Глава 30

Франсиско страшно разозлился на Хасинту: какого черта она заявилась в «Эсперансу»? Немедленно обратно! В безопасное место! Он решил даже проводить ее, чтобы быть уверенным, что она добралась благополучно.
А дорогой расхвастался:
— Денег у нас теперь куры не клюют! А кончатся, всегда под боком Августо, даст, сколько понадобится. Так что заживем как у Христа за пазухой!
Августо, который незаметно следовал за ними, надеясь выведать, за какой же такой секрет Франсиско рассчитывает получить у него место управляющего, скрипнул от ярости зубами: ну и мразь! Но напрасно они надеются взять его голыми руками! Не та-то он прост, Августо!
Франсиско прятал Хасинту на маленьком постоялом дворе, неподалеку от Арройо-Секо. Место было тихое, уединенное, что и было Августо на руку. Он решил, что немедленно сведет счеты с этими проходимцами.
Едва Франсиско с Хасинтой вошли к себе в комнату, как сразу же вслед за ними вошел Августо и плотно закрыл за собой дверь. Франсиско побелел как мел. Он понял, что, пожалуй, Хасинта была права, когда настаивала на дальнем путешествии.
Августо вытащил нож, хоть и не собирался марать руки об это отродье, его надо было припугнуть как следует.
— Клянусь, мы немедленно уедем отсюда, - залепетал Франсиско, глядя в побелевшие от ярости глаза Августо.
— Значит, мозгляк Августо будет набивать твой зоб монетами, пока ты не лопнешь, так, по-твоему? – угрожающе проговорил Августо, сгребая мощной рукой Франсиско.
Тут уж ему не надо было разыгрывать из себя беспомощного калеку, тут уж он вволю мог потешаться над негодяем, который задумал его скрутить!
— А ну давай сюда деньги, которые получил! – рявкнул Августо.
— Сжальтесь над нами, - заголосила Хасинта. – Клянусь, мы уедем и вы никогда о нас больше не услышите! Не трогайте нас. Пощадите! Отпустите его, сеньор!
— А если отпущу, что получу взамен? Что этот негодяй хотел открыть Милагрос? Ну, говори! – И Августо приставил к горлу дрожащего Франсиско нож.
— Что Катриэль не умер, что он жив, - зачастила Хасинта.
Рука Августо невольно сжала нож еще крепче. Воскрес его смертельный враг, и он сделает все, чтобы вновь закопать его в землю!
— А ну выкладывай, что тебе известно, - процедил он.
Так Августо узнал про бродячий театр «Олимпико», с которым вместе кочует Катриэль.
Катриэль был обречен, но обречены были и эти двое. Слишком много они знали и были слишком продажны, чтобы и дальше гулять по свету с подобной тайной! Речь шла о счастье с Милагрос, и Августо был безжалостен. Сначала он прикончил Хасинту, потом Франсиско. Поглядев на них, усмехнулся и сказал:
— Извините, но я сделал все, что мог, и вынужден вас покинуть. Предстоит слишком много дел! И как закономерно выглядит ваш конец: у вас появилось много денег, вас решили ограбить, вы сопротивлялись, и вас прикончили…

Весть о смерти Франсиско и Хасинты принесла в «Эсперансу» Ресуррексьон, она первая прочитала в газете о страшном ограблении, что произошло на маленьком постоялом дворе неподалеку от Арройо-Секо.
Милагрос и Мария невольно вздрогнули. Вздрогнул и Августо, но постарался взять себя в руки. Что ему до други? Он боролся за свое счастье, а оно зависело от его самообладания, твердости, выдержки.
Когда виноват и не хочешь или не можешь сказать правду, полуправда  звучит всегда искренней и удается лучше откровенной лжи.
– Я виноват в их гибели! – внезапно сказал Августо. – Я уволил Франсиско и дал ему денег. Эти деньги их и сгубили!
Признавшись публично в своем злодеянии, Августо облегчил себе душу и вдобавок вернул расположение окружающих, так как его совестливость показалась всем достойной и уважения, и сострадания. Милагрос опять смотрела на него с былым сочувствием. Августо уже не возвращался к разговорам о том, кто в имении главный, и Милагрос увидела в этом добрый знак и подтверждение его любви. Да, Августо был человеком не во всем доброкачественным, но умел признавать свои ошибки и не настаивать на них, так считала Милагрос и видела в этом благую основу их будущего союза.
Между тем приближался день, назначенный Марией и Энрике для своей свадьбы. Они послали приглашения Камиле с Мариано и Лусии с Пабло и с нетерпением ожидали прибытия своих взрослых детей.

Дорогой в «Эсперансу» взрослые дети обсуждали только что увиденный спектакль. Они были потрясены им. И не сомневались, что душераздирающая история о растоптанной прекрасной любви – крик отчаявшегося человека, с которым безжалостно обошлись и люди, и судьба.
– В некоторых сценах среди врагов Милагрос и Катриэля я узнавала себя, - призналась Лусия. – Я была так жестока к ним и поступала ничуть не лучше своего бессердечного отца. Теперь я так раскаиваюсь…
– Знаешь, каждый из нас, вольно или невольно, словом, взглядом или собственным равнодушием был причастен к их трагедии и ее печальному концу. Мне почему-то кажется, что и автор из раскаявшихся, и поэтому мы должны уважать его право на инкогнито. Наше уважение будет знаком признательности за его талантливое произведение, - сказала Камила, как бы призывая всех больше не искать разгадки возникшей тайны.
Однако сам Катриэль, уже был готов к тому, чтобы выйти из-за кулис,  пусть не на авансцену, но на свет Божий. Виня себя в смерти Милагрос, он как бы разделил с нею смерть – умер для прошлой жизни, для всех друзей. Но видя их взволнованные после спектакля лица, он понял, что продолжает жить в их сердцах, что друзья по-прежнему болеют и страдают за него, и ему показалось нелепой жестокостью продолжать скрываться и дальше. Он поделился своими мыслями с Амансио, и тот горячо поддержал его.
– Мне показалось, что Пабло Сандоваль очень озабочен твоей судьбой, - подтвердил он. – И я уверен, он будет счастлив, когда ты появишься перед ним живым и невредимым.
– Знаешь, я сделаю это даже не столько ради себя или Пабло, сколько ради Айлен, - задумчиво продолжал Катриэль. – Моя жизнь кончена, но ее только начинается, и я хотел бы, чтобы вокруг моей дочери было как можно больше любящих людей.
– Ты прав, и я очень рад от тебя это слышать.
Катриэль решился и поехал к Пабло, но  не застал его. Ему сказали, что сеньор Сандоваль уехал на несколько дней.
Что ж, Катриэль готов был ждать и дольше. «Главное, что я решил больше не скрываться, что устал от жизни изгоя, что готов снова жить, хоть и не ради себя, но ради дочери», - думал Катриэль, возвращаясь из редакции в театр.

