www.amorlatinoamericano.bbok.ru

ЛАТИНОАМЕРИКАНСКИЕ СЕРИАЛЫ - любовь по-латиноамерикански

Объявление

ПнВтСрЧтПтСбВс
12
3456789
10111213141516
17181920212223
24252627282930
Добро пожаловать на форум!

Братский форум Латинопараисо

site

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.



Донна Флор и её два мужа. Жоржи Амаду

Сообщений 1 страница 15 из 15

1

ЧАСТЬ 1

1

Гуляка, первый муж доны Флор, скончался в воскресенье утром во время карнавала, когда в костюме баиянки вдохновенно отплясывал самбу в одной из групп карнавальной процессии на площади Второго июля, неподалеку от своего дома. Он не принадлежал к этой группе, а только что присоединился к ней в компании четырех своих приятелей, тоже одетых баиянками, которые вместе с Гулякой возвращались из бара на площади Кабеса, где виски лилось рекой за счет некоего Мойзеса Алвеса, богатого и расточительного владельца какаовых плантаций.
Во главе этой карнавальной группы шествовал небольшой оркестр гитаристов и флейтистов, среди которых был тощий Карлиньос Маскареньяс, хорошо известный в местных публичных домах. Он играл – и как божественно играл! – на своей маленькой гитаре кавакиньо. Юноши были одеты в цыганские костюмы, девушки – в костюмы венгерских и румынских крестьянок. Но ни одна венгерка, румынка, болгарка или югославка не могла извиваться в танце так, как извивались эти веселые девушки в расцвете молодости.
Гуляка, завидев появившуюся из за угла процессию и услышав божественную музыку тощего Маскареньяса, быстро направился ей навстречу и очутился перед пышной, смуглой румынкой, величественной, как церковь. Она и впрямь походила на церковь св. Франциска, так сверкало ее покрытое золотыми блестками платье. Гуляка обратился к ней со словами:
– Вот и я, моя русская красавица…
Маскареньяс в цыганском камзоле, расшитом стеклярусом и бисером, с нарядными серьгами кольцами в ушах, изощрялся на своем кавакиньо. Стонали флейты и гитары. Гуляка танцевал самбу самозабвенно, как делал все, кроме работы. Он вертелся вокруг мулатки, притопывал каблуками и наступал на нее, словно петух. И вдруг совершенно неожиданно издал глухой хрип, покачнулся и плашмя рухнул на землю. Изо рта показалась желтая пена. Однако гримаса смерти не смогла стереть с его лица улыбку заправского весельчака, каким он был при жизни.
Друзья единодушно решили, что во всем виновата кашаса, но не виски плантатора. Какие то четыре или пять стопок виски не могли свалить такого человека, как Гуляка. А вот кашаса, которую он пил в баре «Триунфо» на Муниципальной площади со вчерашнего полудня, то есть с самого открытия карнавала, словно восстала вдруг, свалила его, и он заснул. Впрочем, величественную мулатку не так то легко было обмануть. Медицинская сестра по профессии, она привыкла к смерти, ежедневно сталкиваясь с ней в больнице. И все же она не позволила себе фамильярничать со смертью, подмигивать ей и танцевать с ней самбу. Она склонилась над Гулякой, приложила руку к его груди и, почувствовав, как по спине поползли мурашки, воскликнула:
– Боже, он мертв!
К телу молодого человека потянулись руки, стали щупать пульс, приподнимать кудрявую белокурую голову, искать уже не бившееся сердце. Все было напрасно, Гуляка не подавал никаких признаков жизни: он навсегда расстался с баиянским карнавалом.

