батлер.
— Вы наверное не из этих мест? — робко спросила Сьюзен.
— Да, я родился в Чарльстоне.
— О, это далеко, — воскликнула женщина. — Я сама из тех краев.
— Откуда же вы?
— Я из Саваны, — и женщина задумчиво посмотрела в глубокое ночное небо, накрывавшее собой всю землю.
— Сьюзен, ты знаешь, как находить дорогу по звездам?
— Немного, ведь мой отец был моряком, — она вновь посмотрела на небо и протянула к нему свою руку, так, словно хотела коснуться пальцами звезд. — Вот это Полярная звезда, она всегда неподвижна, что бы ни происходило вокруг. Другие звезды движутся, а она нет.
— Она находится над полюсом, поэтому всегда неподвижна, — заметил Рэтт Батлер и тут же мысленно выругал сам себя.
«Какую чушь я несу, неужели об этом можно говорить с женщиной, которую лишь час назад продал с торгов муж? Ведь я даже не могу себе представить, что творится у нее в душе».
— Сьюзен, ты, наверное, голодна? Может, пойдем поужинаем?
— Нет, — качнула головой женщина, — я сейчас не могу есть, мне кусок не полезет в горло. Я сама до сих пор не верю в то, что произошло.
— Не надо отчаиваться, — попытался ее утешить Рэтт Батлер, — все в жизни бывает. Завтра твой муж проспится и вновь будет нормальным человеком.
— Нет, мистер Батлер, вы себе не представляете, какой человек мой муж. Он совсем сумасшедший, особенно когда выпьет.
— Но он не похож на бездельника и оборванца, — сказал Рэтт Батлер, — выглядит вполне прилично…
— В том-то и дело, — глаза женщины сверкнули, — он умеет пустить людям пыль в глаза и почему-то все жалеют его, а не меня. Я бы не сказала, что у меня ангельский характер, но терпеть его выходки у меня уже не осталось сил. Месяц тому назад он закрыл меня в погребе, и я просидела там трое суток. Там были крысы, и я чуть не умерла от страха.
Рэтт Батлер усмехнулся.
Женщина вздрогнула.
— Вам смешно, а мне нет.
— Да и мне не смешно, — пожал плечами Рэтт, — просто все так глупо, и я, наверное, выглядел идиотом, когда предложил за вас пятьдесят долларов.
— Вы, мистер Батлер, жалеете об этом?
— Ничуть, мне не жалко денег, мне жалко вас. Что вы теперь будете делать?
Женщина пожала плечами, и Рэтт Батлер почувствовал, что она тихо-тихо заплакала.
Рэтт обнял ее за плечи.
— Не надо, Сьюзен, плакать, все равно это не поможет.
— Мистер Батлер, — прошептала Сьюзен, — увезите меня от него, возьмите с собой, я буду вам прислуживать…
— Нет, — покачал головой Рэтт, — у меня не такая жизнь, чтобы подвергать опасности и тебя.
— Я не боюсь опасностей, я вообще ничего не боюсь. Разве можно бояться чего-либо после того, что со мной случилось?
— Сьюзен, но ты же сама говорила, что боялась крыс, а люди куда страшнее их.
— Так это было в погребе, а на свету я ничего не боюсь.
— А сейчас ночь, — улыбнулся Батлер, — ты не боишься идти рядом со мной? Ведь ты не представляешь, какой я человек.
— Нет, в вас, мистер Батлер, чувствуется благородство и вы добрый. Ведь вы пожалели меня…
— Жалость — не лучшее из чувств, — ответил Рэтт, — я уже в этом убедился. Оно иногда куда страшнее, чем ненависть.
— Почему? — удивилась женщина.
— Я уже однажды пострадал из-за жалости, иначе бы не скитался в этих краях. Но если ты, Сьюзен, не хочешь возвращаться к мужу, может, тебе лучше вернуться к родителям?
Женщина горько усмехнулась.
— Я бы уже давно вернулась, но мои родители погибли.
— Мне очень жаль, Сьюзен.
И она принялась рассказывать о своих несчастьях. Казалось, ей от этого становится легче.
Она говорила о том, как сгорел ее дом, как погибли в огне родители.
И Рэтту Батлеру очень ярко представлялись его родные места.
Он вспомнил свой дом, вспомнил не только Чарльстон, но и Савану, он уже видел отсветы пожара, слышал крики людей, бегающих в бессильном желании помочь.
— Мой отец был шкипером, — говорила Сьюзен, — он возил хлопок, хлеб… А мы с мамой ждали его, ходили встречать. Казалось, ничто и никогда не омрачит нашу счастливую жизнь. Родители меня любили, ведь я была единственной дочерью. А мой отец вообще никогда не пил. Не улыбайтесь, мистер Батлер, бывают моряки, которые в рот не берут спиртного.
Рэтт Батлер слушал неторопливое повествование Сьюзен и представлял себе ее еще девушкой — трогательной и юной.
Ей, наверное, было лет шестнадцать, когда она сидела на плетеном стуле в домике, где жила вместе с матерью и занималась рукоделием. Она сидела в одном углу, мать в другом, занимаясь той же работой.
Временами мать, опустив иглу, задумчиво смотрела на дочь, и солнце, проникая в дверь, освещало голову молодой девушки. Лучи его, словно попав в непроходимую чащу, терялись в густой массе ее распущенных каштановых волос.
А ее лицо, лицо Сьюзен, стоящей теперь рядом с ним на ночной улице, уже тогда обещало стать красивым. В нем, наверное, была скрытая прелесть и очарование.
Правда, сейчас на него накинута пелена грусти, морщинки невзгод, но это не делает ее менее красивой. Даже эта неподдельная грусть и та к лицу женщине.
«Но почему я считаю себя вправе распоряжаться ее жизнью? — задумался Рэтт Батлер. — Неужели только потому, что я единственный из всей толпы решился включиться в этот нелепый аукцион, купил за пятьдесят долларов молодую женщину? Ведь даже негры-рабы стоят дороже».
— Мистер Батлер, — вновь долетели до его ушей слова Сьюзен, — ведь мой муж тоже раньше никогда не пил.
Это началось после того, как умер наш ребенок. Девочка очень долго болела, ее парализовало.
Врач уверял меня, что она поправится, но он лгал. Он знал, что она умрет, и муж знал об этом и с горя начал пить.
А когда девочка умерла, он начал пить каждый день. Это было страшно, мистер Батлер, мне было так плохо, что я хотела покончить жизнь самоубийством, но меня остановило только то, что я верю в Бога, — и женщина положила свою ладонь на грудь, туда, где блестел маленький крестик.
— Я тебе сочувствую, Сьюзен, — только и мог сказать Рэтт Батлер.
Он понимал, что никакие слова не помогут сейчас женщине, не смогут изменить ее жизнь. Он был благодарен ей за то, что она не ждет он него никакого чуда.
Она была довольна, что он ее слушает. Она ничего не просила — даже сочувствия, лишь только внимания к своим словам.
— Мой муж странный человек, — говорила Сьюзен, — обычно пьяницы опускаются, пропивают все деньги, а он страшен именно тем, что может пить и сохранять человеческий облик.
Но душа его уже давно сгорела, я даже иногда сомневаюсь, есть ли она у него. Он хороший работник и его ценят. Но жить с ним — это сущий ад.
— Может, тебе бросить его, Сьюзен?
— А что я сейчас сделала? — грустно улыбнулась женщина. — Я ушла от него, бросив в лицо обручальное кольцо.
— Кольцо можно поднять, — сказал Рэтт Батлер. — Вот увидишь, твой муж проспится и завтра придет к тебе просить прощения.
— Вот этого я и боюсь, — тихо произнесла Сьюзен.
— Я боюсь, что завтра не смогу устоять против его просьб. Вы, мистер Батлер, даже не представляете себе, как он умеет уговаривать, как он умеет просить и как клянется, обещает, что больше никогда не будет пить. А потом проходит несколько дней — и все повторяется.
— Сьюзен, давай я устрою тебя в отель, заплачу за номер, ты выспишься, сможешь пожить тут несколько дней, а потом решишь, что тебе делать дальше.
— Нет, мистер Батлер, я благодарю вас за сочувствие, благодарю вас за предложение, но пусть оно так и останется предложением.
— Куда же ты пойдешь?
— Я вернусь к мужу, я найду его на ярмарке и буду сидеть с ним, пока он не проснется, чтобы сказать ему утром, что он мерзавец.
— Это не лучшее решение, Сьюзен, ведь все повторится вновь.
— Но ведь я клялась перед распятием, что буду верной женой.
— Сьюзен, но твой муж тоже клялся.
— Самое страшное, что его можно обвинить во многих грехах, но мне он не изменяет.
— Что ж, Сьюзен, извини, если я вмешался в твою жизнь. Внезапно возник и так же внезапно исчез. Я хотел сделать как лучше, но, видимо, из этого ничего не получится.
— Не нужно извиняться, мистер Батлер, вы поступили как настоящий джентльмен, и я буду вечно помнить о вашем поступке.
Они медленно развернулись и неторопливо пошли вдоль улицы с наглухо закрытыми ставнями, туда, где располагалась ярмарка.
Сьюзен быстро нашла своего мужа, который сладко спал в обнимку со своей бутылкой и опустилась рядом с ним на солому.
Она была так трогательна, сидя рядом с неподвижным мужчиной, что Рэтт Батлер улыбнулся.
— Прощай, Сьюзен, вряд ли мы с тобой когда-нибудь еще увидимся, разве что мы оба вернемся в родные места и там случайно встретимся.
— Может быть, — проговорила Сьюзен, глядя в звездное небо, — если будет угодно Богу, то так и произойдет. Хорошие люди должны быть счастливы, мистер Батлер, желаю вам счастья.
— И я желаю тебе, — Батлер развернулся и не оборачиваясь зашагал к городу.
Рэтт Батлер неторопливо шагал к гостинице. И странно, что расставшись с этой неудачницей Сьюзен, он почему-то вспомнил отца, гордого и непримиримого человека. Он вспомнил свое детство.
Батлер вспомнил свою детскую беспомощность, которую все время ощущал рядом с отцом. Он вспомнил, как мал и неопытен он был для того, чтобы крепко стоять на ногах, противиться этому миру и пытаться что-нибудь в нем изменить.
…
Они шли с отцом к какому-то странному дому и Рэтт, как ни напрягался, так и не мог вспомнить, куда же они выбрались с отцом.
Он только вспомнил, что вскоре они увидели кроны дубов, кедров и еще каких-то цветущих кустарников, за которыми, должно быть, скрывался дом. Они шли вдоль забора, заросшего жимолостью и шиповником, до широко распахнутых ворот на больших кирпичных столбах. Потом по аллее.
Рэтт впервые увидел такой огромный дом и на мгновение забыл отца, свой страх и отчаяние. И даже когда он вспомнил об отце, который шагал рядом, страх и отчаяние больше не возвращались.
Ведь сколько они ни ездили, они до сих пор не покидали своего края, окрестностей города Чарльстона.
«Какой большой, точно дворец», — подумал Рэтт с неожиданным спокойствием.
Этот мир и спокойствие он не смог бы выразить словами, он был еще слишком мал для этого.
«Они отца не боятся. Люди, которые живут в таком спокойствии и величии для моего отца недоступны. Это спокойствие и величие оградят и амбары, и сараи, и конюшни от моего отца».
И тотчас же мир и радость отхлынули, когда он глянул на жесткую черную спину, на неумолимо шагающего отца, на его твердую походку, которую не подавили размеры гигантского дома, потому что она и до этого нигде не казалась большой.
А теперь, на фоне безмятежной колоннады отец походил на плоскую фигурку из бездушной жести, которая сбоку не отбросила бы тени.
Мальчик заметил, что идет отец прямо, не отклоняясь в сторону. Заметил, как отец наступил на кучу конского навоза на дорожке, а ведь он мог так легко ее обойти.
Но все это нахлынуло только на мгновение, и он опять не смог бы этого выразить словами.
А потом снова очарование дома.
«Вот в таком бы жить!»
И это без зависти, без грусти. И конечно, без той слепящей завистливой ярости, ему неведомой, но шагавшей перед ним в чугунных складках черного сюртука.
«А может, и отец так думает? Может, это изменит его, и он перестанет быть таким, какой он сейчас, хоть и помимо его воли?»
…
И Рэтт Батлер вздрогнул. Ему показалось, что он снова маленький, снова ребенок, снова шагает по дорожке рядом с огромным домом.
Конечно, их дом в Чарльстоне был тоже очень большим, но этот…
Эта усадьба показалась ему тогда гигантской.