Тот же ответ: «Она уехала на несколько дней» получила и Виктория, когда, узнав в редакции адрес Камилы, пришла в такой знакомый и все таки уже чужой дом Асунсьон.
Но Виктория не удовольствовалась пустым «уехала», она настояла, чтобы ей сказали куда. Выяснилось, что молодые хозяева отправились в театр «Олимпико», а потом поедут в имение «Эсперанса».
Виктория заторопилась в театр – спектакль уже кончился. Она наняла коляску и распорядилась: «В «Эсперансу»!» Но неудачи преследовали ее: дорогой коляска сломалась, и Виктории ничего не оставалось, как проделать остаток пути пешком. Хорошо еще, что дорогу она знала как свои пять пальцев: сколько раз, бывало, скакала по ней на любимой лошадке!..
Едва завидев освещенные окна такого знакомого, такого родного дома, Виктория чуть не расплакалась. Нервы у нее были натянуты до предела. Да и как могло быть иначе, если она вступала в новую жизнь, твердо решив зачеркнуть постыдное и мучительное прошлое и раскрыть объятия своим близким? Но сначала она хотела видеть только дочь. Свою Камилу!..
  Оглядев свое измятое пыльное платье, Виктория направилась к черному ходу. Кому как не ей было знать все ходы и выходы родного дома?! На кухне, как и в былые времена, хлопотала Доминга. Только дочего постарела, бедняжка! Стала совсем седой!
– Доминга! – окликнула она. – Это я, Виктория! Я вернулась.
Суеверная негритянка быстро-быстро закрестилась: что за напасть на нее. Что ни день, чудятся покойники! Видно, никому из них не лежится! Вчера Гонсало, сегодня Виктория.
– Завтра, завтра отслужим по вас мессу, и успокойтесь, - пообещала она привидению.
– Ох, Доминга, ты такая же суеверная, как в детстве, когда я таскала у тебя из кухни горячий хлеб, - невольно улыбнулась Виктория.
– Господи! Да неужели такое возможно? – просияв, воскликнула старая негритянка и бросилась обнимать свою любимицу.
– Дай мне умыться, переодеться и позови ко мне Камилу. Я пока никому не хочу сообщать о своем о своем возвращении, кроме нее.
Доминга заколыхалась по кухне, налила в таз теплой воды, принесла чистое платье, а потом отправилась наверх в гостиную. Выведя Камилу в коридор, она прошептала ей о вернувшейся Виктории. Камила еще под впечатлением только что свершившейся брачной церемонии, соединившей ее отца и любимую тетю Марию, взволнованная, растревоженная, заплакала, с сожалением глядя на старую негритянку, которая окончательно повредилась в уме, смешав прошлое и настоящее.
– Вот увидишь, завтра все станет на свои места, - стала утешать она старуху, - я и сама не знаю, что явь, а что сон. Лучше принеси-ка нам всем прохладительное! Я думаю, всем нужно отвлечься и успокоиться.
Домигна вернулась на кухню, раздумывая, увидит она там Викторию или нет? Посвежевшая, в чистом платье Виктория сидела за столом и смотрела на дверь тревожно блестевшими глазами.
– Камила твоя решила, что старуха вконец спятила, - принялась причитать Доминга. – Мне тут на днях Гонсало привиделся, вот она и решила, что у меня что ни день – новый покойник!
– Ну хорошо, тогда я сама к ним поднимусь, - решительно сказала Виктория. И Доминга заторопилась впереди нее с криком:
– Виктория! Виктория вернулась!
В гостиной все невольно привстали со своих мест, недоумевая, перешептываясь, но на пороге действительно появилась Виктория, живая Виктория. И все бросились к ней с восклицаниями, объятиями, поцелуями …
Однако чаша страданий бедной Виктории не была испита до конца. Ко многому готовила она себя, со многим справилась, но, услышав, что Мария и Энрике только что стали мужем и женой, невольно побледнела, почувствовав ту же боль, что и тогда в парке, когда сестра и генерал ее мечты смотрели друг на друга, не отрывая глаз.
«Этого я не перенесу, нет, не перенесу, - твердила Виктория про себя, - мне было бы легче, если бы я увидела его мертвым!»
И глаза ее все время невольно искали Энрике, а не Камилу, к которой она ехала, единственную, кого хотела видеть …
– Наверное, мне лучше пойти отдохнуть, - наконец решила Виктория, поглядев на Милагрос совсем уж недобрым взглядом, тем самым, камим смотрела на всех она прежняя, всех ненавидящая…
И Милагрос невольно сжалась под этим взглядом. «Да она же просто испепелить меня хочет, - подумала она. – Мне и под одной крышей быть с ней страшно!»
А Виктория поднялась в ту комнату, которую по старой памяти считала своей. Поднялась с мыслью, что должна наконец поквитаться с обманщицей судьбой. Вся ее жизнь была одним сплошным грехом. Почему же не совершить и еще один? Последний?
В гостиной все жалели Викторию, но с какой-то невольной опаской. Слишком уж чувствовалось , что ее страшная и неведомая жизнь сделала ее способной на все: не жалея себя, она не пожалеет и других.
– Как испугал меня взгляд Виктории, которым она смотрела на тебя, - невольно сказала мужу Мария.
– Оставь. Чего пугаться? Сейчас я пойду и поговорю с ней, - ответил Энрике.
– Знаешь, лучше я сама с ней поговорю, - отвечала Мария. – Моя вина. Что она так изменилась. Я хочу попросить у нее прощения.
– Я тоже, - тихо сказал Энрике.
– Да, мы очень перед ней виноваты, - признала Мария, и глаза ее наполнились слезами. – И если она опять будет мстить нам, мы будем знать, что месть ее справедлива.
Мысль об убийстве витала в воздухе, заряжая его тревогой.
Бедная Виктория! Да, она решилась и на убийство. Решилась убить себя. Убить, раз не в силах совладать со своими чувствами, раз опять боль, обида и негодование разрывали ей сердце. Раз снова забыла о дочери и чувствует себя смертельно оскорбленной, попранной женщиной!..
И может быть, рука ее и взяла бы револьвер, который она с некоторого времени всегда носила с собой, но тут вошла Мария, бросилась к ней, обняла ее колени и стала молить о прощении.
– Моя мечта исполнилась, - говорила она, - но еще ни секунды я не была счастлива! И никогда не буду, если вновь не стану единой душой, единым сердцем с моей Викторией. Я казнила себя, казню и буду казнить за все, что ты пережила по моей вине!
Если бы слова исцеляли, то они пролились бы бальзамом на раны Виктории, но слова – всегда только слова. И как же трудно, как мучительно трудно было Виктории справиться со своей невыносимой обидой и вымолвить: я тебя простила. Все ее существо бунтовало против прощения. И она сидела, не в силах ничего сказать.
– Виктория, у тебя от любимого есть ребенок. Наша с ним любовь останется бесплодной. Ты все равно богаче меня, так прости же меня, ты видишь как я мучаюсь!
– Моего сына, ребенка Энрике, - сожгли индейцы, - глухо ответила Виктория.
– А Камила? – с испугом спросила Мария.
– Я сама не знаю, кто ее отец, - так же глухо ответила Виктория.
И Мария зарыдала, обнимая Викторию, и повторяя:
– Если не можешь, не прощай меня! Но знай одно, ты для меня всегда самая близкая, самая любимая, ты – моя сестра, мы во всем сестры. И если ты свою жизнь прожила в аду, то я жила в аду, который многим казался раем.
И она рассказала историю своей Милагрос, рассказала, как унижал, как издевался над ней Гонсало, как долго разрывала ей сердце Лусия.
И слушая Марию, заплакала Виктория, потому что в стране страданий не меряют, чья мука больше, а сострадают друг другу, и Виктория обняла свою сестру, и сама попросила у нее прощения, ведь когда ее сжигала ненависть, она сама не ведала, что творила.
Две сестры сидели обнявшись, сидели тихо-тихо. Наслаждаясь неизмеримым покоем любви, который снизошел на них.
Дверь осторожно приоткрылась, и в нее проскользнула Камила.
– Можно к вам? – спросила она, понимая, что ее ждут, и Виктория открыла ей свои объятия.
– А папе можно? – спросила она.
– Ты имеешь в виду Энрике? – спросила Виктория.
– Конечно, - счастливо засмеялась Камила.
– У тебя есть только мать, доченька. Имени твоего отца я не знаю. А наш с Энрике сын погиб в огне. Прости, но пусть больше нигде и никогда не будет обманов и фальши.
Камила застыла потрясенная, готовая плакать, но тут вошел Энрике и крепко обнял ее.
– Я все слышал, Виктория, но я привык считать Камилу своей дочкой. Я всегда мечтал о дочке. У меня был сын Августо и дочка Камила, я принял ее в свое сердце вместе с тобой. И вот мы теперь все вместе, неотделимо, неотторжимо.
Виктория встала, слезы текли по ее щекам. Энрике поцеловал ей руку, а она поцеловала его в склоненную голову.
Они спустились в гостиную, и Виктория уже совсем другими глазами смотрела на Милагрос, полюбовалась крошкой Асунсьон, потом притянула к себе и Хуасито. Ее сын тоже стал бы таким же хорошеньким мальчуганом с живыми смышлеными глазками… Но что это? На шее Хуансито она увидела распятие, которое оставил ей Энрике, которое она надела на своего Адальберто.
– Откуда? – только и спросила Виктория.
– Катриэль носил его с самого младенчества, - ответила Милагрос, - а потом подарил Хуансито.
– Катриэль? – переспросила Виктория, и у нее в голове мелькнула страшная догадка. Неужели? И его воспитала Асунсьон? Воспитала ее сына, которого она потом так преследовала, ослепленная дикой ненасытной ненавистью? А ведь он всегда ей напоминал кого-то… Только кого, она никак не могла понять. А теперь поняла – Энрике Муньиса, генерала ее мечты!
«Господи! Сотвори чудо! Сделай так, чтобы он был жив! Чтобы я могла попросить у него прощения, - молилась про себя Виктория. – Ты отнял у меня всех, кто любил меня и хотел спасти. Так сотвори же чудо в знак того, что мне не закрыт путь к спасению! Сделай так, чтобы мой сын был жив!»
И Господь сотворил чудо.
Огненные слова загорелись над распятием в гостиной и гласили: «КАТРИЭЛЬ ЖИВ».
Вспыхнули эти слова на стене или только в мозгу Виктории – кто знает? Виктория поняла одно: завтра она отправится искать Катриэля, чтобы прижать его к груди и попросить прощения. Потому что она знала: Бог не гневается на нее, он благословил ее детьми.