2

Среди участников карнавальной процессии и в уличной толпе поднялся переполох, началась суматоха. Этим воспользовалась Анете, взбалмошная, романтичная учительница, чтобы изобразить истерический припадок с громкими всхлипываниями и угрозами упасть в обморок. Представление было затеяно для жеманного Карлиньоса Маскареньяса, по которому вздыхала эта слабонервная особа. Анете считала себя необычайно чувствительной и изгибалась, как кошка, когда он играл на своем кавакиньо. Теперь кавакиньо безмолвствовало, никчемно свисая с руки артиста, будто Гуляка унес с собой в иной мир его последние аккорды.
Отовсюду сбегались люди: весть быстро донеслась до Сан Педро, до Седьмой авениды, до площади Кампо Гранде, собирая любопытных. Вокруг покойника столпился народ, толкая друг друга и обсуждая случившееся. Вызвали врача, проживающего на Содре, полицейский вытащил свисток и беспрерывно свистел, как бы оповещая весь город и всех участников карнавала о смерти Гуляки.
«Так это же Гуляка, бедняжка!» – с сожалением воскликнул кто то из ряженых. Покойника все хорошо знали: он пользовался славой неукротимого весельчака и гордого, вольнолюбивого бродяги. Его любили те, кто с ним выпивал и кутил; и здесь, вблизи от его дома, не было человека, который бы его не знал.
Другой ряженый, в мешковине и с большой медвежьей мордой на голове, пробравшись сквозь толпу, подошел к Гуляке и склонился над ним. Он сорвал с себя маску, обнажив лысину и встревоженное лицо с обвисшими усами, и пробормотал:
– Гуляка, приятель, как же это тебя угораздило?
«Что с ним, отчего он умер?» – спрашивали друг у друга собравшиеся. Кто то ответил: «Во всем виновата кашаса». И, пожалуй, нельзя было найти более простого объяснения столь внезапной смерти. Какая то согбенная старушонка, взглянув на покойника, пробормотала:
– Он же совсем молодой, отчего он умер?
Вопросы и ответы раздавались до тех пор, пока не появился врач. Он приложил ухо к груди Гуляки и, удостоверившись в том, что сердце действительно перестало биться, констатировал смерть.
– Он танцевал самбу и вдруг ни с того ни с сего повалился наземь, – пояснил доктору один из четырех приятелей Гуляки, который сразу вдруг протрезвел и стал мрачным, хотя выпил немало кашасы: он был взволнован и испытывал неловкость оттого, что на нем костюм баиянки, что щеки его накрашены кармином, а глаза подведены жженой пробкой.
То обстоятельство, что приятели нарядились баиянками, не должно было вызывать насмешек, ибо все пятеро не раз доказывали свою мужественность. Они оделись баиянками ради шутки, из обыкновенного мальчишества, а отнюдь не потому, что стремились походить на женщин или имели порочные наклонности. Среди них, слава богу, не было гомосексуалистов. Да и покойник выглядел сейчас очень порядочным и скромным: он мирно скончался во время карнавала и на груди его не было раны от пули или ножа, которая заставила бы забыть о том, что он ряженый.
Дону Флор вела ее подруга дона Норма, энергично прокладывавшая дорогу в толпе, и подошли они почти одновременно с полицейским. Как только дона Флор появилась на углу в окружении сердобольных кумушек, все сразу догадались, что это жена Гуляки, ибо шла она с громким плачем и причитаниями и даже не пыталась сдерживать слез. Была она не причесана, в домашнем, довольно поношенном платье и шлепанцах. Однако это ничуть не портило ее, и она выглядела очень хорошенькой: невысокая, в меру полная, с бронзовой кожей, говорившей о негритянской и индейской крови, с прямыми, иссиня черными волосами, томными глазами и пухлыми губками, приоткрытыми над белоснежными зубами. Аппетитненькая, как обычно называл ее Гуляка в минуты особой нежности – редкие и, быть может, именно поэтому незабываемые. Наверное, кулинарное искусство жены вдохновляло его, когда в подобные минуты он шептал: «Мой медовый пряник, мое пахучее акараже  , моя толстенькая курочка». Эти сравнения довольно точно отражали чувственную натуру доны Флор и вместе с тем ее скромное очарование, таившееся под обличьем спокойствия и податливости. Гуляка хорошо знал ее слабости и умел пробудить в своей скромнице стыдливое желание, иногда сменяющееся бурными порывами и даже страстью… Стоило Гуляке захотеть, и не было человека обаятельнее его. Перед ним не могла устоять ни одна женщина. Сколько раз дона Флор, преисполненная негодования и обиды, пыталась не поддаваться его чарам, случалось даже, она ненавидела его и проклинала тот день, когда соединила свою судьбу с этим легкомысленным человеком.