И сейчас, шагая к городу, Рэтт Батлер даже немного прикрыл глаза, пытаясь почему-то снова все вспомнить в мельчайших подробностях.
…
Вот они с отцом прошли колоннаду… Теперь они ступают по плитам, и шаги его стучат четко, как часы. Звук никак не соответствует размерам и пришельцев, и этого дома и звучание не приглушается ничем, даже белой дверью перед ними, словно был достигнут какой-то предел злобного и хищного напряжения, снизить который уже ничто не могло.
И снова перед ним была плоская широкополая шляпа, солидный сюртук черного сукна…
…
Рэтт Батлер остановился и посмотрел в темноту. Ему показалось, что где-то там, шагах в пятнадцати-двадцати перед ним маячит невидимый силуэт.
И это его отец.
Рэтт Батлер положил руку на рукоятку револьвера, но это его не успокоило. Он вновь показался себе таким же маленьким, как тогда, когда они вместе с отцом посетили поместье.
…
Дверь перед ними открылась так быстро, что Рэтт не понял: негр следил за ними все время, что ли?
Старый негр с курчавыми седоватыми волосами в полотняной куртке, стоял, загораживая дверь своим телом и говорил:
— Оботрите ноги, белый человек, вы входите в порядочный дом. Майор сейчас в отлучке.
— Прочь с дороги, черномазый! — сказал тогда отец, спокойно, без ожесточения.
Он отстранил негра, распахнул дверь и вошел, все еще не снимая с головы черную шляпу.
И Рэтт вспомнил, как навозный след появился вначале на пороге, а потом на светлом ковре. Его печатала нога отца, на которую тот наваливался с удвоенной тяжестью.
Негр бежал за ним, крича:
— Сэр, остановитесь! Остановитесь! Дальше нельзя!
…
Рэтт Батлер вспомнил отца. Он как и тогда, когда Рэтт был еще мальчишкой, всегда поступал принципиально и никому не прощал слабостей.
— Мне жаль тебя, отец, — глядя на звезды, прошептал Рэтт Батлер. — Наверное, многие черты твоего характера передались мне, и я из-за них мучаюсь. Но все равно, отец, прости меня, прости за то, что я был не очень хорошим сыном.
И произнеся эти слова, Рэтт Батлер почувствовал, что ему стало немного легче.
Он оглянулся, но увидел только темный силуэт шатра на пепельном небе. Пепельным небо было только у самого горизонта, а над головой у Рэтта Батлера оно было бархатно-черным, усыпанным крупными немигающими звездами.
— Надо возвращаться в отель, немного поспать. Ведь завтра дальняя дорога, и я должен набраться сил, должен отдохнуть, — сам себе сказал Рэтт Батлер и зашагал уже немного быстрее по деревянному настилу улицы.
«Интересно, а что сейчас делает Мигель? Наверное, напился. Ведь он, если у него есть в кармане хоть немного денег, никогда не может остановиться и вести себя спокойно.
Он совсем не может ждать, волнуется, переживает.
Он конечно неплохой помощник, но уж очень ненадежный.
Хотя, что может сделать Мигель Кастильо без меня? Ведь ему не известно, что написано на могиле, это знаю только я. Конечно, я узнал имя лишь потому, что Мигель Кастильо решил отомстить мне, затащил в самое пекло, в самое сердце безжалостной пустыни. И если бы еще час или два, то я отдал бы душу Богу. И сейчас мое тело, исклеванное птицами, валялось бы в пустыне рядом с черными скалами.
Возможно, сегодня от меня остались бы только кости и никто никогда не узнал бы, что это покоится Рэтт Батлер, сын хороших родителей.
Но каждый живет так, как он считает нужным и, наверное, у меня все же есть ангел-хранитель, заботящийся обо мне, опекающий и не дающий вот так просто, ни за что погибнуть.
Да что там погибнуть?
Он не дает мне сгинуть, пропасть бесследно. А ведь сколько за последнее время было таких ситуаций, когда меня могли застрелить, когда я мог утонуть, умереть от жажды? Но ведь этого не случилось и все, наверное, потому, что кто-то на небесах обо мне заботится».
Рэтт Батлер поднял голову и благодарно улыбнулся, глядя на немигающие крупные звезды. Он даже приподнял левую руку и помахал, как бы приветствуя того невидимого друга на небесах.
И в этот момент Рэтт Батлер почувствовал, как в его душе появилось какое-то странное ощущение.
Это была не тревога, это было, скорее всего, какое-то легкое предчувствие опасности.
Но Рэтт Батлер отмахнулся от этого предчувствия, ведь опасность его подстерегала его на каждом шагу, почти в любом форте или поселке золотоискателей, на любой дороге.
Ведь он сам выбрал себе такую судьбу, ведь он сам ушел из дому только лишь для того, чтобы скакать по бескрайним просторам на лошади, стрелять, избегать опасности, бороться за свою жизнь.
«Ладно, самое главное — это сейчас лечь спать, ведь завтра, действительно, дальняя дорога».
Рэтт Батлер двинулся вдоль двухэтажного здания, ставни на окнах которого были плотно закрыты. И почти ни в одном из окон Рэтт Батлер не увидел света, не увидел счастливого лица.
Казалось, весь город погружен в глубокий непробудный сон.
«Здесь столько людей, и все они приехали сюда из разных концов земли, и все они ищут свое счастье. А есть ли оно? — Рэтт Батлер задумался, уверенно шагая и слыша, как гулко раздаются его шаги, как эхо разносит их по пустынным улицам.
— Наверное, все-таки счастья нет. Но тогда почему все эти люди бросили насиженные места, бросили родителей и сорвались с мест, добрались на эти выжженные солнцем и проклятые Богом земли?
Почему они надеются отыскать здесь золото, а если и не найти, то добыть его, убивая других и стреляя друг в друга, чтобы потом с этим золотом, омытым кровью, сделаться богатым?
Как будто богатство — это счастье? Ведь я уже был богат, но был ли я счастлив? — Рэтт Батлер остановился, задумавшись, у невысокого одноэтажного здания.
— Нет, я не был счастлив там, в Чарльстоне, не был никогда. Были прекрасные мгновения в моей жизни, но это нельзя было назвать счастьем.
Наверное, только здесь, на краю света, рядом с этими несчастными людьми я почувствовал себя человеком, уверенным в своих силах, уверенным в своих возможностях.
Это странно, что человек, бросив дом, бросив своих родителей, находит счастье, находит самого себя. Вернее, не находит, а постепенно, капля за каплей, становится самим собой, обретает уверенность, делается смелым, изощренным, мужает в борьбе за свою жизнь.
Вот так и я, изнеженный жизнью молодой человек, никогда не знавший настоящих трудностей, стал постепенно мужчиной, сильным человеком.
Теперь меня многие знают, многие боятся, многие ищут моей поддержки, и я помогаю, когда могу.
Вот сегодня помог этой Сьюзен. Правда, назвать это настоящей помощью тяжело, но все же, она хоть на несколько часов почувствовала себя совсем иным человеком, почувствовала себя прежней. И возможно, где-то впереди забрезжил для нее луч надежды, возможно, она бросит своего мужа, сорвется с насиженного места, ее потянет в дальние края.
А возможно, она вернется в свою Савану и там встретит человека, настоящего человека, который будет опекать ее, заботиться, будет ее любить. И тогда Сьюзен станет вновь счастливой, и тогда она вновь будет улыбаться, а ее глаза будут лучиться весельем.
А ведь глаза у Сьюзен прекрасны! Это теперь они грустны и полны боли, а если счастье коснется ее, поселится в ее душе, она сразу же преобразится, как цветок, который вынесли на солнце. Она распустится — и все вокруг изумятся, какая же она замечательная женщина и как она красива».
От этих мыслей Рэтту Батлеру сделалось легче.
Он улыбнулся.
И если бы кто-нибудь в этот момент мог увидеть его, то подумал бы, что это счастливый мужчина, который, возможно, выпил чуть лишнего и сейчас возвращается домой.
«Так. Мигель меня ждет» — вновь повторил про себя Рэтт Батлер, подходя к отелю.
Он взглянул на окна второго этажа и увидел, что в комнате Мигеля Кастильо слабо теплится свет.
«Наверное, не спит, волнуется, думает, что я его бросил.
А если бы я не пришел, то завтра утром он бы бросился на поиски.
Он перерыл бы весь этот городок, расспрашивая каждого, не видел ли он его лучшего друга. Странно, он меня называет лучшим другом, надежным товарищем… Конечно же, Мигель Кастильо врет. Ведь он уже не может без вранья. Он обманывает всех, обманывает своего брата, обманывает сам себя и сам свято верит в этот обман».
Рэтт Батлер, осторожно ступая, взошел на крыльцо и толкнул дверь.
Хозяин отеля стоял за стойкой.
За угловым столиком сидело двое мужчин со стаканами в руках. Перед ними на широком дубовом столе стояла бутылка виски и тарелки с едой.
Рэтт Батлер улыбнулся. У него было замечательное настроение. Он верил в свою счастливую звезду.
Хозяин поднял голову от толстой регистрационной книги, посмотрел на Рэтта Батлера, немного заискивающе улыбнулся и опустил голову.
Рэтт Батлер прикоснулся двумя пальцами к своей широкополой шляпе, чтобы поправить ее.
И в это мгновение он почувствовал, как два ствола уперлись ему в спину.
— Стой тихо, — услышал он незнакомый, немного скрипучий мужской голос, — одно движение — и мы стреляем, а ты, парень, покойник.
— Я стою, господа, — Рэтт Батлер медленно поднял руки.
— Руки можно не поднимать, — мужчина уже вытащил револьвер Рэтта и сунул себе за пояс.
— Что вам надо? — не оглядываясь, произнес Рэтт Батлер.
— Нам, собственно, от тебя ничего не нужно, — сказал один из мужчин, — но с тобой желает поговорить наш приятель.
— Кто ваш приятель?
— Не спеши, скоро сам все узнаешь, — послышалось из-за спины.
Двое мужчин, сидевших за широким столом со стаканами в руках, положили свои револьверы на стол и пристально смотрели на Батлера. Казалось, одно неосторожное движение, и мужчины, опрокинув стол, бросятся на него, повалят и начнут нещадно бить, столько злости было в их узких, глубоко посаженных глазах.
«Скорее всего, это бандиты, наверное, они что-то пронюхали о золоте Билла Карлсона» — тут же мелькнула в голове Рэтта Батлера мысль.
— Иди тихо, осторожно поднимайся на второй этаж, там тебя ждут.
— А если я не пойду? — вдруг проронил Рэтт Батлер.
— Ну что ж, приятель, тогда мне придется ударить тебя револьвером по затылку и отнести наверх. Если тебе такой вариант нравится больше, то мы можем его использовать.
— Нет, — Рэтт Батлер покачал головой, — я пойду сам.
— Вот и договорились, это совсем другое дело. Наш приятель любит сговорчивых людей.
Двое мужчин в черных широкополых шляпах тоже поднялись из-за стола и, держа револьверы в руках, медленно начали подниматься по широкой скрипучей лестнице на второй этаж.
Рэтт Батлер подумал, что сейчас подходящий момент перепрыгнуть через перила и броситься бежать.
Но его остановил скрипучий мужской голос:
— Ты, наверное, думаешь, как бы перемахнуть через перила и рвануть на улицу. Но учти, приятель, на улице стоит еще один наш друг, кстати, он очень меткий стрелок, а ты выскочишь из освещенного помещения. Имей в виду, он стреляет не хуже тебя.
— Скорее всего, — заметил Рэтт Батлер.
Он почувствовал, как в его душе нарастает какой-то неясный страх, недоброе предчувствие.
Но ничего не оставалось делать, как повиноваться четверым мужчинам, которые провели его по гулкому, как тоннель коридору. У последней двери они приостановились, один из мужчин постучал в дверь и открыл ее.
Рэтт Батлер переступил порог.
— Руки можешь опустить, — услышал он знакомый голос и взглянул в угол комнаты, туда, где за столом сидел Гарри Купер, положив на колени револьвер со взведенным курком.
— Руки, говорю, можешь опустить, — повторил он и криво, одними губами улыбнулся.
Тонкая полоска его черных усов дернулась.
Рэтт Батлер опустил руки.
— Все можете быть свободными. Постойте за дверью. Мы с молодым джентльменом должны поговорить.
Четверо верзил молча исполнили просьбу или скорее приказ Купера и покинули комнату.
— Присаживайся, Батлер. Давно мы с тобой не виделись.