Глава 32

— Я убью тебя как бешеную собаку,—пообещал Августо и обрушил на голову Катриэля здоровенную дубину.
Катриэль даже не успел удивиться, обернуться, он рухнул как подкошенный, издав что-то вроде вскрика или стона.
И сразу же женский голос прокричал:
— Катриэль! Где ты?
— Виктория! — мгновенно узнал Августо и поспешил скрыться, опасаясь, как бы его не узнали.
Но первым на лежащего у дверей Катриэля наткнулись два подгулявших матроса.
— Это что еще за пьянчуга?—удивились они.— Возьмем-ка его на корабль. Проснется и будет нам палубу драить! Юнг-то не хватает!
Довольные своей сообразительностью и везением, матросы взяли Катриэля за руки и за ноги ей и поволокли на корабль.
— Куда? Куда вы его тащите?—кинулась   к ним в отчаянии Виктория.
— Как куда? На «Эдуарда II»! Он к нам нанялся, да вот маленечко перепил,—отвечали ей со смехом матросы.
— Давай и ты с нами, красотка! Славно повеселимся в дороге!
Чувствуя, что дело тут нечисто, Виктория бросилась узнавать, когда отплывает «Эдуард II».  В кассе ей ответили: через два часа, билеты пока есть.
Билеты-то были, да у Виктории не было денег на билет. Ну да ничего! Нет у нее, есть у родни. И Виктория тут же помчалась в старинный особняк Оласаблей, где теперь жила Лусия с мужем. На извозчика ей еще хватило.

Но как назло в доме не было никого, кроме Хуансито. Ждать Виктория не могла. Она решительно отправилась в кабинет, обшарила бюро, взломала потайной ящик и выгребла все, что там было. Жаль, что было там совсем немного, поэтому пришлось захватить и старинные золотые часики.
Скажи Милагрос, что мне нужна помощь, пусть немедленно едет в порт! — бросила она на ходу насмерть перепуганному ее вторжением Хуансито и снова помчалась в порт.
— Ворвалась как безумная, — рассказывал Хуансито Милагрос.— Что-то делала в кабинете. Просила тебя немедленно приехать в порт.
Обнаружив в кабинете сломанное бюро, Милагрос согласилась с Хуансито: Виктория окончательно повредилась в уме, значит, в порт нужно было ехать срочно! И хотя эта женщина причинила ей много зла, Милагрос не хотела платить ей злом за зло. Августо она так и не нашла. Хозяин таверны, где его оставила Лусия, объяснил ей, что он повстречал своего старинного приятеля и они отправились в порт. — Что Августо тянет в порт, она могла понять, но что там делать Виктории?
Хуансито вцепился в Милагрос, твердя: — нет! Больше я не останусь один! Нет! Ни за что!
Милагрос застыла в растерянности, но тут, на ее счастье, вернулся Августо.
— Побудь с Хуансито,—попросила Милагрос,— а я съезжу в порт. Там что-то с Викторией. А потом ты расскажешь все, что узнал.
— Не смей никуда ездить!—вскинулся Августо.—Какое тебе дело до сумасшедшей, которая только и знает, что всем вредит. Почем ты знаешь, что это не ловушка?
— Не будем спорить, Августо! Дорога каждая минута! Я понимаю, что Виктория больна, и очень давно. Только больные люди делают зло другим. Но я же здоровая. Я ее не боюсь и хочу помочь.
Что мог поделать Августо? Только стараться, чтобы Милагрос ни за что не узнала правды, потому что она никогда не поймет его и не простит...
В кассе порта Милагрос сказали, что описанная ею дама действительно взяла билет на корабль «Эдуард II», заплатив за него старинными золотыми часиками, поскольку денег у нее не хватило. Корабль только что отчалил.
Поступок Виктории говорил о полном безумии, но поделать уже ничего было нельзя, и Милагрос вернулась домой, моля Бога, чтобы Он вернул несчастной разум и она вернулась в лоно семьи.
В доме все было в порядке, и Милагрос вздохнула с облегчением. Хуансито не стал говорить сестре, что Августо куда-то уходил. Мальчик понимал, что волнений и беспокойства у любимой сестры сегодня в избытке.
Вздохнул с облегчением и Августо, узнав о неудачной поездке Милагрос. Отъезд Виктории был ему на руку.
— Милагрос! Прошу! Не будем откладывать нашей свадьбы,—заговорил он.—Лично я не вижу причины откладывать наше с тобой обоюдное решение.
Причина была одна: все существо Милагрос противилось этой свадьбе, но эта причина не казалась ей уважительной. Может, если их повенчают, ей станет легче? А так она постоянно чего-то ждет... Будто что-то должно случиться и все изменить... После венчания ждать ей будет нечего!
— Хорошо,—согласилась она.— Не будем откладывать. Пойдем завтра в церковь и поговорим с падре Орестесом.