Но сейчас, узнав о внезапной смерти мужа, дона Флор шла ошеломленная, без единой мысли в голове, без единого воспоминания: ни о минутах глубокой нежности, ни тем более о печальных днях тоски и одиночества, словно, скончавшись, Гуляка лишился всех своих недостатков или же вовсе их не имел, пока совершал «свой недолгий путь в этой юдоли слез».
«Недолгим был его путь в этой юдоли слез», – произнес досточтимый профессор Эпаминондас Соуза Пинто, пораженный случившимся. Он поспешив поздороваться с вдовой и принести ей свои соболезнования, прежде чем она подойдет к покойнику. Дона Гиза, учительница, не менее уважаемая, чем профессор, не торопилась с выводами, как ее коллега. Думая о Гуляке, она сдержанно улыбалась: если и вправду недолгим оказался его жизненный путь – ему едва исполнился тридцать один, – мир для него, как хорошо знала дона Гиза, не был юдолью слез, скорее театром, где разыгрывался веселый фарс греховных соблазнов и надувательства. Правда, многое приносило ему огорчения и заботы, доставляло тяжкие страдания: невыплаченные долги, учтенные и опротестованные векселя, поручительства, продление срока займов, нотариусы, банки, ростовщики, хмурые лица друзей, не говоря уже о физических и моральных муках доны Флор. «И все же, – думала про себя дона Гиза на своем ломаном португальском языке (по происхождению она была американкой, но осела в Бразилии и чувствовала себя бразильянкой, хотя ей так и не удалось постичь этот дьявольский язык), – если и были слезы на недолгом жизненном пути Гуляки, то не его, а доны Флор, и было их более чем достаточно и хватало на обоих: на жену и на мужа».
Узнав о внезапной смерти Гуляки, дона Гиза огорчилась: он был ей симпатичен, несмотря на свои недостатки, к тому же у него была на редкость привлекательная внешность. Но даже сейчас, когда он лежит на мостовой мертвый, в платье баиянки, она не станет изображать его святым и искажать истину, придумывая иного Гуляку. Так заявила она доне Норме, своей соседке и близкой подруге, от которой, впрочем, не получила желаемой поддержки. Дона Норма не раз ругала Гуляку последними словами, ссорилась с ним, пыталась наставить на путь истинный и однажды даже пригрозила ему полицией. Однако в этот печальный час она не желала вспоминать о недостатках покойного и оживляла в памяти лишь хорошее: его природное благородство, сострадание, которое он всегда готов был проявить, его преданность друзьям и непомерную щедрость (особенно на чужой счет), его не знающую границ жизнерадостность. К тому же доне Норме, озабоченной тем, чтобы проводить дону Флор и оказать ей посильную помощь, было сейчас не до суровой правды доны Гизы. Но ничего не поделаешь: истина для доны Гизы была дороже всего, даже если делала ее в глазах людей слишком жестокой и непримиримой. Впрочем, не исключено, что этим правдолюбием она оборонялась от собственной излишней доверчивости и чрезмерного легковерия. Дона Гиза вспоминала сейчас дурные поступки Гуляки не для того, чтобы осуждать его; он ей нравился, и часто они вели долгие беседы: дона Гиза интересовалась психологией мирка, в котором жил Гуляка, он же рассказывал ей забавные случаи, поглядывая на ее декольте, обнажавшее пышную веснушчатую грудь. Возможно, дона Гиза понимала Гуляку лучше, чем дона Норма, но в отличие от последней не намеревалась оправдывать ни один из его недостатков и лгать только потому, что он умер. Дона Гиза не лгала даже себе самой, разве только когда это было очень необходимо. Но данный случай был не таким.
Дона Флор шла вслед за доной Нормой, которая, пользуясь своей известностью, локтями прокладывала дорогу в толпе.
– Посторонитесь, люди добрые, дайте бедняжке пройти…
Вот он, Гуляка, лежит на брусчатке мостовой с застывшей улыбкой, бледный, белокурый. Вид у него такой мирный и невинный. Дона Флор остановилась, глядя на него так, словно сомневалась, он ли это, или же – и это более вероятно – отказываясь признать ставший теперь уже неоспоримым факт смерти. Но это длилось лишь мгновение. С криком, исторгнутым из самой глубины души, она бросилась на труп Гуляки и, вцепившись в неподвижное тело, стала целовать волосы мужа, лицо, накрашенное кармином, открытые глаза, задорные усики и навсегда охладевшие уста.