— Да нет, не очень давно, — возразил Рэтт, — я как-то видел тебя в одном небольшом поселке золотоискателей.
— Да? Ты меня заметил? — ухмыльнулся Гарри Купер, — ты довольно наблюдательный.
— Такова моя работа. Всегда нужно опасаться, что кто-нибудь может выстрелить тебе в затылок.
— Действительно, осторожность в этих краях не помешает. Садись, Батлер, я хочу с тобой поговорить.
— О чем нам говорить с тобой, Купер? — сказал Рэтт, усаживаясь на низкий деревянный табурет.
Он опустил голову и увидел на полу у своих ног несколько больших темных пятен.
Рэтт поставил на них свой сапог и провел черту.
Это кровь!
Рэтт сразу же и догадался, чья это кровь. И на его губах появилась злая и недовольная улыбка, а взгляд сделался жестким и твердым.
— Мне кажется, Батлер, что ты любишь путешествовать.
— Все мы на этом свете путешественники, — философски заметил Рэтт Батлер.
— Конечно, я тебя понимаю. Все мы по делам переезжаем из одного форта в другой, из одного поселка в другой, третий, четвертый. Ездим по городам, ищем работу. Ты и сейчас едешь по делам, не правда ли?
— Это мое дело, Купер, зачем и куда мне ехать.
— Наверное, Батлер, тебе уже изрядно надоело перестреливать веревки и спасать от петли всяких бандитов, а?
— Нет, Купер, хорошие поступки никогда не надоедают. Я от этого, признаюсь тебе, не устал.
— Как ты, Батлер, смотришь на то, чтобы проехаться со мной в одно место?
— Можно. Можно и поехать, — пожал плечами Батлер.
— Прекрасно.
— Послушай, Купер, а ты не будешь обращаться со мной так, как с Мигелем Кастильо?
— Я? — изумленно вскинул тонкие черные брови Гарри Купер. — О чем ты? Я не совсем тебя понимаю.
— Да все ты прекрасно понимаешь, — и Рэтт Батлер провел носком своего сапога по лужице крови.
— А, ты это имеешь в виду. Думаю, что нет.
— Это приятно слышать, — заметил Рэтт Батлер.
— Я не буду обращаться с тобой так, как с амиго, я думаю, что ты заговоришь сам, — Гарри Купер призадумался, приподнял шляпу, сдвинул ее на затылок.
— Купер, я думаю, что я не заговорю, этого не произойдет.
— Батлер, я ведь давно за тобой наблюдал и вполне был уверен, что ты ничего не скажешь.
— Ну что ж, я рад, что ты такой проницательный, Купер.
— И не потому ты ничего не скажешь, что ты крепче Мигеля Кастильо, совсем не поэтому, просто ты, Батлер, достаточно умен, чтобы понять, что если скажешь, то тебя ничто на этом свете не спасет.
— Да, Купер, ты действительно проницательный, и я ничего не скажу, чтобы ты ни делал.
— А я ничего и не собираюсь делать, кроме предложения.
— Послушай, а что с моим приятелем, что ты с сделал с Мигелем Кастильо? — Рэтт Батлер посмотрел на темное пятно крови на досках.
— С ним все в порядке. Он в очень надежных руках.
— Ты его убил? — криво и зло усмехнулся Рэтт Батлер.
— Нет, зачем, ведь его голова стоит три тысячи долларов, зачем же мне лишать своих людей хорошего заработка?
— Да, наверное, ты прав, — заметил Рэтт Батлер.
— Хочешь немного выпить? — уже другим тоном произнес Гарри Купер, беря со стола стакан и наполовину наполняя его виски.
Рэтт Батлер взял стакан, отпил небольшой глоток и ухмыльнулся.
— Ты что-то слишком добр, Купер.
— А что мне остается, Батлер?
Мужчины несколько мгновений смотрели друг другу в глаза.
Гарри Купер не выдержал и первым отвел свой взор в сторону.
— Возьми револьвер, — и он, взяв со стола пояс с кобурой и револьвером, бросил Рэтту Батлеру.
Тот на лету поймал, выхватил из кобуры свой револьвер, его палец уже было дернулся к курку, но потом Рэтт Батлер ухмыльнулся.
— А ты не боишься, что я могу выстрелить? — спросил он у Гарри Купера.
— Нет, приятель, вот этого я не боюсь. Дело в том, что теперь только я знаю, где находится кладбище, а ты знаешь, что написано на могиле. И мы вдвоем, я думаю, можем достать это золото.
— Наверное, ты хочешь получить половину? — улыбнулся Рэтт Батлер.
— Да, я человек честный и на большее не претендую. Сто тысяч мне, сто тысяч тебе. Я думаю, так будет честно, да и помощник хороший тебе нужен.
— Конечно, — сказал Рэтт Батлер, глядя на лужу.
Он вспоминал неудачника Мигеля Кастильо, который проговорился. Конечно, его били, пытали, но даже страшная жадность Мигеля не помогла ему сдержаться, и он проговорился, и теперь уже тайна известна трем.
Но только он один, Рэтт Батлер, знает последнее слово, держит в руках золотой ключик, который может открыть самый сложный замок.
— Ты, Гарри, конечно все рассчитал.
— Да, Рэтт, я человек не жадный. Ты просто сменил напарника. Ведь какая тебе разница, кому отдать половину — Мигелю Кастильо или мне? Тем более, я об этих деньгах знал раньше вас обоих, и я искал Билла Карлсона, колесил по этим поселкам, скакал по пустыне, по пыльным дорогам. Но вам просто повезло, вы встретили его всего на несколько часов раньше, чем я.
— Конечно, Купер, если бы повезло тебе, и ты встретил его, то тогда мы бы не сидели здесь и не разговаривали.
— Верно замечено, — сказал Гарри Купер, снимая с вешалки свой черный плащ. — Собирайся, мы сейчас же двинемся в путь.
— А нам что, далеко ехать? — поинтересовался Рэтт Батлер, проворачивая барабан револьвера.
— Довольно далеко. А разве тебе амиго не сказал, где находится кладбище?
Рэтт Батлер на этот вопрос не ответил. Он пожал плечами и хмыкнул.
— К тому же, Батлер, вдвоем нам добыть это золото будет легче, чем тебе одному, — Гарри Купер еще не был окончательно уверен, что Мигель Кастильо не сообщил напарнику название кладбища, на котором было спрятано золото. — Так он тебе ничего не сказал?
— Кто? — вскинул голову и глядя в немигающие глаза Гарри Купера поинтересовался Рэтт Батлер.
— Как это кто, твой давний приятель, амиго.
— А, амиго, говорил кое-что, но в общем, по-моему, это пустяки. Ведь я и так знал достаточно.
— Ты хочешь сказать, что мог бы добраться и в одиночку до этого золота?
— Почему в одиночку, я мог бы прихватить пару помощников, и они бы все сделали, а я бы только смотрел.
— А потом, я прекрасно понимаю, как бы ты поступил.
— Навряд ли ты, Гарри, понимаешь, что сделал бы я.
— Ну как же, Рэтт, ты благородный, ты джентльмен, у тебя в жилах голубая кровь. Но, думаю, когда дело дошло бы до двухсот тысяч золотом, то и твой палец спокойно нажал бы дважды на курок, и оба твои помощника рухнули бы на дно могилы.
— Ты ошибаешься.
— Спорить об этом, в принципе, бессмысленно.
Гарри Купер поправил пояс с тяжелым револьвером.
Потом вытащил оружие, осмотрел его, дунул в ствол и вновь сунул в кожаную расшитую кобуру.
— Купер, какого черта мы будем тащиться ночью в какую-то даль? Может, поедем завтра с утра, немного отдохнув?
— Ты хочешь сказать, что очень устал и очень много работал?
— Да, я не прочь часок-другой поспать.
— А мне кажется, это не лучшее предложение, Рэтт. Давай уедем из этого городка как можно скорее.
— Мне кажется, ты, Гарри, чего-то боишься.
— Я? — Гарри Купер положил руку на рукоятку револьвера. — Ты же знаешь, я ничего не боюсь.
— А вот я боюсь. Мне не хочется тянуться по ночной дороге. Ведь не дай Бог, какой-нибудь разбойник, вроде тебя, выстрелит из-за куста или из-за скалы, и тогда ты так и не узнаешь, в какой могиле спрятано золото.
— Батлер, я и мои ребята будут тебя охранять как зеницу ока. Даже ветер не коснется твоих волос, они будут сдувать пыль с твоих сапог и будут следить за тем, чтобы тебя не то что пуля, чтобы комар случайно не укусил.
— Какой ты заботливый, Гарри, и все из-за каких-то ста тысяч золотом.
— Батлер, сто тысяч золотом — это очень большие деньги, очень.
— И что же ты будешь с ними делать, Гарри? Наверное, раздашь бедным, раздашь инвалидам и калекам, сиротам и бродягам?
— А это уж, Батлер, мое дело. Ты, если хочешь, можешь раздать свою половину, а я знаю, что делать со своими деньгами.
Рэтт Батлер явно не собирался никуда ехать. Он придвинул свой табурет к стене, оперся о нее спиной, а ноги забросил на второй табурет.
Он так и сидел, делая маленькие глотки виски и глядя на Купера, который явно нервничал.
— Ладно, Батлер, если ты не желаешь ехать ночью, если ты боишься, то что ж, давай посидим до рассвета здесь. Но на рассвете тронемся в путь.
— Вот это совсем другой разговор.
Гарри Купер надвинул шляпу на глаза.
— Купер, открой окно, я люблю, когда свежий воздух залетает в комнату, а то здесь воняет потом.
— Да, твой приятель Мигель Кастильо вспотел, как негр на плантации.
— Так с ним все в порядке? — не открывая глаз, спросил Рэтт Батлер.
— Конечно в порядке, а что же с ним сделается? Я думаю, завтра с ним разберутся, и он будет болтаться в петле на какой-нибудь пыльной площади. А мы в это время будем скакать по такой же пыльной и жаркой дороге.
— Гарри, мне не хотелось бы, чтобы так поступили с Мигелем.
— Мало ли что не хотелось бы тебе. Мои люди тоже должны на что-то жить. Да твой приятель уже давно достоин такой же участи и по нем давным-давно петля плачет, просто ему все время везло.
— Слушай, а может быть, пусть ему повезет и на этот раз? — сказал Рэтт Батлер.
— Нет, на этот раз ему не повезет. Тем более, я не хочу делить двести тысяч на троих. Ведь это такая сумма, которая не очень хорошо делится, не правда ли, Рэтт? Ты знаешь, Рэтт, две тысячи долларов очень хорошо и легко делятся на троих, а вот двести тысяч золотом на троих ну никак не делятся, никак.
— Ты просто, Гарри, слаб в математике. Можно поделить и эту сумму.
— Возможно, Батлер, но лучше мы поделим ее надвое, так будет более справедливо.
На это замечание Рэтт Батлер ничего не ответил.
Он вытащил из нагрудного кармана сигару, сунул ее в рот и неторопливо раскурил, чиркнув спичкой о стену.
Гарри Купер тоже закурил сигару. Он сидел, забросив ноги на стол, привалясь спиной к стене и смотрел на Рэтта Батлера.
— Батлер, я уже давно заприметил тебя в этих краях и давно за тобой наблюдаю.
— Ну и что?
— Я все никак не могу понять, что же ты за человек, что ты здесь делаешь?
— То же, что и ты.
— Я? Я зарабатываю деньги, — зло сказал Гарри Купер, — а ты?
— А я, — Рэтт Батлер задумался, — я живу в свое удовольствие.
— Ты это называешь удовольствием, скакать по выжженной земле, стрелять, убегать, прятаться, искать? Разве это удовольствие?
— Может, для тебя это несчастье, а для меня это счастье. Мне нравится, я сам выбрал подобную жизнь.
— Мне кажется, Батлер, что ты из богатой хорошей семьи, что где-то у тебя есть дом, возможно, родители, может быть, жена. И я нисколько не сомневаюсь, что у тебя есть деньги.
— Возможно, ты не ошибаешься, — сказал Батлер, выпуская тонкую струйку голубоватого дыма в потолок.
— Тогда я все равно не могу понять, что ты делаешь здесь?
— Купер, я тебе уже ответил, я здесь живу.
— Но разве это жизнь, Батлер? Это же сплошное мученье, сплошные несчастья, тем более, что каждый день тебе могут всадить пулю в затылок или распороть живот в пьяной потасовке в каком-нибудь салуне.
— Как видишь, пока не распороли.