Катриэль очнулся и попытался встать, но не смог. Слишком сильно качало. Он решил полежать еще немного с закрытыми глазами, чтобы качка прекратилась. Крепкий удар, ничего не скажешь. А от верной смерти спас его женский голос, который звал: «Катриэль! Катриэль!» А потом он провалился в темноту. Но теперь вроде бы пришел в себя, хотя и не совсем. Качает, даже когда лежишь с закрытыми глазами. Ну ничего, еще немного, и качка прекратится. Жаль что Августо по-прежнему гложет ненависть. Он поверил ему потому, что сам действительно изменился и даже теперь не испытывает ненависти к Августо. Пожалуй, что жалеет. Ненависть иссушает, и он устал от нее и в себе, и в других...
Качка не прекращалась, и Катриэль снова попытался подняться. На этот раз ему удалось сесть, он огляделся. Пол ходил под ним ходуном, и Катриэль понял, что дело не в голове. Куда же он попал?
— Очухался? — спросил незнакомый грубый голос и, подняв глаза, Катриэль увидел полупьяного кривоногого человека в матросской форме. Он стоял и тоже покачивался. «Я на корабле! — догадался Катриэль.—Только как я сюда попал? И как же моя маленькая Айлен?»
— Ну давай, подписывай контракт,—и матрос протянул Катриэлю бумагу.—Ты что, забыл? Ты же зафрахтовался на наш корабль. И правильно сделал. Будешь себе драить палубу и каждый месяц денежки в карман складывать. Так что можешь себя поздравить с выгодной сделкой.
Сознание Катриэль терял, но мозги у него не отшибло. Он прекрасно помнил, что не пил и ни о каких кораблях речи не было. Продать его на корабль мог только Августо. Но тогда бы от него не требовали подписывать контракт.
— Вы ответите перед законом за то, что пытаетесь принудить меня силой подписывать какие-то контракты. За то, что против моей воли приволокли меня на корабль! Я немедленно обращусь к капитану, и он заставит отвечать вас или ответит перед законом сам!—Катриэль говорил уверенно и резко, и матрос, похоже, струхнул, не ожидая такого сопротивления.
— Он еще и рассуждает! — раздался другой, но такой же грубый голос, и рядом с первым появился второй матрос.—Он нам еще и капитаном грозит! Заруби себе на носу, ты тут сгниешь, о тебе и знать никто не будет. Шутка сказать, два месяца в море! Да от тебя и костей не останется! Так что давай по-доброму, переходи на морской харч и живи себе. Или через неделю мы тебя рыбам скормим. Выбирай!
— Рыбам!—резко ответил Катриэль. Он понял, что попал в нешуточную переделку и если сдрейфит, то никогда отсюда не выберется. Сдрейфить должны были эти негодяи.
— Раз не понимаешь по-хорошему, может, поймешь по-плохому,—ухмыльнулся второй и как следует наподдал Катриэлю.
Катриэль не остался в долгу, но матросов было двое, и после очередного удара он опять потерял сознание.
— Пусть полежит подумает,—сказали матросы и ушли.
Едва попав на корабль, Виктория столкнулась с двумя матросами,  которые приставали к ней в порту и потом волокли Адальберто.
— Ты все-таки решила проехаться с нами, красотка?—задал вопрос один из них, загородив ей проход.
— Еще одно слово, и пристрелю,— в бешенстве процедила Виктория, берясь за сумочку, и матросы расступились.
— Серьезная дамочка,—покачали они головой ей вслед.
Виктория заперлась в каюте, привела себя в порядок, и вскоре скучающая светская дама с рассеянным любопытством прогуливалась по палубе. Пассажиров на корабле было совсем немного. Несколько семейств, коммерсанты, чиновники.
Виктория смотрела, как все меньше и меньше становится Санта-Мария, и соображала, что же ей  делать. Катриэля наверняка где-то заперли, вероятнее всего в трюме. Значит, с наступлением сумерек она должна пробраться туда. А до этого ей необходимо выяснить, где находится ведущий в трюм люк.
По палубе прошел капитан, приветствуя своих пассажиров, и Виктория задала ему несколько вопросов: какие товары обычно перевозит «Эдуард II»? Где они их размещают? Где размещаются матросы? Каков распорядок жизни на корабле? Достаточно ли у них продовольствия?
Капитан с удовольствием удовлетворил любопытство приятной пассажирки. После разговора Виктория решила, что Адальберто находится где-то в носовой части трюма. И убедилась в своей правоте, увидев, как из люка вылезают ее недруги матросы, явно чем-то недовольные. Они и на нее только злобно покосились, не решаясь больше заговаривать с дамой, которая прогуливается по палубе с капитаном…
Теперь Виктории оставалось только дождаться сумерек, и она удалилась в свою каюту.
Когда Катриэль очнулся во второй раз, над ним склонялось женское лицо. И хотя качало по-прежнему, он решил, что бредит или видит сон, потому что женщина явно напоминала Викторию и при этом шептала:
— Я твоя мать... Я твоя мать..
Ну могло ли быть что-нибудь бредовее? Катриэль вновь закрыл глаза, пытаясь избавиться от досадного видения.
Но женщина не исчезла, она теребила его за плечо, повторяя:
— Вставай, Адальберто! Обопрись на меня и пойдем! Мы должны выбраться отсюда.
Тут Катриэль был согласен с видением - выбраться отсюда было необходимо, поэтому он не стал выяснять, во сне он видит Викторию или наяву, и попытался встать на ноги. С большим трудом ему это удалось, и, опираясь на незнакомку, он добрался до лестницы. С невероятными усилиями преодолели они и лестницу, потом, очевидно, какое-то время пробирались по палубе и, наконец, оказались в каюте. И тут Катриэль вновь потерял сознание.
Окончательно он пришел в себя, когда было совсем светло, и совершенно ясно увидел сидящую возле него Викторию.
— Вы в сговоре с Августо,—проговорил он.— Вы поймали меня в ловушку. Но для чего? И куда хотите меня увезти?
— Выслушай меня, Катриэль, и если, выслушав, ты меня простишь, то станешь моим Адальберто, за которого я мстила всем на свете индейцам и тебе в том числе.
Честно говоря, у Катриэля не было другого выхода, и он, покорившись своей участи, стал слушать рассказ Виктории.
Мало-помалу ее рассказ увлек и растрогал его. Раскрывалась загадка «индейца с крестом». Перед глазами Катриэля замелькали картины из его прошлой жизни, они сменялись картинами из жизни Виктории, трагическими и печальными. Вот у него появилась сестра Камила. Она росла одиноко, вдали от матери, в монастыре... Виктория ничего не скрывала от своего взрослого сына. Пусть он станет ее судьей. Пусть помилует или казнит. Он один имел право судить ее...
Когда она кончила свой рассказ, плакали они оба.
— Странно очнуться совершенно в ином мире и узнать, что у тебя живы отец и мать,— задумчиво сказал Катриэль.— Вы ведь не будете меня торопить? Мне нужно как-то осмыслить все происходящее, привыкнуть к нему... Пока передо мной готовая книга, которую я когда-нибудь напишу. Сжиться со всем куда труднее. Как вы не могли простить индейцам моей смерти, так я не могу простить белым моей Милагрос. Я до сих пор оплакиваю ее...
— Но твоя Милагрос жива, Адальберто! — воскликнула Виктория.—Она мне и рассказала, что ты всегда носил это распятие, а потом подарил его Хуансито. Она родила тебе дочь и назвала ее Асунсьон. Вместе с твоей Милагрос живет и твой отец, Энрике Муньис, который женился на моей сестре Марии...
Услышав о Милагрос, о дочери, Катриэль едва опять не лишился сознания, так велико было его потрясение.
— Узнай уж всю правду до конца,— продолжала Виктория.— Сейчас твоя Милагрос из жалости и сострадания собралась выйти замуж за слепого Августо, который, потеряв свою мать, остался беспомощным калекой...
Услышав о калеке Августо, Катриэль тут же пришел в себя.
— Теперь разгадана и вторая тайна. Тайна ненависти Августо. Теперь я понимаю, почему он хотел убить меня. Но имейте в виду, он обманывает вас всех. Он совсем не слеп. Он только выдает себя за слепого.
— Адальберто! Мы должны как можно скорее вернуться в Санта-Марию! Мы не должны допустить этой свадьбы!
— Боже! Милагрос! Свадьба! Моя крошка Айлен! Представляю себе, как тревожится Мануэла! Что же нам делать, мама?
«Мама»! Он назвал ее «мамой»! Он был ее ребенком и нуждался в материнской помощи!
— Как только ты немного окрепнешь, Адальберто, — быстро сказала Виктория,—мы найдем выход. Я уверена, что можно сойти на ближайшей стоянке и сесть на обратный корабль. Вот и все!
Виктория говорила очень решительно, чувствуя себя всемогущей,—если даже не предполагалось никакой стоянки, она упросит капитана высадить их с сыном в ближайшем порту!