3

Хотя в этот воскресный день продолжался карнавал и каждому хотелось принять участие в параде автомобилей и веселиться до утра, бдение у гроба Гуляки имело успех. «Настоящий успех», – с гордостью заявила дона Норма.
Служащие бюро похоронных процессий доставили тело покойного и положили на кровать в спальне. Лишь позднее соседи перенесли его в гостиную. Служащие похоронного бюро очень спешили, поскольку работы у них с карнавалом прибавилось. И пока остальные развлекались, они возились с покойниками – жертвами несчастных случаев и драк. Доставив Гуляку домой, они сняли грязную простыню, в которую он был завернут, и вручили вдове свидетельство о смерти.
И обнаженный Гуляка остался лежать на своей супружеской железной кровати с украшениями в голове и в ногах, которую перед самым замужеством купила дона Флор на распродаже подержанных вещей. Оставшись в комнате наедине с покойником, дона Флор вынула из конверта свидетельство о смерти, прочла его и покачала головой, как бы не веря своим глазам. Кто бы мог подумать?! С виду такой сильный и здоровый, такой молодой!
Гуляка часто похвалялся, что ни разу в жизни не болел и может несколько ночей подряд провести без сна, за игорным столом, за выпивкой или же кутя с женщинами. А разве не пропадал он иногда из дому на целую неделю, оставляя дону Флор в отчаянии и в слезах? И вот медицинское заключение: он был обречен на смерть, неизлечимая болезнь печени и почек, изношенное сердце. Он мог умереть в любую минуту. Так же внезапно, как умер Кашаса: ночи напролет в казино, оргии, погоня за деньгами подорвали этот молодой, сильный организм, осталась лишь видимость силы и молодости. Именно видимость, поскольку, глядя на Гуляку со стороны, никто бы не сказал, что он так безнадежно болен…
Дона Флор долго смотрела на тело мужа, прежде чем позвать нетерпеливых соседей, любезно вызвавшихся выполнить столь деликатную миссию – одеть покойника, прежде чем положить его в гроб. Вот он лежит перед ней в постели, обнаженный, с золотистым пушком на руках и ногах, с зарослью белокурых волос на груди, со шрамом от ножевой раны на левом плече. Такой красивый и мужественный, такой искусный в любви! Слезы снова навернулись на глаза молодой вдовы. Она попыталась отогнать от себя грешные мысли – о таком не пристало думать в день бдения у гроба усопшего.
Однако, глядя на обнаженное тело мужа, брошенное на постель, дона Флор не могла, как ни старалась, не вспоминать, каким он бывал в часы безудержной страсти. Гуляка не терпел никаких покровов, даже легкой простыни, которой стыдливо прикрывалась дона Флор. Стыдливость вообще была ему не свойственна. Он умел любить. И любовь для него была гимном безграничной радости и свободы, он отдавался ей безраздельно и самозабвенно, с умением, которое могли засвидетельствовать женщины самых различных сословий и классов. Первое время после замужества дона Флор стеснялась и робела, когда Гуляка настаивал, чтобы, прежде чем лечь в постель, она снимала с себя все.
– Ну зачем эта ночная рубашка? К чему тебе прятаться? Любовь – дело святое, ее сам бог придумал в раю, разве ты не знаешь?
Он сам раздевал дону Флор, ласкал ее упругую грудь, гладкий живот, широкие бедра, любовался таинственной игрой света и тени на ее нежной коже. Дона Флор пыталась прикрыться, но Гуляка со смехом срывал с нее простыню. Она была для него игрушкой или нераспустившейся розой, которую он заставлял расцветать в каждую ночь наслаждений. Дона Флор постепенно освобождалась от своей застенчивости и, подчиняясь торжествующему сладострастию, становилась смелой и пылкой любовницей. И все же не могла она до конца отделаться от собственной робости. Каждый раз Гуляке приходилось вновь завоевывать ее, ибо, очнувшись после безумных и дерзких объятий, она опять становилась скромной и стыдливой супругой.
Только оставшись наедине с покойником, дона Флор окончательно поняла, что теперь она вдова, что никогда больше не увидит Гуляку, не задохнется от наслаждения в его объятиях. До сих пор, с той минуты, как трагическое известие о смерти ее мужа, передаваясь из уст в уста, достигло ее ушей, и до прибытия катафалка, дона Флор будто видела дурной и в то же время волнующий сон: страшная новость, путь в слезах до площади Второго июля, мертвое тело мужа, толпа сочувствующих, которые пытались утешить ее, возвращение домой чуть ли не на руках у доны Нормы, доны Гизы, профессора Эпаминондаса и Мендеса, испанца из кафе. Все это произошло столь стремительно и внезапно, что у доны Флор, по существу, не было времени осознать смерть Гуляки.
С площади тело отвезли в морг, но дону Флор ни на секунду не оставляли в покое. В этот воскресный день карнавала она вдруг стала центром внимания не только своей улицы, но и всех ближайших кварталов! И пока не привезли домой Гуляку, завернутого в грязную простыню, и маленький пестрый узелок с костюмом баиянки, к доне Флор не прекращалось паломничество соседей, знакомых, друзей, выражавших ей свои соболезнования, дружеское участие и сочувствие. Дона Норма и дона Гиза совершенно забросили свои домашние дела, и без того запущенные из за карнавала; приготовление завтраков и обедов было поручено прислуге. Обе не отходили от доны Флор, и, утешая ее, каждая старалась перещеголять другую в проявлении преданности.
А на улице продолжалось шествие ряженых в ярких забавных костюмах, с танцами и представлениями. Играли оркестры, звенели тамбурины, ухали барабаны Время от времени дона Норма, не в силах больше бороться с собой, подбегала к окну и, выглянув наружу, перебрасывалась шуткой с кем нибудь из ряженых; сообщив о смерти Гуляки, она аплодировала оригинальному костюму или другой изобретательной выдумке. Иногда, если ей что нибудь особенно нравилось, она звала дону Гизу. А к вечеру, когда на улицу вышли «сыновья моря» в сопровождении толпы, танцующей самбу, даже заплаканная дона Флор подошла к окну, чтобы взглянуть на них; газеты писали о «сыновьях моря» как о самой интересной группе баиянского карнавала. Дона Флор выглядывала из за широких плеч доны Гизы. А дона Норма, забыв о покойнике и всяких приличиях, громко зааплодировала.
Так продолжалось весь день. Даже дона Нанси, заносчивая аргентинка, поселившаяся на этой улице после того, как вышла замуж за мрачного Бернабо, владельца фабрики керамических изделий, спустилась с бельэтажа своего богатого особняка и, отбросив надменность, выразила соболезнование доне Флор, а также предложила помощь, тем самым показав себя приятной и воспитанной особой. При этом она обменялась с доной Гизой кое какими философскими соображениями насчет того, что жизнь наша коротка и недолговечна.
Теперь понятно, почему у доны Флор не было времени подумать о своем вдовстве и о переменах в своей жизни. И только когда Гуляку привезли из морга и голого положили на супружескую постель, где они не раз предавались любви, дона Флор почувствовала себя вдовой, оставшись наедине с мертвым мужем. Никогда больше не ляжет он с ней на эту постель, не снимет с нее платья, не сбросит простыню на туалетный столик и не овладеет каждой клеточкой ее тела, пока исступление не охватит ее.
«Никогда больше!» – подумала она и почувствовала, как к горлу подступил комок и подогнулись колени. Только теперь она поняла, что все кончено. Она стояла молча, без слез, словно остолбенев, забыв обо всем на свете, кроме обнаженного трупа Гуляки, навсегда отошедшего в мир иной. Не придется ей больше ждать его до рассвета, прятать от него деньги, полученные от учениц, ревновать к самым хорошеньким из них, терпеть побои в те дни, когда он напивался пьяным и был в плохом настроении, и выслушивать ехидные замечания соседей. Не придется больше покоряться его страстному желанию, забыв о стыдливости ради торжества любви. Комок в горле душил ее; дона Флор ощутила вдруг боль в груди, будто ее пронзил острый кинжал.
– Флор, не пора ли его одевать? – услышала она настойчивый голос доны Нормы, доносившийся из гостиной. – Скоро начнут приходить люди…
Дона Флор открыла дверь. Она была серьезна и молчалива, холодна и сдержанна, она не плакала и не стенала, отныне одна во всем мире. Вошли соседи, чтобы помочь ей. Сеу Вивалдо из похоронного бюро «Цветущий рай» самолично привез гроб он уступил его вдове задешево, поскольку был партнером Гуляки по рулетке и баккара. Со знанием дела помог он одеть покойника, превратив молодого и беспутного кутилу в солидного человека. Дона Флор присутствовала при этом и не проронила ни единого слова, ни единой слезинки. Она была одна во всем мире.

Отредактировано LuisCarlos (06.07.2010 03:50)