— Ведь тебя, наверное, даже золото не интересует?
— Ты думаешь? — воскликнул Рэтт Батлер.
— Я в этом уверен, — сказал Гарри Купер, тоже выпуская тонкую струйку голубоватого дыма в потолок.
— Может быть, меня и не интересует золото как таковое, но мне важно добыть его, добраться, найти. Вот это меня и привлекает.
— Странные есть люди, странные у них желания, — заметил Гарри Купер. — Вот Мигель Кастильо, этот чертов амиго, эта продажная душонка, он мне понятен полностью. Я могу просчитать каждый его шаг, каждое малейшее движение. А вот тебя, Батлер, мне понять трудно.
— Послушай, Купер, может быть, будем спать, а поговорим завтра? Ведь дорога, как я понимаю, длинная, а с хорошим попутчиком тебе будет о чем поговорить.
— Нет, Батлер, скажи мне честно, зачем тебе деньги и что ты с ними сделаешь?
— Купер, по-моему, этим вопросом мучаются почти все те, кто сюда приехал. Они все мечтают добыть золото, мечтают разбогатеть, думая, что это принесет им счастье. Но я уверен, что они ошибаются, — сказал Рэтт Батлер и надвинул свою шляпу на самые глаза.
— Почему это они ошибаются? Я абсолютно уверен, что если у меня будет много денег, то я буду счастлив.
— Что ж, если ты в этом уверен, тогда прекрасно, тогда у тебя в жизни только одна цель — добыть деньги, добыть это золото, добыть во что бы то ни стало. И тогда ты, Гарри Купер, будешь счастливым. Видишь, как все просто — ты с моей помощью добываешь золото — и все твои проблемы решены.
— Да, — коротко сказал Гарри Купер.
ГЛАВА 22
На рассвете следующего дня верзила Фред подошел к связанному и лежащему в углу Мигелю Кастильо.
— Вставай, грязная свинья.
Мигель, услышав голос Фреда, вздрогнул.
— А, что такое?
— Вставай, говорю. По тебе уже давно петля плачет.
Мигель Кастильо приподнялся и связанными руками протер глаза.
За окном брезжил рассвет. Небо было светло-пепельным, по нему плыли легкие розовые облака, очень похожие на пушечные взрывы.
— Черт, куда ты меня повезешь, Фред? — спросил Мигель и сплюнул себе под ноги.
— Ах ты, скотина! Ты еще плюешь?
Фред замахнулся, чтобы ногой ударить Мигеля Кастильо в грудь, но потом передумал.
— Я говорю, свинья, что по тебе петля плачет. И я повезу тебя туда, где тебя тут же вздернут, а мне дадут деньги.
— Да ты, Иуда, сукин сын! Хочешь продать меня и нажиться? Ничего у тебя из этого не получится.
— Заткнись, сволочь. Все у меня получится, и три тысячи долларов будут моими. Гарри мне приказал это сделать.
— К черту Гарри! К черту этого мерзавца! Слушай, Фред, — он улыбнулся рассеченными губами, — давай договоримся полюбовно.
— Что ты сказал, грязная свинья?
— Я говорю, давай договоримся. Я тебе могу дать больше денег.
— Ты можешь дать? Да у тебя гроша ломанного нет за душой.
— Знаешь, это пока у меня нет. А завтра или послезавтра у меня будут очень большие деньги, такие большие, что тебе и не снились.
— Заткнись, — недоверчиво произнес Фред и грязно выругался.
Он сел на деревянный стул рядом с лежащим на полу Мигелем Кастильо и осмотрел свои огромные кулаки. Костяшки были разбиты.
— Это ты вчера об мои зубы, Фред. Жалко, что я вчера тебя не придушил.
— Что? — заревел Фред и наотмашь ударил Мигеля.
— Ах ты, скотина! Придурок! Не будь я связанный, мы бы еще посмотрели, кто кого.
— Такие мерзавцы, как ты, Мигель Кастильо, всегда должны быть связаны, а еще лучше, когда ты, как мешок с дерьмом, будешь болтаться на веревке и твой мерзкий язык вывалится тебе на грудь.
— Это у тебя мерзкий язык, — прохрипел Мигель Кастильо, сплевывая кровь.
Он засунул пальцы в рот и ощупал зубы.
— Что? Пока еще целы? — поинтересовался Фред.
— Да я бы с удовольствием перегрыз твою жирную глотку…
— Ну, это ни к чему. Лучше ты попробуй перегрызть веревку, — Фред самодовольно заржал.
Его огромное тело сотрясалось от хохота.
— А я буду стоять неподалеку, и у меня в кармане будут лежать три тысячи долларов. Посмотрю, как ты будешь сучить ножками, не доставая до земли, а? Вот это будет картинка! Вот об этом ты, наверно, всю жизнь мечтал?
— Свинья! Меня вешали десять раз, но ни разу петля не задернулась на моей шее до конца.
— Ну, это были неудачные попытки, — улыбнулся Фред. — На этот раз, будем надеяться, все получится как нельзя лучше. Я попрошу у шерифа, чтобы он дал мне кусок мыла, намылить твою веревочку.
— Сунь ты его себе в… — прохрипел Мигель Кастильо.
Фред явно не хотел бить связанного. Он вытащил из сумки кандалы, подошел к Мигелю, толкнул его на спину.
— Лежи и не двигайся, скотина. Я тебя сейчас закую.
— Не надо кандалов! Не надо, — взмолился Мигель. — Неужели, нельзя обойтись без них? Неужели ты думаешь, что я смогу от тебя убежать? Ты же такой хитрый, что от тебя невозможно скрыться.
Фред самодовольно хмыкнул, но все равно продолжил начатое. Он надел один наручник себе на правую руку, а второй на левую руку Мигеля.
— Вот теперь ты от меня не убежишь, собака. Пошли.
— Подожди, мне надо в туалет.
— Что? — заревел Фред. — Я тебе устрою такой утренний моцион, что ты в штаны наделаешь.
— Фред, да я и так сейчас наделаю и буду ужасно смердеть. А тебе придется нюхать.
— Ничего, за три тысячи долларов можно и потерпеть.
Он рванул цепь, она зазвенела, и Мигель Кастильо неохотно поднялся с пола.
— Так куда мы сейчас? — спросил он у своего стражника.
— Не твое собачье дело, мексиканская свинья.
— Ты поосторожнее, — вдруг насупив брови, произнес Мигель Кастильо, — неизвестно, кто из нас большая свинья.
— Ах ты…
Мигель быстро втянул голову в плечи. Но кулак Фреда уже нанес ему сокрушительный удар в грудь.
Мигель скорчился и осел на пол.
— А ну, вставай, пока я не начал тебя молотить как вчера.
— Не надо, Фред, не надо. Я буду послушным пленником.
Он поднялся, сплюнул под ноги кровь и двинулся за Фредом.
— Если ты, мексиканец, только попробуешь рыпнуться, я тут же всажу пулю тебе в голову.
— Может быть и всадишь, — тихонько прошептал Мигель, — но думаю, приятель, что у тебя это не получится.
На улице было довольно многолюдно. Все двигались в сторону большого шатра, где должна была продолжиться ярмарка.
— Эй, Фред, кого это ты ведешь? — спрашивали знакомые у Фреда.
— Да так. Поручили доставить куда следует этого дезертира.
— Что, он убежал из армии? — глядя на мундир, интересовались прохожие.
— Да, убежал, совсем, скотина, не хочет служить. А жалование получил и смылся, да еще мародерствовал. Вот мне и поручили отвести его к шерифу.
— Правильно. У нашего шерифа последнее время очень мало работы. Я думаю, он обрадуется, — сказал старичок в пенсне.
Он опирался на трость и, прихрамывая, шагал со своей супругой в сторону шатра.
— Послушай, Фред, а может, мы с тобой как-нибудь договоримся? И решим это дело полюбовно, — вновь завел разговор Мигель Кастильо.
— Мы с тобой, мерзавец, обо всем договорились. Мне нужны три тысячи долларов. Ты же мне их не дашь, — сказал Фред.
— Сейчас, сегодня не могу, но думаю, что завтра, в крайнем случае, послезавтра они у меня будут.
— Конечно, завтра или послезавтра! Так я тебе и поверил. Где я найду тебя, чтобы получить причитающееся мне за твою голову?
— Меня? Да, меня все знают, в любом поселке, в любом городке, меня знают, Фред. И тебе любой скажет, где сейчас Мигель Кастильо.
— Что ты говоришь, ты такой умный, что будешь Мигелем Кастильо, и не сменишь имя, и не нацепишь на себя что-нибудь, вроде монашеской сутаны?
— Нет, Фред, это ни к чему. Хотя я и очень набожный человек, но сутану надевать не буду.
— Конечно же нет, потому что будешь болтаться в петле.
— Но, Фред, послушай, у меня есть очень богатый брат, очень богатый. Он даст тебе за меня пять тысяч долларов.
— Знаешь, приятель, лучше три тысячи надежных, чем пять ненадежных. Я это давно понял. Тем более связываться с таким дерьмом, как ты, мне нет охоты.
Фред резко дернул цепь, Мигель споткнулся и рухнул на колени.
— Вставай, грязный мексиканец, пошли.
Они так и двигались через весь городок к площади, туда, где находился дом мирового судьи и помощника шерифа.
Встречные оглядывались на Мигеля Кастильо, удивлялись широте плеч Фреда.
— Какая смешная пара, — сказал один пожилой мужчина другому, — первый — такой большой здоровяк, а второй, тоже довольно крепкий, но рядом с ним выглядит совсем пигмеем.
— Да, как лошадь и мул, — заметил его приятель, и они зашагали по улице в сторону ярмарки.
А оттуда уже слышались голоса зазывал.
Кто-то расхваливал лошадей, кто-то пшеничную кашу, виски, седла, револьверы, порох.
— Послушай, Фред, — опять взмолился Мигель Кастильо, — я совсем не могу идти, мне хочется свернуть за угол.
— Делай прямо в штаны, мне все равно.
— Но, Фред, будь хоть немного милосерден, хоть капельку.
— Ну, чертово отродье, — выругался Фред, оглядываясь по сторонам.
Но на центральной улице, по которой они шли, было многолюдно: женщины, мужчины, везде сновали люди.
— Фред, я не вытерплю. Будь же ты милосердным. Выполни мою последнюю волю. Ведь последнюю волю каждого смертника грех не исполнить.
— Ты хочешь сказать, что твое последнее желание — это спустить штаны и помочиться.
— Не только помочиться, — прохрипел Мигель Кастильо, — мне надо… по-большому.
— Ах ты, грязный мексиканец, так ты еще ко всему и труслив. От страху перед виселицей готов наделать в штаны.
— А можно подумать, что ты, Фред, не боялся бы, если бы тебе грозила виселица.
Фред задумался, посмотрел вверх, потом себе под ноги.
— Ладно, сейчас свернем. Я знаю здесь переулок и заброшенный дом, там и справишь свою нужду.
— Спасибо, Фред, — выдавил из себя слова благодарности Мигель Кастильо, — я знал, что ты честный человек и уважишь волю смертника.
— Я бы не уважил, но как-то неприлично вести к мировому судье тебя с полными вонючими штанами.
— Послушай, Фред, а как ты снимешь с меня кандалы?
— А это не твоя забота. Снимут те, кому это надо. Зато я уверен, что ты не убежишь. Шагай, веселей.
— Да не могу я веселей, я еле иду.
И тут из раскрытых дверей лавки, торгующей сбруей, выскочил невысокий однорукий мужчина в шляпе, надвинутой на самые глаза.
— A-а, тебя поймали, грязная скотина, — и мужчина кинулся со сжатым кулаком на Мигеля Кастильо.
Тот едва успел пригнуться.
— Я тебя сейчас убью, убью! Я тебя узнал, мексиканец. Это ты, ворюга, украл у меня всех лошадей и еще прострелил мне руку.
— Радуйся, что я прострелил тебе руку, а не голову.
Мужчина размахивал обрубком руки перед носом Мигеля Кастильо.
Фред, видя, что дело принимает нежелательный оборот, свободной рукой схватил однорукого за плечо и отшвырнул, как щенка.
— Не лезь, это моя добыча! — грозно выкрикнул он.
— Да это же Мигель Кастильо! Его же обвиняют черт знает в чем, его же давно собираются повесить, уже приговор давным-давно на него подписан, — закричал однорукий, оскаливая редкие, изъеденные табаком зубы.
— Все-таки мне очень жаль, что я не пристрелил тебя, — прошептал Мигель Кастильо.