Глава 34

В белом платье, с венком на голове стояла Милагрос у алтаря, и глаза ее были полны слез. Вчера они с мамой навестили могилу Асунсьон, и теперь она опять была полна мыслей о Катриэле и ничего не могла с собой поделать.
Но Катриэля первым увидел Августо. Увидел как раз тогда, когда священник приготовился благословить их, объявив мужем и женой. Катриэль появился в боковом проходе и шел, освещенный падающим из двери солнцем, прямо к алтарю.

Августо вздронул, лицо его исказилось, и изумленная Милагрос невольно перевела глаза туда, куда смотрел Августо. Да, именно так,—смотрел! Но, увидев Катриэля, она забыла и о чуде, свершившемся с Августо. Сон это или явь? Неужели ее Катриэль? И она бросилась ему навстречу и прильнула к его груди, смеясь и плача от радости.
— Любимая моя, любимая! Теперь нас не разлучит никто и никогда!—прошептал он, крепко обнимая ее.—А сейчас поспешим к Виктории, она там на ступеньках... Ее жизнь в опасности!
— Что, сестра здесь?—встрепенулась Мария.
Милагрос и Катриэль уже стояли в тесном кругу изумленных, недоумевающих и улыбающихся друзей и родственников. Но Катриэль торопливо увлек всех к выходу.
Заторопился с ними и падре Орестес. Похоже, что ему придется совершать сегодня не венчание, а принимать исповедь и давать последнее причастие...