+2

2

4

Тело Гуляки положили в гроб и перенесли в гостиную, где из стульев соорудили импровизированный постамент. Сеу Вивалдо доставил еще цветы – бесплатное подношение от бюро похоронных процессий, и дона Гиза вложила красную скабиозу в скрещенные пальцы Гуляки. Сеу Вивалдо это показалось по меньшей мере нелепым: умершему следовало бы вложить в руки игральную фишку… Фишку, а не красный цветок… И если бы вместо карнавальной музыки и смеха с улицы донесся вдруг шум у столов с рулеткой, хриплый голос крупье, стук фишек, нервные восклицания игроков, возможно, Гуляка встал бы из гроба и, забыв о смерти, как он умел забывать обо всех преследовавших его неприятностях, пошел бы и поставил на свое любимое число 17. А на что ему эта красная скабиоза? Она быстро завянет и высохнет, и никакой крупье ее не примет.
Сеу Вивалдо задержался в доме Гуляки; заядлый любитель карнавалов, он отпер похоронное бюро в это праздничное воскресенье только ради того, чтобы обслужить своего лучшего друга Гуляку. Будь на его месте другой покойник, Вивалдо не стал бы портить себе праздник, пусть бы тот устраивался как угодно.
Впрочем, не один Вивалдо нарушил из за смерти Гуляки свою карнавальную программу. Всю ночь у гроба Гуляки проходили люди. Одни являлись потому, что Гуляка происходил от обедневшей побочной ветви знатного рода Гимараэнс. Какой то из его предков был сенатором штата и довольно видным политиком. Другой его дядя, по прозвищу Шимбо, занимал в течение нескольких месяцев пост помощника полицейского инспектора. Этот дядя был одним из немногих Гимараэнсов, который признавал Гуляку своим родственником и устроил его в префектуру смотрителем садов; должность была довольно скромная, с грошовым жалованьем, не хватавшим даже на то, чтобы провести вечер в «Табарисе». Вряд ли стоит говорить, как относился к своим обязанностям молодой муниципальный чиновник: он никогда не инспектировал никаких садов и являлся на службу только затем, чтобы получить свое скудное месячное жалованье. Или же выманить у шефа поручительство по векселю, или выпросить у коллег взаймы двадцать либо пятьдесят мильрейсов. Сады его не интересовали, он не собирался терять время на какие то там деревья и цветы, даже если б они все пропали, он и глазом бы не моргнул. Гуляка был ночной пташкой, его клумбами были игорные столы, а цветами, как верно заметил сеу Вивалдо, – фишки и колоды карт.
Гимараэнсов, которые явились, можно было сосчитать по пальцам; впрочем, принадлежность их к этой фамилии представлялась сомнительной, и все они спешили поскорее уйти. Остальные же – а таких было великое множество – пришли еще раз взглянуть на Гуляку, улыбнуться приятным воспоминаниям, сказать ему последнее «прости». Ибо Гуляку любили, несмотря на его безумные выходки, и ценили его доброе сердце.
Одним из первых в этот вечер пришел парадно одетый (так как позднее должен был отвести своих хорошеньких дочерей на бал в роскошный клуб) командор Селестино, португалец по происхождению, банкир и экспортер. Он не прошел торопливо мимо гроба, как человек, выполняющий неприятную обязанность, а задержался в гостиной, вспомнил добрым словом Гуляку, обнял дону Флор и предложил ей свою помощь. Не правда ли, странно такое отношение важной персоны к мелкому чиновнику префектуры, завсегдатаю второразрядных кабаре, игроку, никогда не вылезавшему из долгов?
Но Гуляка умел обвести вокруг пальца кого угодно. И еще как умел! Однажды ему удалось заполучить от этого преуспевающего португальца подпись на поручительство в несколько конторейсов. Гуляка никогда не забывал о долгах, как и о сроках погашения векселей, банковских или выданных ростовщиками. Другое дело, что ему нечем было платить. Поэтому он и не платил. И все же количество его векселей с каждым днем увеличивалось, росло и число поручителей. Как ему это удавалось?
Во второй раз Селестино не попался на удочку и не дал Гуляке поручительства. Однако продолжал иногда ссужать небольшие суммы, когда Гуляка вдруг являлся к нему без тостана в кармане и уверял, что сегодня непременно сорвет банк. Однако находились такие, что ручались за Гуляку по нескольку раз, словно он не просрочил ни одного векселя или имел солидный банковский счет. Гуляка покорял их своими манерами, своим драматическим, проникновенным голосом.
Например, Зе Сампайо, муж доны Нормы, владелец обувного магазина в Нижнем городе, в отличие от своей жены очень замкнутый, молчаливый и необщительный, не раз давал Гуляке провести себя и все же не лишил его своего уважения и кредита в магазине. Даже после того, как Гуляка однажды утром взял в его магазине в долг несколько пар самых изящных и дорогих туфель, а затем тут же, на глазах у изумленных приказчиков Сампайо, перепродал их по дешевке в недавно открывшийся поблизости магазин конкурента; Гуляке срочно понадобилась небольшая сумма наличными для игры в подпольной лотерее.
Тем не менее коммерсант нашел для мошенника некоторое оправдание, объяснявшее его некрасивый поступок, и простил Гуляку.