— Слышишь, что он говорит? Он сожалеет, что не застрелил меня, а то, что я остался без лошадей, без денег и без руки — ему на это наплевать!
— Конечно, наплевать, — рассмеялся Мигель Кастильо, — не будь ты таким идиотом — и тогда у тебя была бы рука, и ты мог бы пальцами ковыряться в своем крючковатом носу. А так у тебя, приятель, проблемы.
— У меня проблемы? Это у тебя, мексиканец, будут проблемы, когда ты будешь болтаться на площади. Я сам попрошу у шерифа кнут, чтобы стегнуть лошадь.
— Попросишь, — выдавил из себя Мигель Кастильо, — только смотри, чтобы он не послал тебя куда подальше, скотина однорукая.
Фред, видя, что вокруг них собралась уже изрядная толпа зевак, дернул Мигеля Кастильо.
Цепь зазвенела. Мексиканец двинулся за ним, исподлобья глядя на людей, которые пошли следом.
— Это Мигель Кастильо? — спрашивали они друг у друга.
— Да, это он, он, знаменитый бандит! — кричал однорукий.
— Заткнись! — обернувшись, рявкнул на него Фред. — Это уже не твоего ума дело, пускай им занимается шериф.
Фред явно побаивался, что разъяренная толпа может наброситься на его добычу, растерзать на куски, и тогда он не получит ни гроша за свою добычу.
Ведь в объявлении было сказано, что тот, кто поймает и приведет живого Мигеля Кастильо к шерифу или мировому судье, получит деньги, а не тот, кто убьет Мигеля Кастильо и принесет его труп.
Да тем более, и Гарри Купер приказал ему доставить Мигеля Кастильо прямо в руки судьи или шерифа, и доставить живого. А ослушаться Гарри Купера Фред не мог, ведь он видел, что бывало с теми, кто не выполнял приказ Купера — один выстрел — и человек мертв, мертв навсегда.
А Фреду очень хотелось жить, тем более, он радовался еще и оттого, что через каких-нибудь четверть часа в его кармане будет лежать пачка банкнот.
А деньги — это было единственное, что Фред любил безумно.
— Разойдитесь! Прочь с дороги! — заорал он и потянулся рукой к револьверу, большим пальцем взводя курок. — Назад все! Назад! Это моя добыча!
Толпа испуганно отступила в сторону, и Фред, ускорив шаг, потащил за собой Мигеля Кастильо. Правда и тот сейчас боялся остаться один, потому что понимал, что с ним намереваются сделать люди. А он, как всякий преступник, боялся самосуда: лучше уж власти, лучше уж, чтобы все произошло официально.
Мигель Кастильо уже настолько привык к голосам судей, шерифов, к тому, как они зачитывают приговор, как хлопает бич, что не боялся за свою жизнь.
У него возникло ощущение, что Рэтт Батлер, возможно, уже стоит где-нибудь, прячась за угол здания, и прижимает к своей щеке ствол винтовки. И как только судья дойдет до последних слов обвинительного приговора, винтовка медленно поднимется, приклад прижмется к щеке, Рэтт Батлер прищурит один глаз, и его палец мягко нажмет на курок.
Прогремит выстрел и веревка, перебитая пулей, упадет на грудь Мигеля. А он помчится на лошади за город, убегая от своих преследователей.
«Нет, сегодня, наверное, этого не будет. Скорее всего, Рэтта Батлера взял в оборот Гарри Купер и сейчас они уже скачут по дороге в направлении кладбища. Скорее всего, они уже все поделили».
От этих мыслей Мигель Кастильо заскрежетал зубами и остановился.
— Что, совсем невмоготу? — ехидно засмеялся Фред. — Погоди немного, приятель, сейчас свернем.
И действительно, пройдя еще шагов двадцать, они свернули в узкий переулок и направились к развалившемуся дому.
— Тебе это место подойдет? — спросил Фред.
— Да мне без разницы, только как бы мне расстегнуть пояс и снять штаны?
— Как хочешь, так и расстегивай.
— Но ведь у меня связаны руки, все равно же я никуда не убегу, я прикован к тебе.
— Действительно, — улыбнулся Фред и вытащив из-за голенища сапога большой нож, перерезал веревку.
Мигель Кастильо несколько раз сжал и разжал пальцы.
— Ну вот, все прекрасно, хоть в последний раз в этой жизни я смогу сделать что-нибудь хорошее, — он расстегнул штаны и хотел уже было опуститься на корточки, как, посмотрев на Фреда, скривился.
— Слушай, приятель, ты бы отвернулся, что ли, а то мне как-то неудобно, я стесняюсь.
— Что? — рявкнул Фред.
— Я прошу тебя отвернуться, мне неудобно, я же истинный католик.
— А ну тебя к черту, свинья ты мексиканская, — и Фред отвернулся, чуть ослабив цепь кандалов.
Мигель Кастильо присел, тяжело вздохнул и его рука тут же нащупала увесистый булыжник, валявшийся прямо рядом с его сапогом. Пальцы сжали камень. Он закряхтел, а Фред грязно выругался.
— Вот уж не думал, что придется водить, как собаку на цепи, грязного мексиканца, а он еще будет справлять нужду. Мигель Кастильо, а ты действительно сейчас похож на шелудивого пса, который…
Но больше уже ничего Фред сказать не успел. Мигель Кастильо, как кошка вскочил ему на плечи и нанес сокрушительный удар камнем по голове.
Они вместе упали на землю и, катаясь в обломках кирпичей, Мигель Кастильо продолжал наносить один удар за другим, пока голова Фреда не превратилась в кровавое месиво. Торчали разбитые кости черепа, из глазниц вытекли глаза, нос был сломан, а Мигель Кастильо продолжал и продолжал бить уже красным от крови камнем Фреда, своего ненавистного врага.
И только тогда, когда тело Фреда сделалось совершенно бездыханным, Мигель Кастильо опомнился. Он дернул руку, которую связывала трехфутовая цепь с рукой Фреда.
— О дьявол! Как же мне от нее избавиться?
Мигель Кастильо задумался, но тут же на его лице появилась злорадная улыбка. Он вытащил из-за голенища сапога Фреда длинный нож и положив руку своего врага на камень, отрезал кисть и снял браслет кандалов.
— Ну вот, теперь я свободен. Я же говорил тебе, толстая скотина, что рано ты радуешься, что Мигеля Кастильо не так-то легко вздернуть и не всегда петля задергивается на шее того, кто этого не хочет.
Мигель Кастильо намотал цепь кандалов себе на руку, вытер испачканный кровью браслет, который еще несколько минут тому назад связывал его с Фредом и затащив тело в глубину разрушенного дома, бросил на пол, завалив обломками досок.
— Лежи здесь, урод, а Мигель Кастильо будет вновь на свободе.
Он поглубже надвинул на голову шляпу, так, чтобы тень скрывала его лицо, и зашагал по улице. Правда, перед этим он обшарил карманы Фреда, вытащил все деньги, которые у того были, быстро пересчитал их и спрятал за пазуху.
— Этого мне вполне хватит.
Он знал, куда спешить, но он не видел, что за ним следит однорукий, который, прячась за зданиями, перебегает от одного угла до другого.
Револьвер Фреда уже висел на поясе у Мигеля Кастильо и он, хоть на его руке и была тяжелая цепь, чувствовал себя превосходно, ведь он был свободен, был вооружен, у него было немного денег и самое главное, — он знал, где находится кладбище, на котором спрятано золото, и он знал, что обязательно доберется до этого кладбища, может быть, доберется даже раньше, чем туда попадут Рэтт Батлер и Гарри Купер со своими бандитами.
— Вот там-то я их и встречу, а тогда мы посмотрим, кто кого. Ведь я Мигель Кастильо, и я не подарок. Ведь недаром за мою голову дают три тысячи долларов, а за их пустые ящики не дадут и ломаного гроша, — утешал и подбадривал себя мексиканец, шагая по грязному переулку в сторону кузницы.
Он уже слышал звон молота и запах разожженного горна. У кузницы стояло около дюжины связанных лошадей, толпились хозяева. Все с нетерпением ждали, когда кузнец начнет свою работу, когда он сможет подковать лошадей.
Мигель Кастильо обошел собравшихся стороной и пробрался в кузницу через низкую дверь с заднего двора.
Кузнец возился у горна, раздувая его.
— Эй, приятель! — позвал его Мигель Кастильо.
Кузнец поднял испачканное лицо и взглянул на незваного гостя. Он увидел перед собой мужчину с разбитым лицом в сержантском мундире и в шляпе, надвинутой почти на самые глаза.
Но самое главное, он увидел в руке Мигеля Кастильо револьвер со взведенным курком.
— Что вам, сэр?
— Мне надо снять вот эту железку, — кивнув на руку, произнес Мигель Кастильо. — Сможешь?
— Смогу, — сказал кузнец, опасливо поглядывая на револьвер.
— Тогда, приятель, быстренько берись за работу.
Кузнец закрыл входную дверь, чувствуя, что ему в спину нацелен ствол револьвера. Работа не заняла слишком много времени.
— Ну вот и все, — сказал кузнец, отбрасывая кандалы в сторону.
— Можешь оставить их себе на память, — пошутил Мигель Кастильо.
— Да на кой они мне черт нужны!
— Ладно, за хорошую работу с меня причитается, — и Мигель Кастильо перевернул револьвер на пальце, а сердце кузнеца похолодело, он понимал, какой может быть расплата.
Он понимал, что этому сержанту, или, возможно, что никакой он не сержант, а просто переодетый грабитель, ничего не стоит нажать на курок, и тогда пуля оборвет его жизнь.
— Не надо! Не надо! — взмолился кузнец.
— Да что ты, приятель, я не собираюсь тебя убивать, только прошу, ни слова никому, что я сюда заходил. Ты меня понял?
— Да, сэр, я вас понял.
— Тогда прекрасно, — и Мигель Кастильо, сунув руку за пазуху, вытащил банкноту и положил на наковальню. — Это тебе за хорошую работу, — проворчал он, выбираясь через маленькую дверь на задний двор.
Кузнец быстро спрятал деньги за пазуху и судорожно перекрестился.
— Пронесло! — прошептал он.
«Ведь это же Мигель Кастильо, я узнал его, это знаменитый убийца, знаменитый бандит, это его портреты висят на всех заборах. Боже, какой же я счастливый! А ведь поначалу я хотел закричать. И если бы я только проронил хоть один звук, то наверняка он всадил бы мне в голову пулю, ведь ему ничего не стоит убить».
Кузнец подошел к бочке с водой, опустил в воду ладони и плеснул себе в лицо.
— Господи, пронесло, — прошептал он, — пронесло.
А Мигель Кастильо боковыми улицами пробирался к ярмарке. Он шел, опустив голову, положив руку на рукоятку револьвера.
Он искал, где можно украсть хорошую лошадь. Но то, что попадалось ему на глаза, были старые клячи или рабочие кони. Это его явно не устраивало.
Наконец, подойдя к ярмарке, он увидел то, что искал. Привязанный к забору, стоял прекрасный гнедой жеребец с двумя дорожными сумками, перекинутыми через седло.
— О, то что мне надо, — самодовольно ухмыльнулся мексиканец, — вот такого коня я и искал.
Он подошел к лошади, поднял по очереди все ноги, посмотрел, хорошо ли жеребец подкован, потом, потрепав коня по холке, огляделся.
— Эй, сержант, в чем дело? — услышал он голос и обернулся.
Перед ним стоял пожилой мужчина в черном плаще и высоких начищенных сапогах.
— Смотрю, хороший у вас конь.
— Да, жеребец что надо, ему всего три года.
— Я разбираюсь в лошадях, — процедил Мигель Кастильо, — и вижу, что это достойный конь, наверное, лучшего в этом городке нет.
— Не знаю, есть ли здесь лучше, а вот в нашем форте уже точно лучшего ни у кого нет. Даже капитан эскадрона хотел купить или выменять у меня этого коня, но я не согласился, я не такой. К тому же, приятель, ты сам военный и прекрасно понимаешь, что хороший конь — это лучше, чем хороший друг.
— Скорее всего, так оно и есть. А вот хорошая пуля, по-моему, хуже, чем хороший конь, — зло улыбнулся Мигель Кастильо, выхватил из кобуры револьвер и упер его ствол в живот хозяина коня. — Ты понимаешь, о чем я говорю, приятель? Пуля все-таки хуже, чем хороший конь.
Мужчина с недоумением смотрел на сержанта. Он только сейчас заметил, какое у него разбитое лицо и какой он небритый.