В церкви остался один Августо. Он стоял в полумраке, глядя на косые лучи солнца, падающие из окон. Они казались ему ножами, что тянутся к нему, и он отодвигался все глубже и глубже во мрак, к противоположному боковому входу. Потом он повернулся и торопливо вышел. За дверью его уже ждали жандармы.
— Пойдемте с нами,—сказал ему сержант.— От обвинения в убийстве вас спасала только слепота. Но раз вы видите и к тому же скрывали это, мы вынуждены вас задержать до выяснения всех обстоятельств.
Когда Августо вели мимо толпы родственников, что окружала лежащую в тени деревьев Викторию, он не мог удержаться и крикнул:
— Отец! Спасите меня! Это все ложь!
Энрике встрепенулся: что? Что там с Августо?
— Почему с ним жандармы?
Мариано тут же откликнулся:
— Сейчас я поеду с ними и все выясню. Не беспокойтесь! Я сделаю все: и возможное, и необходимое.
— Я поеду с тобой,—немедленно решил Энрике.
А невозможное нужно было делать для Виктории. Приехавший врач не обнадежил их. Да и сама Виктория чувствовала, что умирает.
— Не трогайте меня, я попрощаюсь со всеми вами и умру счастливая,—сказала она после перевязки.
— Нет, мама, нет,— возразил Катриэль.—Я сейчас же отвезу вас в больницу! Я не дам вам умереть! Вы будете счастливо жить с нами—со мной, с Милагрос, с вашими внучками!
— Прости меня, доченька,—заливаясь слезами, говорила Виктория Милагрос. —Я была так несправедлива к тебе, я причинила тебе столько зла! Если можешь, прости меня, прости!..
— Вы вернули мне любимого мужа, и в сердце у меня одна благодарность,—отвечала, тоже заливаясь слезами, Милагрос.
— Ангел, Ангел,—шептала Виктория, любуясь своей невесткой, и тут силы оставили ее, и она потеряла сознание.
В полицейском управлении Мариано поговорил со следователем и вернулся к Энрике очень сумрачным.
— Обвинение предъявлено очень серьезное, — сказал он.—Августо обвиняют в убийстве одного крестьянина и его жены. Хозяин постоялого двоpa, где жила жена этого крестьянина, не раз видел, как Августо ссорился с ее мужем. В день убийства он видел удаляющегося от постоялого двора Августо. Когда выяснилось, что Августо только притворялся слепым, последние сомнения отпали.
Энрико понурил голову.
— В первый раз,—сказал он,—я благодарю Бога за то, что Росаура умерла. Иначе бы ее золотое сердце разорвалось сегодня, И я знаю, кто был убит, это Франсиско, работник «Эсперансы», и его жена Хасинта. Он все чего-то вымогал у Августо... Могу я повидать своего сына?
— Да, можете,—сказал Мариано.—Судья дал мне разрешение, и я вас провожу.
Сторож впустил Энрике в тюрьму, потом в камеру и прикрыл за ним дверь. За те полчаса, что они с Мариано шли до тюрьмы, Энрике постарел на десять лет.
Августо сидел сгорбившись, свесив между колен руки, глядя в пол. На секунду он вскинул голову, узнал Энрике и вновь потупился.
— Отец,—начал он тихо.
Но Энрике, прижав его голову к своей груди, остановил его:
— Не надо оправдываться, сынок.
— А что надо?—с возмущением и горечью выкрикнул Августо.—Я не мог! Не мог ее потерять!
— Ты все равно потерял ее. А если говорить правду, то никогда и не находил. Ведь Милагрос не любила тебя, и все мы были против вашей женитьбы. Ты спросил меня, что надо? Я отвечу: надо пить свое горе терпеливо, до самого дна, и на дне может найтись твое счастье. А сейчас ты знай одно: ты не одинок. Я по-прежнему с тобой и по-прежнему люблю тебя, но свое горе ты должен выпить сам. Здесь тебе никто не в помощь.
И поцеловав на прощание своего несчастного сына, с состраданием и горем в сердце Энрике вышел.

Виктория очнулась в больнице, возле нее сидела Мария и держала ее за руку.
— Крепись, сестричка,—ласково сказала Мария.—Женщины из семьи Оласабль просто так не сдаются!
— Я дождусь Энрике, чтобы сказать ему, что наш сын жив. Это я обещаю, а дальше...
— Дальше ты дождешься сына с невесткой и внучками, потом дождешься их первого причастия, потом свадьбы, потом правнуков...
Виктория невольно улыбнулась той долгой череде лет, какую ей сулила Мария.
Но первым к ней пришел ее Адальберто. За это время Катриэль и Милагрос успели сходить в театр и забрать там Айлен.
Мануэла поплакала и от радости, и от горя, что расстается с любимицей.
— Я как только ее увидела, поняла, как она мне пришлась по сердцу,—сказала Милагрос, прижимая к себе Айлен.
Катриэль уже держал на руках Асунсьон и не мог налюбоваться на своих двух девочек, на свою Милагрос.
— А теперь мы в больницу!—сказал он Мануэле и Амансио.— Малышки должны придать нашей маме желания жить!
Виктории и вправду хотелось жить, глядя на своих дорогих внучек. Так же Умиленно смотрела на малышек и Мария. Подумать только! У них с Викторией теперь общие внучки. И с Викторией, и с Энрике.
— Айлен и Асунсьон будут дружить, как вы, наши дорогие бабушки,— с улыбкой сказала Милагрос.
— Но они будут гораздо счастливее нас,— в один голос ответили обе бабушки, которые сидели обнявшись и тихо любовались своими детьми.
Теперь сестры видели, как похож Катриэль-Адальберто на Энрике в молодости, а Милагрос— вылитая Мария...
— А вот Асунсьон, мне кажется, точь-в-точь бабушка Виктория,— сказала опять Милагрос.
И Виктория согласилась: действительно, что-то есть.
Вскоре пришел и Энрике, опечаленный, постаревший! Он рассказал о судьбе Августо. И все невольно примолкли, сострадая несчастному, который навлек на себя столько бед. Никому уже не хотелось его винить в тех страданиях, которые из-за него претерпели. Здесь все были в чем-то виноваты, и поэтому умели прощать...
— Он искупит свою вину, — сказала Мария.
— Он творил зло потому, что не хотел смириться со своей судьбой,— сказал Катриэль.
— Энрике! — окликнула капитана Виктория и показала на Катриэля.— Посмотри на него, это наш с тобой сын!
Энрике Муньис с Катриэлем застыли, глядя друг на друга, веря и не веря, а потом бросились друг другу в объятия.
Теперь Катриэлю осталось только обнять свою дорогую сестру Камилу, и я умру счастливая,—прошептала Виктория.
Лишь мятущаяся душа узнает беспредельность покоя, когда он наконец снисходит на нее. Каждая струнка исстрадавшейся души Виктории дышала сейчас покоем, и он казался ей благодатным покоем смерти. Но в свой смертный час она чувствовала себя счастливее, чем за всю прожитую жизнь, и была благодарна судьбе за то, что она дает ей отойти так легко и беспечально.
Но печалились ее близкие, теряя только что обретенного родного человека. И всеми силами старались удержать ее. Катриэлю, пережившему столько потерь, нестерпимо было думать еще об одной.
Камила молила о долгих днях для Виктории, чтобы наконец насладиться полнотой обоюдной любви.
Мария мечтала, что они поживут еще с сестрой вместе, наслаждаясь таким же безмятежным закатом, каким был и рассвет их жизни, совсем не предвещавший столько мучительных бурь...
Много дней находилась Виктория между жизнью и смертью, но все-таки жизнь взяла свое, и она пошла на поправку.
Наконец настал день, когда врач сказал Катриэлю:
— Лучшее лекарство для вашей мамы—деревенский воздух!
И благодатная «Эсперанса» открыла свои зеленые объятия девочкам, которых когда-то она взрастила и которые, поседев, возвращались к ней навсегда.