Всегда веселый и беззаботный, Гуляка в тот же вечер рассказал Зе Сампайо, что всю ночь его преследовала во сне дона Гиза, принявшая обличье страуса. Она гонялась за ним по бескрайней степи, а он никак не мог понять, то ли она добивается его ласк в зеленой густой траве, то ли собирается заклевать его, так как огромный клюв ее был угрожающе раскрыт, хотя в глазах сверкал плутовской огонек. Он в страхе просыпался, гнал от себя кошмарный сон, потом снова засыпал, заставляя себя думать о приятном, но упрямая учительница опять неслась за ним, сверкая распутными глазами и раскрыв свой алчный клюв. Если бы дона Гиза была в своем обычном виде, Гуляка не стал бы бегать от нее и уступил бы домогательствам чертовой гринги   с ее акцентом и любовью к психологии. Но поскольку на ней были страусовые перья, Гуляке оставалось только пуститься в постыдное бегство. Кошмар преследовал его всю ночь, и утром он встал совсем разбитый, устав от этой беготни, весь в поту. Потом, через какое то время, он пришел в себя и тут обнаружил, что карманы его пусты. Он обшарил весь дом, но тщетно, накануне он забрал у доны Флор даже мелочь. Тогда он вышел в надежде выпросить взаймы у кого нибудь из знакомых, однако из этого ничего не получилось. Последнее время Гуляка слишком злоупотреблял доверием кредиторов. И вот, когда он шел мимо «Казы Стелы», магазина с богатейшим ассортиментом обуви, принадлежащего Зе Сампайо, его осенило: можно произвести торговый оборот с несколькими парами туфель и таким образом быстро заполучить кое какую сумму.
Не проделай он эту, может быть и нечестную, но хитроумную и прибыльную коммерческую операцию, пришлось бы ему раскаяться. В тот же день он поставил в лотерее на страуса – дона Гиза не лгала даже во сне, – и ему достался крупный выигрыш. Преисполненный благодарности, он с важным видом зашел вечером в магазин Зе Сампайо и в присутствии пораженных приказчиков уплатил стоимость приобретенного утром товара, затем со смехом рассказал о своей изящной проделке и пригласил Зе Сампайо выпить по этому случаю. Тот отклонил приглашение, но не рассердился на Гуляку и продолжал поддерживать с ним дружеские отношения и продавать ему обувь с десятипроцентной скидкой и в кредит. В кредит отпускалась только одна пара и только после того, как Гуляка погасит предыдущую задолженность.
Еще более веским доказательством хорошего отношения Зе Сампайо к Гуляке был его визит, правда очень короткий. Но за последние десять лет он впервые являлся на подобную церемонию, ибо испытывал отвращение к похоронам, бдениям, поминкам и панихидам.
Дона Норма не раз кричала на него, когда Зе Сампайо отказывался сопровождать ее на эти печальные празднества.
– Стыдись, Сампайо, когда ты умрешь, некому будет нести твой гроб…
Муж бросал на нее свирепый взгляд и не отвечал, кусая большой палец правой руки – так он обычно поступал, когда не хотел перечить разъяренной супруге.
Итак, проститься с Гулякой пришли такие важные особы, как Селестино, Зе Сампайо, Шимбо, архитектор Шавес, доктор Баррейрос – видная фигура в правосудии, поэт Годофредо Фильо. Пришли его коллеги по службе – всем им Гуляка остался должен небольшие суммы – во главе с досточтимым директором парков и садов, одетым в черное, велеречивым и торжественным. Собрались соседи, богатые, бедные и среднего достатка. А также завсегдатаи казино, кабаре, игорных притонов и веселых публичных домов. Это были друзья Гуляки – Мирандон, Курвело, Пе де Жегэ, Валдомир Линс и его молодой брат Вилсон, Анакреон, Кардозо Переба, Аригоф и Пьер Верже с птичьим профилем… Некоторых же, например доктора Джованни Гимараэнса – врача и журналиста, трудно было отнести к той или иной категории. Он был близок людям большим и малым, всеми уважаемым и безвестным.
Важные особы с улыбкой вспоминали о Гуляке, о его хитрых проделках, дерзких махинациях, его затруднениях и неудачах, его добром сердце и общительности, его любви к неприличным анекдотам. Таким он остался и в памяти соседей: жизнерадостным, легкомысленным, взбалмошным. Впрочем, те и другие приукрашивали то, что было в действительности, выдумывали несуществующие подробности, приписывали Гуляке разные подвиги. Тут же, у гроба с телом Гуляки, родилась легенда о его похождениях. Доктор Джованни Гимараэнс выдумывал целые истории и так рассказывал их, что трудно было отличить ложь от правды.
– Однажды, четыре года тому назад, в марте, я видел, как в «Трех герцогах» Гуляка ставил на 17. На нем был непромокаемый плащ, одетый прямо на голое тело. Оказывается, он заложил все свои вещи, чтобы сыграть. Рамиро, этот скупердяй испанец из «Семидесяти семи», хотел взять у него только брюки и пиджак – на кой черт ему рубашка с рваным воротничком, старые трусы и дешевый галстук? Но Гуляка всучил ему даже носки, оставив себе только туфли. Он уговаривал его таким елейным голоском, что Рамиро – вы же знаете этого зверя – одолжил ему почти совсем новый дождевик: не голому же было идти Гуляке в «Три герцога»…
– И что же, он выиграл? – поинтересовался Артур, сын Сампайо и доны Нормы. Этот юный гимназист был почитателем Гуляки и слушал рассказ журналиста с разинутым ртом.
Доктор Джованни, взглянув на юношу, сделал паузу и широко улыбнулся:
– Куда там… На рассвете он проиграл, ставя на 17, даже плащ испанца, а сам отправился домой, завернувшись в газету. – Доктор громко и заразительно расхохотался; никто лучше его не умел оживить беседу.