— Я буду звать на помощь, — сказал немолодой мужчина.
— Только пикни, я сразу же нажму на курок. Выстрел будет не очень громкий, а дырка будет очень большая, — и Мигель Кастильо засмеялся прямо в лицо хозяину коня.
Тот затрясся от страха.
— Повернись-ка, приятель, ко мне спиной, — попросил Мигель Кастильо.
Мужчина покорно повернулся и в этот момент рукоятка револьвера опустилась мужчине прямо на затылок. Он вскрикнул, вскинул руки и рухнул прямо к забору.
Мигель Кастильо нагнулся над ним, повернул его лицо в одну сторону, в другую и громко сказал:
— Ну и напился же ты, Гарри, я думал, ты продержишься хотя бы до обеда, а ты уже нализался. Ладно, поеду сообщу твоей жене.
Мигель Кастильо отвязал поводья, сунул ногу в стремя, вскочил в седло и, развернувшись, помчался по улице городка в ту сторону, где улица кончалась, переходя в узкую каменистую дорогу.
Эта дорога вела на северо-запад, туда, где было кладбище, туда, где были двести тысяч золотом.
Мигель Кастильо, радостно смеясь, хватая открытым ртом прохладный утренний воздух, пришпоривал гнедого жеребца.
— Скорее! Скорее! Я должен оказаться на кладбище раньше, чем Батлер и Купер!
И конь, послушный воле всадника, мчался во весь опор, вздымая клубы пыли и грохоча по доскам, которыми была вымощена улица.
Выехав за город, Мигель Кастильо немного сбавил скорость, придержав коня.
— Не спеши, не спеши, нам еще очень далеко ехать, дорога будет неблизкой, — и принялся судорожно креститься, глядя в небо, по которому плыли белые, похожие на пушечные разрывы облака.
— Свят, свят, свят, — повторял Мигель Кастильо, мелко крестясь. — А тебя, Гарри Купер, я убью, я клянусь перед Богом! Я всажу тебе пулю в лоб, точно в лоб, между твоих наглых холодных глаз. Я обещал это твоему приятелю Фреду и выполню свою клятву. Обещаю и тебе, ты попомнишь меня, Мигеля Кастильо, знаменитого испанца, за голову которого почти во всех городках дают по три тысячи долларов. Вы все попомните меня.
Мигель Кастильо увидел, что из одной дорожной сумки торчит горлышко бутылки. Он тут же выхватил ее, зубами вырвал пробку, запрокинул голову и почти до половины выпил. Потом вытер пыльным рукавом мундира растрескавшиеся губы и обрадованно завопил:
— Вперед! Теперь вперед! И меня уже ничто не сможет остановить, ничто и никто. Я буду стрелять, резать и вешать, но я доберусь до этого золота, доберусь — и двести тысяч будут моими.
Я, Мигель Кастильо, наконец-то стану богатым и будьте вы все прокляты. А если я буду богатым, то вы все мне будете только завидовать и ничего никто из вас мне не сможет сделать, ведь это двести тысяч долларов золотом, а не какие-нибудь там три тысячи, да еще бумажками.
И он от радости принялся напевать песенку о девушке, которая ждет своего любимого, ждет, печалится и плачет, выходит на крыльцо и смотрит на пыльную дорогу, не показалась ли там лошадь с седоком. Но лошади все нет, и девушка горько плачет. Ее пытаются утешить, а она плачет.
И Мигель Кастильо даже сам проронил слезу сочувствия к бедной девушке, которая так и не дождалась своего возлюбленного.
Солнце начинало припекать, а до ближайшего поселка золотоискателей было еще миль пятнадцать.
И поэтому Мигель Кастильо пришпоривал лошадь.
Он хотел попасть в этот поселок как можно быстрее.
И еще он пристально смотрел на дорогу, не появятся ли на ней Рэтт Батлер, Гарри Купер и его дружки-убийцы.
Но горизонт был чист, дорога пустынна.

ГЛАВА 24
Как только Гарри Купер услышал выстрел, он понял, что происходит неладное. Он, конечно же, не представлял себе, что Мигель Кастильо смог освободиться от его подручного Фреда и сейчас находится в этом заброшенном городке.
Гарри Купер вышел в комнату, где отдыхали его помощники. Там было всего лишь двое парней.
Они тоже не имели понятия, что случилось.
— Поднимайтесь! — крикнул Гарри Купер.
Подручные вскочили на ноги.
— Быстро отыщите Рэтта Батлера.
В руках у мужчин тут же оказались револьверы.
— Только учтите, — наставительно поднял палец Гарри Купер, — он мне нужен живым. Если кто-нибудь из вас убьет его, то можете считать себя трупами.
— А ты, Гарри? — прищурившись спросил один из парней.
— Если нужно, я тоже вступлю в дело, — Гарри опустился на стул, тяжелый револьвер покоился на его колене.
Мужчины выскочили из дома.
Поиски были недолгими. Вскоре они вернулись, волоча под руки безжизненное тело одного из четверых, застреленного Рэттом Батлером возле полуразрушенного дома.
Гарри Купер внимательное осмотрел труп.
— Да, застрелен с близкого расстояния. А я послал его следить за Рэттом. Прочешем городок и отыщем его.
Гарри первым вышел за порог дома. Вслед за ним с револьверами в руках двинулись его подручные. Они разошлись в разные стороны.
Каждый старался не выходить на открытое место, прятался под стенами домов, останавливался возле дверей, прислушивался, и только потом, резко открыв дверь, целился в пустоту.
Но Мигеля Кастильо и Рэтта Батлера пока что найти им не удалось.
Гарри Купер, закутавшись в черный плащ, избрал более хитрую тактику. Он забрался на крышу самого высокого дома. И оттуда сверху принялся оглядывать поселок.
У колодца Гарри заприметил привязанную лошадь и улыбнулся. Через луку седла было перекинуто яркое пончо Мигеля Кастильо.
— Ах, значит, и наш мексиканец уже здесь. Ну что ж, амиго, мы с тобой встретимся и до конца выясним свои отношения.
Гарри Купер распластался на крыше, припав к щели в досках. Курок его револьвера был взведен. Он видел, как из дома вышли Рэтт Батлер и Мигель Кастильо.
Но стрелять с такого расстояния было бессмысленно.
И Гарри решил подождать, пока те подойдут поближе.
— Ты говоришь, пятеро, — возмущался Мигель Кастильо, — двоих мы уже уложили, осталось трое, а на пару с тобой мы справимся хоть с самим дьяволом.
— Не будь таким самоуверенным, — остудил своего спутника Рэтт Батлер.
— Мы нападем внезапно, — сказал Мигель.
— Это после того, как мы постреляли в поселке? Да они уже ищут нас.
— И, в самом деле, — задумался Мигель, прижимаясь к стене дома, — дело обстоит не так уж хорошо. Но, ты же знаешь, Рэтт, я умею стрелять быстро.
— А я могу, — решил поддразнить Рэтт, — выйти на середину улицы и шествовать по ней, опустив руки в карманы и насвистывая веселую песенку.
— Да ты с ума сошел! — воскликнул Мигель.
А Рэтт Батлер тут же исполнил свои слова.
Он засунул руки в карманы плаща и, выйдя на середину улицы, двинулся по направлению к главной площади.
— А ну вернись, — зашипел из-за угла Мигель Кастильо. — Слышишь, Рэтт, сейчас же возвращайся.
Тот обернулся и подмигнул своему напарнику.
— Не понимаю, Мигель, зачем?
— Тебя же убьют, а я этого не перенесу, — взмолился Мигель.
Рэтт горделиво ответил:
— Никто из них ко мне и пальцем не притронется. Ведь только я один во всем мире знаю имя на могиле.
— Вернись, — попросил Мигель, — а вдруг кто-нибудь из этих идиотов случайно выстрелит. Я же не переживу твоей гибели, — на глаза мексиканцу навернулись неподдельные слезы.
Рэтт Батлер решил смилостивиться над своим приятелем и вернулся к нему.
Ветер гнал по улицам клубы пыли и рассмотреть что-нибудь на большом расстоянии было невозможно.
Мигель Кастильо до рези в глазах всматривался в пустынную улицу.
И тут на его губах появилась недобрая усмешка.
— Эй, Рэтт, — шепотом проговорил он, — посмотри.
Рэтт Батлер тоже выглянул из-за угла. В окне одного из домов показалось перекошенное от страха лицо молодого мужчины.
— Да, — кивнул Рэтт, — это он был вместе с Гарри.
Мигель похлопал Рэтта Батлера по плечу.
— Сейчас я с ним разберусь, — и он нырнул под невысокую галерею.
Добраться незамеченным до соседнего дома было не так-то просто, но Мигель Кастильо имел богатый опыт.
Примостившись у балюстрады, он смог точно выстрелить.
Мужчина, показавшись на мгновение в оконном проеме, взмахнул руками и выронил револьвер.
Рэтт Батлер услышал, как тяжело стукнуло упавшее на твердую землю тело.
— Еще один, — заметил Мигель Кастильо, взводя курок револьвера.
Гарри Купер, лежа на крыше, тихо выругался про себя.
— Идиоты, они даже не могут прятаться, не то что нападать.
Ему хотелось подняться во весь рост и крикнуть: «Рэтт, я здесь!»
Но Гарри Купер сдерживал свои эмоции.
«Только терпение. Только терпение. И ты, Гарри, выйдешь из этой переделки невредимым, ты выйдешь победителем. Ведь ты видишь всех, а тебя никто».
И тут он вновь заскрежетал зубами от бессильной злобы. Его последний напарник, пугливо оглядываясь, крался под стенами дома.
А Мигель Кастильо, уже заприметив его, что-то шептал на ухо Рэтту Батлеру.
Гарри Купер хотел было крикнуть, чтобы предупредить своего подручного, но понял, сейчас лучше не вмешиваться.
Все равно через пару минут он останется один. Один против двоих.
«А если учесть, что Рэтт и Мигель не такие уж болваны, то на всякий случай, следует предусмотреть план отступления».
«Конечно, можно было подстрелить этого пугливого идиота, — в свою очередь думал Рэтт Батлер, — но так будет слишком просто, даже не интересно».
И поэтому он ответил Мигелю:
— Давай поиграем с ним в прятки.
И не дожидаясь согласия, юркнул в полуразвалившийся дом.
Мигель недовольно скривился. Все можно было решить довольно просто — пару раз выстрелить в этого труса.
Но тут же Мигель одумался. Ведь он не Рэтт Батлер, и в его-то голову Гарри Купер с удовольствием всадит все шесть патронов из барабана своего револьвера.
Поэтому Мигель тоже исчез в доме.
А в это время подручный Гарри Купера как раз выбирался на улицу. Он, низко пригнувшись, бросился через нее, как будто перебегал дорогу перед бешено мчащимся экипажем и боялся оказаться у него под колесами.
Прижавшись к стене, он долго пытался отдышаться.
Частое дыхание было вызвано не быстрым бегом, а сильным испугом. Мужчина уже в который раз проклинал в сердцах и Гарри Купера, и свое согласие отправиться на поиски золота.
Тут он услышал, как за дощатой стеной кто-то прошел.
Если бы мужчина мог заглянуть в дом, то увидел бы странную картину.
Мигель Кастильо сидел на самом краю пролома в потолке, свесив ноги и подавал знаки Рэтту Батлеру. А тот, тоже молча, отнекивался, показывая, что еще не все сделал.
— Да, стреляй же, — шевеля одними губами, шептал Мигель, — покончим одним разом.
— Подожди, — беззвучно отвечал ему Рэтт Батлер.
Потом он нагнулся, взял с пола обломок кирпича и запустил им в дощатую стену, за которой стоял мужчина. Тут же Рэтт схватился за протянутую ему руку Мигеля Кастильо и взобрался на второй этаж.
Оба, растянувшись на досках, напряженно всматривались вниз. Ждать долго не пришлось.
Скрипучая дверь отворилась и на пороге возник перепуганный до смерти парень. Он водил револьвером из стороны в сторону, словно боясь, что в абсолютно пустой комнате кто-то может прятаться.
Он, вообще-то, и не далек был от истины, только Рэтт и Мигель прятались искусно. Ему и в голову не пришло посмотреть вверх.
Убедившись, что помещение пусто, парень вошел вовнутрь. Он остановился у обломка кирпича, который совсем недавно сжимал в руке Рэтт Батлер и удивленно посмотрел на него.
«Кто же мог его запустить?» — наверное, думал парень.
— Опусти револьвер, — вдруг раздался сверху спокойный голос, — и положи его на подоконник.