Эпилог

Прошло еще десять лет. В «Эсперансе» готовились встречать Рождество. Ждали Лусию с Пабло и с детьми, ждали Камилу с Мариано. Вся семья обещала быть в сборе, и поэтому у Марии с Викторией было особенно много хлопот. С грустью вспоминали они свою Домингу, ее сладкие булочки с корицей, румяную индейку, шоколадный торт. Вместе с хозяйками суетилась и Паулина, ставшая вместо Доминги их правой рукой, и если ее муж, Браулио, был душой всего имения, то она была душой дома.
Милагрос с Адальберто поехали в Санта-Марию за покупками и должны были вот-вот вернуться. Дети, а их было уже четверо, с нетерпением ждали их.
— Что же привезут папа с мамой?—гадали они.
— Всяких сладостей для рождественского ужина,—отвечали бабушки,—но сейчас вы их все равно не получите. А если будете плохо себя вести, Санта Клаус не принесет вам подарков.
Крошка Росаура обиженно надула губки, а потом протянула пухлую ручонку к Виктории:
— Ну, тогда дай еще изюмчика, бабушка.
— Только поделись с Анибалом,—предупредила Виктория и щедро оделила любимицу изюмом.
— А большие дети ведь еще не знакомы с нашим Мартином,—с улыбкой проговорила Мария.—Выходит, что мы с Энрике приготовили им сюрприз.
Мартин, годовалый малыш, был самым младшим обитателем «Эсперансы». Он остался сиротой, и друг Энрике, генерал Хайме, вез его в монастырский приют, но дорожные обстоятельства вынудили генерала оставить малыша на неделю в имении. Стоило Марии взять Мартина на руки, как она поняла: нет, она не отдаст erо в приют. Он будет их с Энрике сыном. Заботы о малыше осветили жизнь Марии новым светом - «Женщины Оласабль в первую очередь матери, потом хозяйки, а уж потом жены»—так про них говорили, и так оно было на самом деле. Однако Энрике долго не соглашался усыновить Мартина. С болью он вспоминал о своем приемном сыне Августо и опасался повторить печальный опыт. Дни шли, малыш прогостил в имении больше месяца, и когда генерал Хайме наконец приехал за ним, то Энрике понял, что не в силах расстаться с мальчиком. Так на склоне дней Энрике с Марией вновь почувствовали себя родителями.
У крыльца остановилась коляска. Хлопнула дверь, и в кухню вошли Милагрос и Адальберто - Катриэль. Дети с радостными воплями бросились к ним—они не виделись несколько дней и успели соскучиться.
— На Рождество обещаем вам чудесный сюрприз,—весело сказала Милагрос.—Представляете, дорогие бабушки, из Европы вернулись наконец Амансио с Мануэлой. Хосе так вырос, и ему не терпится повидаться с Айлен и с Асунсьон.
Девочки запрыгали, захлопав в ладоши.
— В Европе их театр пользовался большим успехом,—продолжала Милагрос,—но они соскучились и вернулись уже навсегда. Амансио уже купил театр в Санта-Марии, и на Рождество они приедут к нам с сюрпризом!
— Какие еще новости вы привезли?—стали спрашивать Мария с Викторией.
— Новостей целая охапка, одна лучше другой,—рассмеялся Адальберте,—но сейчас вы их не получите, дорогие бабушки, их преподнесут вам вместе с подарками от Санта-Клауса!
— Ну хоть каких-нибудь, ну самых неинтересных,—стали просить бабушки.
— А нам чего-нибудь вкусненького, ну из того, что самое невкусное,—стали просить дети.
— Хорошо,—сдались родители, и дети получили по большому прозрачному леденцу.
— А вам мы сначала передадим всевозможные приветы: во-первых, от сеньора судьи Мариано Хименеса, во-вторых, от сеньоры поэтессы Камилы Хименес. У нее вышла книжка стихов, и она привезет ее вам в подарок. Ее школа для бедных будет скоро лицеем имени Росауры Муньис!
Бабушки захлопали в ладоши—молодец Камила!
— В-третьих,—продолжала Милагрос,—вам кланяется юный адвокат Хуансито, он тоже собирается осчастливить нас своим приездом на Рождество, в-четвертых, сеньор Пабло Сандоваль и его жена Лусия. Женская газета сеньоры Лусии пользуется большим успехом. Она стала едва ли не популярнее газеты ее мужа.
Но Пабло не конкурирует с женой,—вмешался в разговор Адальберто,— он по-прежнему без памяти влюблен в нее и сам читает по утрам только ее газету.
Все невольно рассмеялись.
— Я надеюсь, что он привезет нам несколько номеров,—сказала Виктория.
— Непременно, иначе что он будет здесь читать?—рассмеялась Милагрос.
— Как это что?—возмутился Адальберто.— Да он с утра и до ночи будет читать мою книгу!
И он вытащил из кармана небольшой изящный томик, который тут же передал в руки Виктории.
— Как я счастлива! Поздравляю тебя, сынок,—сказала она, с наслаждением вдыхая запах свежей типографской краски.—Вот и вышла твоя «Маленькая англичанка»! А давно ли она была лишь исписанными листками, которых становилось все больше и больше?
— Дай-ка и мне посмотреть,—попросила Мария и, открыв первую страницу, прочитала: «Посвящается мисс Элеоноре Паркер».
— Какая чудесная была женщина,—растроганно сказал вошедший в кухню Энрике.—Поздравляю тебя, сынок. Мы все очень многим ей обязаны. Для всех нас она была настоящей учительницей.
И в ушах его зазвучал голос мисс Паркер: «Мой отец был рыбаком и говорил мне: будь как море, дочка, никогда не прекращай борьбу. А перед смертью, глядя на меня своими синими как море глазами, сказал: и если в борьбе против несправедливости, ненависти и зла тебе придется расстаться с жизнью, уходи спокойно, как я, с чувством собственного достоинства и улыбкой на губах...»
Так она и умерла, их учительница, мисс Паркер, и Энрике невольно поник головой.
— Ну вот, все приветы и кончились, и новости тоже,—говорила между тем Милагрос.
— Значит, на Рождество ни одного сюрприза?—разочарованно протянули бабушки.
— Почему же? На Рождество вас ждет один, но очень большой сюрприз.