Мужчина вздрогнул, но пальцев на разжал. Он, казалось, оглох — стоял неподвижно посередине комнаты.
Но Рэтт Батлер отлично знал цену подобному притворству.
И когда парень, резко развернувшись, попробовал первым выстрелить вверх, Рэтт сумел опередить его.
Пуля попала точно в сердце. Схватившись за грудь, парень рухнул на колени. И, наконец-то посмотрев на потолок, все понял. Последнее, что он увидел в жизни — это нагло улыбающееся лицо Мигеля Кастильо.
Глаза раненного помутились и он, как стоял на коленях, так и рухнул лицом на грязный пол.
— Ну что ж, остался один Гарри, — заметил Мигель Кастильо, отползая от пролома, — с ним будет потруднее.
Рэтт Батлер осторожно подобрался к окну и выглянул наружу.
Поселок, казалось, вымер. Нигде ни шороха, ни стука, лишь свист ветра, да клубы пыли, несущиеся по пустой улице.
— Ты все-таки будь поосторожнее, — предупредил Рэтта Мигель Кастильо.
Тот махнул на него рукой.
— Я же тебе говорил, меня никто и пальцем не тронет. Моя голова стоит теперь двести тысяч долларов, не то, что твоя.
— Я хоть и стою меньше, — ответил Мигель, — зато соображаю лучше. Все люди, Рэтт, делятся на две категории.
— Я это уже слышал.
— А я буду повторять вновь и вновь. Есть те, кто думает, прежде чем выстрелить и есть такие, которые сами подставляют свою голову под пули.
— Мигель, ты стреляешь слишком быстро для того, чтобы думать.
Мексиканец пожал плечами.
— Я бы не хотел быть сейчас на месте Гарри Купера.
— Он страшно хитер, — заметил Рэтт Батлер.
— Конечно, я знаю его не первый год. Когда-то мы работали с ним вместе. Но он, Рэтт, никогда бы не додумался до того, что придумал ты.
— Ты имеешь в виду сдачу преступника шерифу?
— Да, — воодушевился Мигель, — он бы никогда не придумал продать меня несколько раз подряд.
— Смотри, Мигель, — предостерег его Рэтт Батлер, — ведь один раз он уже попытался тебя продать. Значит, не оставит своих попыток. К тому же учти, сейчас на карту поставлены двести тысяч долларов. И думаю, кто-нибудь из вас двоих должен будет умереть.
— Невеселая перспектива, — и Мигель Кастильо надолго замолчал.
Потом добавил:
— Невеселая — для Гарри Купера.
— Ну что ж, если ты решил так, то идем.
И Рэтт Батлер спрыгнул вниз сквозь пролом в потолке. Мигель Кастильо последовал за ним.
Они вышли на улицу.
Рэтт, не скрываясь, а Мигель то и дело ныряя в укрытия, двинулись к дому, в котором, по мнению Рэтта Батлера, должен был находиться Гарри Купер.
Мигель Кастильо наверное родился в рубашке — когда он проходил под самым высоким домом поселка, Гарри Купер мог спокойно влепить ему пулю в затылок.
Но выстрела почему-то не прозвучало. Хотя Мигель Кастильо прошел на расстоянии выстрела под балюстрадой на крыше.
Рэтт Батлер вошел в дом. Он был готов выстрелить в любую секунду.
Но первым, кого он увидел, был маленький котенок, приютившийся на обломках стола. Он лежал с таким милым выражением на мордочке, что казалось, вокруг царит спокойствие и безмятежность, а не идет самая настоящая война.
Но на этот раз Рэтт Батлер не стал гладить животное.
Он шел к комнате, в которой оставил Гарри Купера, а Мигель Кастильо семенил за ним следом.
Все здесь оставалось точно в таком виде, как и тогда, когда Рэтт Батлер покидал комнату.
На столе остатки нехитрой трапезы, на полу разостланы плащи и одеяла…
Вот его, Рэтта Батлера, подстилка, немного смятая.
А вот и место Гарри Купера. Разостланный плащ, одеяло…
… а под одеялом человек!., лежащий неподвижно…
Рэтт Батлер не мог поверить, что Гарри Купер спит. Не таким он был человеком, чтобы не услышать выстрелов, даже в самом крепком сне.
Осторожно ступая, Батлер приблизился к лежащему в углу. Он придвинул револьвер к его затылку и сорвал одеяло…
Перед ним лежал один из подручных Гарри Купера. Тот самый, которого он убил первым.
Мужчина был мертв, а на груди его к рубашке была приколота большая записка, написанная на обрывке обоев.
Мигель Кастильо так, словно он был здесь главный, вырвал записку из рук Рэтта Батлера и принялся читать по складам. Печатные буквы он еще кое-как разбирал, но скоропись для него навсегда осталась загадкой.
«Мы еще встре-тим-ся…» — слог за слогом, с большим трудом преодолевал Мигель написанное.
— Что он еще там написал? — поинтересовался Рэтт.
«И-ди… Иди…», — пытался прочитать последнее слово Мигель Кастильо.
Не выдержав, Рэтт вырвал клок бумаги из рук Мигеля и дочитал.
— Идиоты. Так что, Мигель, ты правильно сделал, забрав у меня записку, адресована она тебе. Только я не понимаю, почему Гарри Купер избрал множественное число. Он что, как и ты не в ладах с грамматикой английского языка?
Мигель Кастильо разозлился не на шутку. Он стал рвать бумагу на мелкие клочки и разбрасывать их по комнате.
— Как я сразу не сообразил, что Гарри Купер убежит без нас. Рэтт, ведь он знает кладбище!
— Ты думаешь, Гарри примется копать одну могилу за другой?
— Он не глупее меня, — ответил Мигель, — и что-нибудь придумает.
— А ты придумал? — изумился Рэтт Батлер. — Ты уже придумал, как обойтись без меня?
— Да, ты же знаешь, Рэтт, как я тебя люблю, какого высокого я о тебе мнения. Я, честный человек, мы все поделим поровну.
— Это ты, Мигель, говоришь так, пока мы не нашли деньги. До этого момента я спокоен. Ты не выстрелишь мне в спину, но лишь только монеты заблестят перед тобой, ты сам не заметишь, как попытаешься пристрелить меня. А, я Мигель, буду к этому готов.
Мексиканец вдруг сдвинул брови и подозрительно посмотрел на Рэтта Батлера.
— Рэтт, что-то мне нравится выражение твоего лица.
— А что ты на меня так смотришь?
— Ты не догадываешься, Рэтт?
— Что, у меня где-нибудь плащ порвался? — и Рэтт Батлер принялся осматривать свою одежду.
Но Мигель Кастильо явно был обеспокоен.
— Ты ничего от меня не скрываешь?
— Мигель, ничего, кроме имени, написанного на могиле.
— Вот это-то меня и беспокоит, — револьвер Мигеля уперся в живот Рэтту.
Тот даже и не пытался вытащить свое оружие. Он запустил руки в карманы своего плаща и принялся насвистывать, глядя в потолок.
— Сейчас же прекрати! — заорал Мигель.
— А что, ты разве не любишь песен? По-моему, мексиканцы очень музыкальный народ.
— Да ты меня с ума сведешь! — кричал Мигель Кастильо.
— Не стоит преувеличивать. Тебя уже давно свели с ума деньги, если ты можешь так бросаться на меня. А вдруг я от испуга забуду имя? — рассмеялся Рэтт.
— Я теперь тебя понял, — зашипел мексиканец, — теперь я тебя понял! Ты хитрая свинья! А ну признавайся, ведь Карлсон не назвал тебе имени, он вообще ничего не успел тебе сказать, когда ты подполз к фургону. Он был уже мертв.
— Может быть, Мигель. Но ты все равно не решишься нажать на курок.
— Это еще почему, я тебя сейчас пристрелю. Если ты обманывал меня все это время…
— Думай, как хочешь, — процедил сквозь зубы Рэтт Батлер.
— А я-то из-за тебя старался, — скривился в горькой усмешке Мигель Кастильо, — меня били, а я не выдал тебя, Рэтт.
— Тебя били, Мигель, потому что ты слишком болтлив.
— Все. Теперь я понял. Ты в самом деле не знаешь имени. Карлсон тебе ничего не успел сказать.
Но тут же лицо Мигеля Кастильо из грозного сделалось задумчивым.
— Я знаю, о чем ты подумал, — сказал Рэтт Батлер. — Ты подумал, а вдруг он все-таки знает имя?
— Черт, — закричал Мигель, — ты продувная бестия. Я оберегаю тебя и даже не уверен, знаешь ли ты имя на могиле. Ты обманом заставил меня спасти тебя. А я-то, дурак, поддался на эту уловку.
Рэтт Батлер повернулся к окну.
— Тогда скажи, — принялся упрашивать его Мигель Кастильо, — назови хоть пару первых букв.
— Я не хочу, чтобы твое любопытство разгорелось еще больше.
— Но я же сгораю от нетерпения, а, Рэтт? Хотя бы одну первую букву, всего лишь одну. Что тебе стоит?
— Может, тебе и хотелось бы, Мигель, чтобы я был продувной бестией. Но, если я сказал, что знаю имя, то это правда. И клясться тебе чем-нибудь я не собираюсь. Достаточно одного моего слова.
— Ну ладно, — вздохнул Мигель, — приходится рассчитывать на твою порядочность. Хотя порядочность — гарантия очень ненадежная. Я бы не дал за нее и пары долларов.
— А я бы, — вздохнул Рэтт, — отдал бы все, что у меня осталось за несколько часов сна.
И он принялся устраиваться на полу, даже не позаботившись о том, чтобы вытащить из комнаты труп.
Мигель Кастильо не выдержал такого издевательства над своими лучшими чувствами.
— Вставай, — заревел он, — мы должны ехать.
— Мигель, ты боишься, что Гарри Купер за время нашего отсутствия успеет раскопать все могилы?
— Все равно спать тебе я не дам. Поднимайся!
Мексиканец бегал вокруг лежащего на полу Рэтта Батлера и потрясал револьвером.
— Если ты сейчас же не поднимешься, то…
— То что? — спокойно переспросил Рэтт.
— То я пристрелю тебя.
Батлер устало вздохнул.
— Сколько можно говорить с тобой на одну и ту же тему. Ты никогда не убьешь меня до тех пор, пока мы не найдем деньги. Но если ты уж так обеспокоен, то можем и поехать.
Он свернул плащ, перебросил его через руку и двинулся к выходу.
— Наверное, это недалеко? — спросил Рэтт, обернувшись к Мигелю.
Тот, злорадно улыбаясь, пожал плечами.
— А вот этого, Рэтт, ты не узнаешь. Я не скажу тебе, на каком кладбище закопаны деньги.
— Ну, все равно, Мигель, рано или поздно мы доберемся до него. Даже если ты не скажешь, я узнаю его название по блеску в твоих глазах.
— Седлай коней, — выкрикнул Мигель Кастильо и поспешил к своей лошади.
Вскоре они выезжали из городка.
Волосы Мигеля, хорошо вымытые, а это случалось не так уж часто, торчали во все стороны. И его голова напоминала перепутанный моток ниток.
Рэтт Батлер выглядел ненамного лучше. Запыленная, пропитанная потом рубашка, когда-то дорогая, а теперь пригодная только для корзины старьевщика, выцветшие брюки и высокие мягкие сапоги.
Они ехали рядом, недружелюбно поглядывая друг на друга. Мигель все время хмурил брови.
Он никак не мог решить для себя один существенный вопрос — знает ли Рэтт Батлер имя на могиле или же только притворяется.
— Я заставлю его говорить, — бормотал он себе под нос, не в силах сдержать своего раздражения.
— Что ты там бормочешь? — спрашивал Рэтт Батлер.
— Я молюсь, — отвечал Мигель и вновь продолжал посылать ругательства и проклятия в адрес Рэтта Батлера.
Того все эти уловки только забавляли. Он прекрасно понимал, что творится в душе у Мигеля, понимал, насколько тот зол на него.
Но Рэтт абсолютно не опасался за свою жизнь и радовался той легкости, с которой он может издеваться над знаменитым грабителем.
И вообще, за последний год Рэтт Батлер никогда не чувствовал себя в такой полной безопасности.
Мужчины проехали миль двадцать. Солнце клонилось к закату и раскаленная пустыня понемногу остывала.
Лошади устали, жара и долгая дорога изнурили их.
— Куда мы движемся? — спросил Рэтт Батлер.
Мигель в ответ лишь ухмыльнулся в свои жесткие запыленные усы.
— Это приятель, знаю только я.
— Но, в конце концов, тебе же придется сказать мне.
— И тебе, Рэтт, придется открыть мне тайну. Так может, сделаем это прямо сейчас. Неровен час, что-нибудь с одним из нас случится.
Рэтт Батлер, склонив голову набок, посмотрел на Мигеля.
— Если только ты не сойдешь с ума и не выстрелишь в меня, то все будет в порядке.
— Ну, Рэтт, ты до сих пор не веришь мне. Ты не хочешь понять, что я тебя люблю больше родного брата.
— О родном брате ты бы, Мигель, лучше помолчал. Я видел, как он врезал тебе по морде. А для священника, согласись, это из ряда вон выходящий поступок.
Мигель надул щеки и сплюнул на песок.
— Мой брат, Рэтт, очень хороший человек. Лучше его не сыскать. И если мы когда-нибудь говорим друг другу плохое, то это только наше дело и ты лучше в него не вмешивайся, а то я и в самом деле нажму на курок.
— Я, Мигель, не хотел тебя обидеть, но ты сам вынуждаешь меня на подобные признания, — Рэтт Батлер сжал ногами бока коня и вырвался вперед.
Мигель зло посмотрел ему в спину.
— Что ж ты не едешь дальше? — выкрикнул он Рэтту, — без меня ты никуда?
— Я поеду впереди, — не оборачиваясь, сказал Рэтт Батлер.
— Это еще почему?
— Мне надоело видеть твою самодовольную рожу.
— А никто и не заставляет тебя смотреть в мою сторону. Смотри по сторонам — пейзажи тут великолепные, правда, несколько однообразные. Но скоро наступит ночь и ты вообще ничего не увидишь.
Мигель догнал своего спутника и протянул ему руку.
— Рэтт, давай будем друзьями.
Батлер неохотно и вяло пожал протянутую ему ладонь.
— Я никогда, Мигель, не был о тебе высокого мнения. И вряд ли ты сможешь меня поколебать в убеждении, что ты конченый человек и мерзавец.
— Да ладно тебе. Тоже святой нашелся. Сам, небось, только о деньгах и думаешь. Спишь и видишь, как всадишь в меня пулю, лишь только блеснут деньги.
— Не выдавай свои мысли за мои, — холодно ответил Рэтт Батлер.
— Боишься смерти? — засмеялся мексиканец. — А ты бы сходил к гадалке, она бы тебе за пару долларов нагадала все что угодно, даже предсказала бы дату смерти. Или ты не хочешь ее знать?
Рэтт Батлер задумался.
— Дату смерти? А ты сам хотел бы знать ее?
Мексиканец от такого вопроса даже рот открыл. Он задумался на несколько минут.
Но Рэтт Батлер не подгонял его. Ведь впереди у них было еще много времени.
— Это как сказать, — наконец заговорил Мигель Кастильо, — если бы мы с тобой продолжали заниматься ловлей опасных преступников, то есть ты бы ловил меня и продавал, то я бы хотел знать дату смерти абсолютно точно. Ты знаешь, как гадко на душе, когда сидишь на коне со связанными руками, а на шее у тебя петля…
— А теперь, Мигель, когда, считай, деньги у тебя, в твоих руках?
Мексиканец причмокнул губами.
— Это, Рэтт, совсем другое дело. При таких обстоятельствах знать дату своей смерти необязательно. Все равно, когда ко мне придет костлявая, я не смогу от нее откупиться, я не смогу ее убить. Вот что меня огорчает, Рэтт.
— А может, ты и года своего рождения не знаешь? — принялся злить Мигеля Рэтт Батлер.
— Вот это-то я знаю абсолютно точно. Не забывай, Рэтт, у нас в семье, что ни мужчина, то священник или разбойник. Одним словом, люди образованные, не хуже тебя.
— Что-то я не заметил, Мигель, чтобы ты шибко умел читать.
— Да ну. Это я только по-английски читаю с трудом. А вот по-испански ты бы только слышал.
— А по-французски? — лукаво улыбнулся Рэтт.
Мигель искоса посмотрел, не понимая, спрашивает тот серьезно или разыгрывает.
— По-французски? Нет, никогда не приходилось.
— Ну и отлично. Грабителю с большой дороги не обязательно знать больше, чем два языка. К тому же в здешних местах не столько разговаривают, сколько нажимают на спусковые крючки.
— Это ты верно заметил, Рэтт. Тот, кто много разговаривает, долго не живет. Это я всегда говорю, когда очередной мой враг отправляется на тот свет.
Солнце уже опустилось за горизонт. И в наступившей прохладной тишине дышалось намного легче, чем днем.
— Я люблю сумерки, — уже совсем размягчился Мигель Кастильо, — они всегда такие спокойные, что даже начинаешь думать о собственной смерти.
— Тебе бы, Мигель, не мешало почаще так задумываться.
— А ты меня не учи. Я сам знаю, что мне делать. О смерти иногда нужно подумать. Она ждет каждого, сколько от нее ни убегай.
— Ты, Мигель, подумаешь, подумаешь о смерти, а потом снова берешься за старое.
— Нет, Рэтт, теперь я остановлюсь. Когда у Мигеля Кастильо будут такие деньги, ему уже незачем будет воровать лошадей, грабить одиноких путников. Жизнь в богатстве куда веселей таких вот странствий.
— Так куда мы едем? — вновь спросил Рэтт Батлер.
На этот раз его вопрос прозвучал более требовательно.
Мигель Кастильо нехотя остановил своего коня.
— Знаешь что, Рэтт, если ты будешь надоедать мне с расспросами, то я никогда не скажу тебе, как называется кладбище.
— Если тебе от этого делается легче, Мигель, то можешь тешить себя иллюзиями. Я всего лишь хотел узнать, не сбились ли мы с дороги.
— Сейчас выясним, — Мигель вытащил из кармана помятую, затертую до дыр карту, прихваченную им со стола в комнате, где отдыхал Гарри Купер и его подручные.
Косясь одним глазом на Рэтта, она развернул карту и принялся водить по ней грязным ногтем.
— Так, Рэтт, могу тебя обрадовать. Мы скоро будем у цели. И даже могу сказать тебе больше — впереди река, а за ней, правда, я тебе не скажу справа или слева, а может быть впереди — цель нашего путешествия. Через реку перекинут подвесной мост и, преодолев его, мы станем с тобой сказочно богатыми.
— А ты, Мигель, разбираешься в картах?
— Это не сложно. Во всяком случае, не самое сложное из того, что я умею делать.
— Надеюсь, на этот раз ты меня не обманываешь.
Ущербная луна тускло освещала дорогу. Темнота подступала к путникам со всех сторон.
Где-то вдали звучали странные звуки, словно кто-то бил камнем о камень.
Рэтт Батлер остановил коня и показал Мигелю знаком, чтобы тот молчал.
— Что это? — спросил он.
— Рэтт, сразу видно, что тебе не часто приходилось ночевать в пустыне. Когда днем стоит такая жара, а вечером на раскаленные камни опускается прохлада, то некоторые из них раскалываются с таким вот звуком. Это совсем как люди, одни выдерживают пустынное солнце, а другие — умирают. И мне не хотелось бы, Рэтт, чтобы кто-нибудь из нас принадлежал к той, ко второй категории. Лучше умереть от выстрела или от пьянства, чем от страшной жары.
— Скоро будет твоя река? — раздраженно спросил Рэтт, — а то во мне уже не осталось ни капли влаги.
— Ты слишком спешишь, утоляя жажду, Рэтт. Это плохая привычка. Воду нужно расходовать экономно. Я всегда, когда добираюсь до колодца, открываю свою флягу и выливаю из нее не меньше пинты оставшейся с предыдущего привала воды.
Рэтт Батлер снова прислушался. Где-то недалеко за холмами, почти невидимыми в этой темени, раздавалось журчание воды.
— Вот мы и приехали, впереди — река. Чувствуешь, Рэтт, как веет от нее свежестью.
Усталые лошади брели по пологому склону холма. Чем выше они поднимались, тем более явственным становился звук льющейся воды.
А когда всадники оказались на вершине холма, то их взору открылась блестящая серебряная лента реки. Она единственная существовала в темноте ночи, она казалась лишенной опоры, словно вода струилась в воздухе, обозначая собой плавные изгибы долины.
Рэтт Батлер набрал полные легкие воздуха и с шумом выдохнул.
— Мигель, тебе не хочется сейчас помыть ноги?
— Я думаю о другом, — ответил мексиканец.
— Если не секрет, о чем же?
— Помнишь, я тебе говорил, что на карте обозначен мост, а где он теперь?
— Мигель, ведь ты же ведешь меня к кладбищу, а не я тебя. Это твои проблемы, тебе и решать.
— Но если моста нету, — продолжал Мигель, — то это означает одно из двух — или мы с тобой сбились с дороги, а это абсолютно исключено, или мост исчез.
— Мне больше нравится второй вариант, — сказал Рэтт Батлер, поправляя шляпу, — поскольку сбиться с дороги было бы слишком глупо. Я бы перестал тебя уважать, Мигель.
— Что-то я и раньше не очень замечал твое уважение. Хотя… К черту, поскакали. Ведь если есть река, где-то должен существовать мост.
Мигель припустил своего коня галопом по склону холма к отливающей серебром во мраке реке.
Вскоре все выяснилось. Они не сбились с дороги. Подвесной мост кто-то уничтожил.
На долю Рэтта Батлера и Мигеля Кастильо достались дощатая площадка, да два каната, упавшие в реку.
На другом берегу ярдах в ста виднелись бревенчатые арки портала и обрезанные концы каната.
— О, дьявол, — выругался Мигель Кастильо, — не иначе Гарри Купер.
— Да, он на верном пути, — сказал Рэтт Батлер, — ведь ты же выболтал ему название кладбища, выболтал своему страшному врагу, а мне не хочешь сказать.
— Он потому и враг, что знает, — скривился в улыбке Мигель Кастильо.
— Ничего не поделаешь, придется переправляться на тот берег каким-нибудь другим способом.
— Мне эта затея не очень нравится, — заметил Рэтт Батлер.
— А плавать ты умеешь? — осторожно поинтересовался Мигель Кастильо.
Рэтт Батлер, выросший в портовом городе на берегу реки, конечно же отлично умел плавать.
Но преодолевать ночную реку вплавь ему совсем не хотелось. Уж слишком бурной и неспокойной она была.
Поэтому Рэтт, пожав плечами, ответил:
— Нет, Мигель, плавать я не умею.
— Так что же мы с тобой будем делать? Вернее, что будешь делать ты? — осведомился Мигель Кастильо.
— Не знаю, — ответил Рэтт Батлер, — не идти же пешком по дну.
— Но ведь ты как-то собираешься попасть на тот берег?
— Слушай, Мигель, наступит рассвет, и мы найдем выход. А сейчас давай сделаем передышку.
— Нет, Рэтт, так нельзя. Ведь Гарри Купер, скорее всего, уже на той стороне. Это он перерезал канаты моста.
— Неужели ты думаешь, что он за ночь перероет все могилы на кладбище?
— Нет, я обязательно найду выход, придумаю, как переправить тебя на тот берег. Можно было бы попробовать на лошадях, но река настолько бурная, что я боюсь, они не выдержат седока.
— Делай, как знаешь, а я устраиваюсь спать.
Рэтт Батлер бросил свой плащ на землю и улегся на еще не остывший от жаркого солнца песок.
— Я кое-что видел с вершины холма, — сказал Мигель, — и поверь мне, мы скоро будем на том берегу.
— Иди, постарайся провозиться подольше, — буркнул Рэтт Батлер, закрывая глаза.
Он лежал, прикрытый полой плаща, сжимая в руке револьвер. Ухом Рэтт припал к земле и слышал шаги удаляющегося Мигеля Кастильо.
Рэтт спокойно уснул. Если бы кто-то вздумал подкрасться к нему, то он бы это сразу почуял.
Рэтта трудно было провести, за время, проведенное им на Западе, он научился всяческим уловкам, которые практически не нужны в нормальной жизни.
Но здесь мир был устроен по-другому. Умение убивать считалось достоинством, а умение обмануть ближнего ценилось чуть ли не выше всего.
Не было ничего зазорного в том, что ты предавал, обманывал, пытаясь разбогатеть.
Запад ломал человека, еще не окрепшего душой.
Но Рэтт Батлер уже давно не был юношей, несмотря на свой возраст.
Он прекрасно знал, что такое благородство, честь, достоинство.
И если ему иногда приходилось кривить душой, он отдавал себе отчет, что делает.