Сюрпризы в канун Рождества начались с утра, потому что приехали Амансио с Мануэлой и Хосе и привезли с собой что-то огромное и очень длинное.
Сверток внесли в большую гостиную и закрыли ее. Милагрос, пошептавшись с Мануэлой, объявила детям, что гостиную откроют только вечером. Зато все взрослые просто не выходили из гостиной. Дети сгорали от любопытства, Паулине стоило больших трудов удержать их от вторжения. Только угроза, что Санта Клаус не принесет им подарков, образумливала стайку непосед.
— Это Рождество мы будем встречать по-европейски,—объявила Мануэла, снимая со свертка веревки.
В свертке оказалась елка, и все с наслаждением вдохнули чудесный смолистый запах.
— Мы украсим ее, повесим всевозможные сладости, а под елку положим для всех подарки.
— Представляете, как изумятся и обрадуются ребятишки!—продолжала Мануэла.
Но и взрослые обрадовались, как дети. — Так, наверное, встречали Рождество мои родители в своей далекой Испании,—сказала Мария, всплеснув руками.—Пойдем, Виктория, пороемся в наших шкатулках, поищем украшения.
Бабушки завязали на елке разноцветные банты, повесили свои длинные бусы, а потом стали развешивать марципановых зверюшек, пряничных человечков, орехи и апельсины, и вышла не елка, а настоящее чудо!—аппетитная, ароматная.
Когда в гостиную вошли приехавшие Камила и Мариано, они восторженно ахнули.
— Точно такую же мы нарядим моим деткам в школе!—закричала Камила.
Потом она прижалась к матери, словно чувствуя себя маленькой девочкой, притянула к себе за руку любимую тетушку Марию и, обняв обеих, тихо сказала:
— Скоро и я вам подарю внучку или внучонка. Это и есть мой рождественский сюрприз.
Сестры бросились целовать Камилу. Столько лет у них с Мариано не было детей! Как переживала бедняжка Камила! Она окружила себя чужими ребятишками, любила их, радовалась, но порой говорила с невольным вздохом:
— Что ж, такова моя судьба: у меня рождаются стихи, а не дети.
Но она всегда чувствовала, как обрадовался бы ребенку Мариано, каким бы он был чудесным отцом. Мариано никогда не упрекал ее, обожал и восхищался как в юности, не было горечи и в его обращении «с племянниками, но Камила чувствовала, что в душе мужа может забить необыкновенный источник радости и открыть его может только ребенок. И вот она родит ему долгожданного малыша! Невольно на глазах Камилы заблестели слезы. Невольно повлажнели глаза сестер. И все три женщины крепко-крепко обнялись.
— Пойдем, ты полюбуешься на нашего с Энрике Мартина,—шепнула Мария и повела Камилу в детскую.
Но страсть к путешествиям увлекла Мартина в кухню, он оползал ее всю, обнаружил в углу запасы изюма и колотых орехов, уселся и стал не спеша подкрепляться то одним, то другим. За этим занятием и застали его три взволнованные женщины, которые успели уже обежать весь дом. Шурша юбками, они кинулись к нему, подхватили несколько перепуганного малыша и покрыли страстными поцелуями.
Вскоре приехали и Лусия с Пабло и с детьми. Снова объятия, восклицания, поцелуи. Старшие девочки уселись поболтать, малыши затеяли возню.

Женщины накрывали на стол, мужчины беседовали и курили, и все вдыхали аппетитный запах жарящейся индейки.
— Как жаль, что с нами нет мамы Маргариты,—с невольным вздохом сказала Лусия, и каждый припомнил что-то свое, хорошее и доброе, про эту достойную женщину, которая окончила свои дни в кругу любящей семьи, окруженная заботой детей и привязанностью внуков.
Но вот наконец все готово. Взрослые распахнули двери гостиной, и дети застыли перед невиданным зрелищем: удивительное дерево протягивало к ним свои пушистые ветки, полные чудесных плодов.
— Пусть таким же щедрым будет для нас весь будущий год!—пожелал с доброй улыбкой Энрике.
Мария села за пианино и заиграла рождественский псалом, который она разучила с детьми, но запели все: и дети и взрослые, славя пришествие на землю Бога любви.
— Ну а теперь за стол! Все успели страшно проголодаться!—пригласила всех Виктория еще звенящим от слез голосом, и все чинно и торжественно двинулись к праздничному столу.
Рассевшись, все поглядели друг на друга—вот она, одна большая семья, вместе с Браулио и Паулиной одна большая семья. И, как всегда за рождественским столом, одно место пустовало — место для путника, для несчастного, которому не повезло и он оказался в рождественскую ночь в пути без крова и пищи. Был несчастный и в их семье, но если его не было с ними под их общим кровом, то никто не изгонял его из своего сердца. О нем помнили, ему сострадали.
И когда все подняли бокалы, поздравляя друг друга со счастливым Рождеством, раздался стук дверь. Открывать ее бросились все. На пороге стоял высокий почти седой мужчина.
— Августо! Сынок!—первым узнал его и бросился к нему Энрике.
— Входи, Августо, мы рады тебе и все вместе поздравляем тебя с Рождеством,—присоединился к отцу и Адальберто-Катриэль.
Женщины молчали, но, глядя на их ласковые растроганные лица, полные доброжелательности и привета, Августо понял, что путь страдания и искупления окончен и он наконец в кругу любящей семьи. С глухим рыданием припал он к груди Энрике и будто маленький мальчик пролепетал:
— Простите меня!
Круг сомкнулся, пустота в нем восполнилась, он был вновь неделим и неразрывен—живой, подвижный, меняющийся круг семьи...
А когда все поужинали и дети порадовались своим подаркам, все опять уселись вокруг стола, чтобы исполнить старинный обряд—обряд зажигания свечей.
Первую свечу зажег Адальберто-Катриэль за красивейшую в мире женщину—Милагрос.
Вторую зажгла Милагрос за лучшего из мужчин —Адальберто-Катриэля.
И все вместе они зажгли свечу за своих матерей — лучших в мире, любимых, любящих и заботливых.
К трем свечам присоединилась четвертая— Милагрос зажгла ее за своих братьев—старшего Анибала и младшего Хуансито. И все вспомнили того, кто творил много зла, но раскаялся и ушел в мир иной. А потом пожелали долгого и счастливого пути другому, младшему брату.
Загорелась пятая свеча—Катриэль зажег ее за Камилу: счастья тебе, сестренка! Да не оскудевает в нас с тобой ток жизни и дуновение творчества!
Шестую свечу Катриэль зажег за человека, которого выбрал бы себе в отцы, если бы он не был ему отцом, и все растроганно посмотрели на Энрике, пожелав ему счастья и благоденствия.
— В эту ночь прощения и милосердия,—сказала Милагрос,— я зажгу свечу за человека, которому так и не открылся истинный свет любви, но мы вспоминаем его с любовью и состраданием, я зажигаю свечу за нашего с тобой отца, Лусия,— и она зажгла свечу за Гонсало.И еще одна свеча загорелась за тех, кого нет, но кто всегда жив в сердце, и все вспомнили Асунсьон.
— Ты страдала и жертвовала молча, чтобы не ранить тех, кого любила,—сказала Мария.—Ты посвятила жизнь тому, во что верила, и пусть недолгое время, но была счастлива. Жизнь подарила тебе сына, но мы все чувствуем себя твоими детьми.
Загорелась свеча и за тех, что не пожалели своего счастья и своей жизни для их общего счастья,—за Росауру и Лилен.
Загорелась свеча и за Мануэля, который сам казнил себя за жестокость к дочери.
Загорелась свеча и за Энкарнасьон, помнили ее только Виктория и Мария, но свет ее любви горел в них и согревал и детей и внуков.
Последнюю свечу Милагрос зажгла за Августо, желая ему долгой жизни, которая умудрит его и наполнит сердце сладостью прощать и быть прощенным.
Двенадцать свечей горело на столе, и старые и молодые сидели, глядя на них и вспоминая всех тех, кто дарил им счастье и веселье, кто болел и страдал за них, кто любил и заботился,—вспоминали корни и ветви дерева, которое зовется семьей. Вспоминали все ветви семейного дерева—и больные, и отсохшие, потому что семья устроена так, что, когда отсыхает одна ветвь, на другой расцветает цветок.
И вспоминая, постигали простую истину: семья жива только не иссякающей силой прощения…

Спасибо за выложенную книгу