Как раз в эту минуту в комнату вошел журналист Робато, мастер на все руки. Все еще смеясь, Джованни обратился к нему за подтверждением.
– Вот человек, который не даст мне соврать… Помнишь, Робато, ту ночь, когда Гуляка отправился домой голый, завернувшись в газету?
Робато был не из тех, кто взвешивает свои ответы; он внимательно оглядел собравшихся в углу столовой и, удостоверившись, что его не слышит скромная и безутешная вдова, не долго думая, откликнулся:
– Нагишом, завернувшись в газету? Ну, конечно, помню. – Он откашлялся, чтобы прочистить глотку, и дал волю воображению. – Так ведь и газета была моя… Это произошло в публичном доме Однозубой Эунисы. Кроме нас с тобой и Гуляки, там, помнится, были еще Карлиньос Маскареньяс, Женнер и Вириато Танажура… Мы пили весь вечер и, кажется,, здорово набрались…
В отличие от Гуляки Робато не соблазняла игра, а работа не пугала. Напротив, он знал самые разные профессии и слыл мастером на все руки: делал зубные протезы, ремонтировал радиоприемники и радиолы, фотографировал для удостоверения личности. Любознательный от природы, он умело пользовался любыми приборами. Но истинной его страстью была поэзия с хорошим размером и четкой рифмой. Постоянным пристанищем Робато были бары и кабаре, где он ночи напролет проводил в приятном обществе других одержимых литераторов и окололитературных девиц – поклонниц муз и талантов, декламируя оды, вольнолюбивые стихи, лирические поэмы и любовные сонеты – всё свои собственные творения. Он сам провозгласил себя «всемирным королем сонета», побив все известные рекорды. Робато сочинил двадцать тысяч восемьсот шестьдесят пять сонетов, десятистопных и александрийских стихов. Пробивающаяся лысина угрожала его темной романтической шевелюре, но не уменьшала его симпатии.
Стоило ему заговорить, и все увидели перед собой Гуляку как живого. Таким он и запомнится юному Артуру, для которого Гуляка, завернутый в страницы «А тарде», навсегда останется героем запретного и чарующего мира.
Одна история следовала за другой. Дона Норма, дона Гиза, Режина – девица на выданье – и другие женщины подавали гостям кофе с пирожками, кашасу и фруктовый ликер. Соседи позаботились о том, чтобы в день поминовения ни в чем не было недостатка.
Важные особы, рассевшись в столовой, в коридоре, у входной двери, с веселым смехом вспоминали Гуляку. Партнеры Гуляки по играм и собутыльники вспоминали о нем молча, потрясенные случившимся. Они стояли возле гроба покойника хмурые. Но сначала подходили к доне Флор и смущенно пожимали ей руку, будто чувствовали себя виноватыми за проделки Гуляки. Многие из них даже не были с ней знакомы и никогда ее не видели. Только слышали о ней, знали, что Гуляка частенько забирал у нее все деньги, даже предназначенные на домашние расходы, чтобы сыграть в «Паласе», «Табарисе», «Абайшадиньо», в притонах Зезе Менингита, Абилио Мокеки и в многочисленных подпольных игорных домах, в том числе в игорном доме негра Паранагуа Вентуры, пользовавшемся дурной славой, ибо там обычно выигрывал только крупье.
Зловещей, темной личностью был этот негр Паранагуа Вентура. За ним числилось немало приводов в полицию и длинный список обвинений, правда полностью не доказанных. Он пользовался славой грабителя, насильника и убийцы, был судим за убийство, но оправдан скорее из за недостатка мужества присяжных, чем из за отсутствия улик. Негру приписывали еще два убийства, если не считать женщины, которую средь бела дня он пытался заколоть на Ладейра де Сан Мигел, но которая выжила, хотя и была на волосок от смерти. Притон Паранагуа посещали лишь профессиональные шулера, жулики, воры и мошенники, в общем люди, которым уже нечего было терять. Всегда беззаботный, Гуляка тоже бывал там со своими жалкими грошами. Он принадлежал, возможно, к тем немногочисленным игрокам, которые могли похвастать, что иногда выигрывали у Паранагуа. Очевидно, время от времени негр все же позволял обыгрывать себя партнеру, пользующемуся его особым расположением.
Пришли также почти все ученицы доны Флор, в том числе и окончившие школу. Они горели желанием утешить всеми уважаемую преподавательницу, такую сведущую, добрую и несчастную. Каждые три месяца набирались новые группы на курсы общей кулинарии (занятия по утрам) и баиянской кулинарии (по вечерам). В витрине магазина на Седьмой авениде был выставлен диплом доны Флор со списком всех выпускниц. Среди них была выпускница самой первой группы дона Оскарлинда – медицинская сестра высшей категории из Португальской больницы, стройная, порывистая особа, обожавшая сплетни. Именно она потребовала вывесить диплом и список выпускниц, собрала на это деньги и вообще наделала переполох. Она же разыскала где то художника, который согласился работать бесплатно, поругалась с доной Флор, но своего добилась. Дона Флор уступила. Пригласили художника, знакомого доны Оскарлинды, хотя дона Флор не преминула предложить своего брата Эйтора, который написал вывеску для школы, когда та еще стояла на Ладейро до Алво, и который, к сожалению, жил теперь в Назарет дас Фариньясе. Как бы там ни было, но доне Флор льстило читать вывеску, где крупными буквами было написано:

КУЛИНАРНАЯ ШКОЛА «ВКУС И ИСКУССТВО»

И ниже, затейливо:

Директор – Флорипедес Пайва Гимараэнс

В те редкие дни, когда Гуляка просыпался раньше обычного и оставался дома, он вертелся среди учениц, мешая занятиям по кулинарии. Стоя вокруг доны Флор, шаловливые и грациозные девушки записывали рецепты, где точно указывалось количество креветок, пальмового масла, мякоти кокосового ореха, королевского перца, учились чистить рыбу, готовить мясо, сбивать яйца. Гуляка прерывал объяснения двусмысленными, а часто и непристойными шутками, дерзкие ученицы смеялись.
Все они были бесстыдницы. К доне Флор относились очень дружелюбно, даже подобострастно, но это не мешало им глазеть на Гуляку. Он торчал на кухне, развалившись на стуле или же присев на ступеньке у порога, и нахально и в то же время высокомерно разглядывал девушек. Взгляд его скользил от ног к коленям, к бедрам и останавливался на груди. Девушки опускали глаза, но Гуляку это не смущало.
На практических занятиях дона Флор готовила соленья, пироги, торты и всевозможные сласти. Гуляка лез со своими советами, отпускал шуточки, поедал все самое вкусное и заигрывал с самыми хорошенькими девушками, давая волю рукам, если какая нибудь посмелее приближалась к нему.
Дона Флор отвлекалась, нервничала, клала не в той пропорции сливочное масло, растопленное для кукурузного пирога с медом, и молила бога, чтобы Гуляка убрался из дому, пусть даже ради своих мошеннических проделок или злосчастной игры – лишь бы оставил учениц в покое.
Сейчас девушки, окружив дону Флор, утешали ее, и только маленькая Йеда с мордочкой, как у дикой кошки, едва удерживалась от слез и не могла отвести глаз от лица покойного. Дона Флор сразу же заметила ее чрезмерную печаль, и сердце ее болезненно сжалось. Неужели между Гулякой и Йедой что то было? Она, правда, никогда не замечала ничего подозрительного, но кто может поручиться, что они не встречались вне стен школы и не завершили свой флирт в каком нибудь доме свиданий? После скандала с кокеткой Ноэмией Гуляка вроде бы перестал волочиться за ученицами. Но он был слишком хитер и, вполне возможно, поджидая эту нахалку на углу, заводил с ней игривые разговоры. А какая женщина могла устоять против него? Дона Флор, внимательно последив за Йедой, увидела, как дрожат ее губы. Не оставалось сомнений, что это еще одна любовница Гуляки…
Самой большой неприятностью, которую причинил муж доне Флор, была его связь с невинной блудницей Ноэмией, происходившей из благородного семейства и к тому же помолвленной. Какой позор! Дона Флор не хотела вспоминать эту грустную историю сейчас, когда в последний раз вглядывалась в лицо Гуляки. Теперь все это стало далеким прошлым. Ноэмия вышла замуж и уехала со своим Алберто, который любил называть себя талантливым журналистом и, несмотря на свою молодость, уже успел обзавестись рогами. К тому же сразу после замужества обманщица очень подурнела и растолстела.
Когда вся эта история каким то чудом кончилась благополучно, Гуляка примирительно сказал жене, лежа в теплой постели: «Только ты никогда мне не надоешь. Все остальные женщины просто так, для развлечения». Сейчас, окруженная множеством людей, которые выражали ей свое соболезнование, дона Флор не желала вспоминать эту давно забытую историю, точно так же как не желала больше следить за маленькой Йедой, которая с трудом сдерживала слезы и все же не выдала своей тайны. Но разве теперь, когда Гуляка умер, это имело значение? К чему что то выяснять, выводить кого то на чистую воду, кого то обвинять, на кого то жаловаться? Он умер, заплатив за все слишком дорогую цену, в самом расцвете молодости! И дона Флор все простила своему мужу и не желала сводить с ним счеты.
Опустив голову, она перестала наблюдать за девушкой, и представила себе, как Гуляка, лежа на железной кровати, ласкает ее, дону Флор, говорит ей на ухо: «Все остальные женщины просто для развлечения. Только ты никогда мне не надоешь, мой цветок базилика, только ты». – «Что он имел в виду под „развлечением“?» – подумала вдруг дона Флор. Жалко, что она ни разу его об этом не спросила, хотя вряд ли это могло означать что нибудь хорошее. Она улыбнулась. Все остальные просто для развлечения, только она цветок в его руке, цветок, с которого он обрывал лепестки.

0

3

5

В понедельник в десять утра состоялся вынос тела. Похоронная процессия была очень многолюдной. Даже в этот карнавальный день похороны Гуляки оказались самым значительным, ярким и своеобразным зрелищем.
– Ты только посмотри… Ну хоть в окно… – сказала дона Норма мужу, отчаявшись уговорить его пойти на кладбище, – посмотри, как хоронят человека, который умел поддерживать со всеми добрые отношения и никого не дичился, как ты… Пускай Гуляка был легкомысленным, игроком, имел свои недостатки, пускай у него не было ни кола ни двора, и тем не менее… Видишь, сколько народу пришло, сколько хороших людей… И это в день карнавала!… А когда ты умрешь, Зе Сампайо, некому будет нести твой гроб…
Зе Сампайо ничего не ответил и не посмотрел в окно. Лежа на кровати в старой пижаме, он лишь испустил слабый стон и сунул в рот большой палец. Он был очень мнителен и страшно боялся смерти, а потому не любил бывать в больницах, на поминках и похоронах; теперь ему казалось, что вот вот его хватит сердечный удар. Это чувство появилось у него, едва жена сообщила о том, что Гуляка умер от разрыва сердца. Зе Сампайо всю ночь промучился в ожидании удара, обливаясь холодным потом, ворочаясь в постели и сжимая рукой левую сторону груди.
Дона Норма, накинув на свою красивую копну каштановых волос черную шаль по случаю траура, безжалостно заключила:
– Что касается меня, то, если на моих похоронах не будет по меньшей мере пятисот человек, я сочту, что прожила жизнь напрасно. По меньшей мере пятисот…
Исходя из этого, можно было заключить, что Гуляка прожил жизнь не напрасно, ибо половина Баии пришла проводить его в последний путь; даже негр Паранагуа Вентура покинул свое мрачное логово и явился на похороны в белом накрахмаленном костюме, при черном галстуке, с траурной повязкой на левой руке и с букетом красных роз. Он приготовился нести гроб и, посочувствовав доне Флор, высказал то, что думали все, в самой короткой и самой прекрасной надгробной речи, произнесенной над телом Гуляки:
– Он был молодчина!

Лирическое отступление

Небольшое сообщение (кажущееся ненужным) о полемике, развернувшейся вокруг автора анонимной поэмы, переходящей из бара в бар, в которой поэт оплакивает смерть Гуляки и в которой наконец выявляется на основании конкретных данных истинное лицо неизвестного барда.
(Декламация Робато Фильо мастера на все руки)

Нет, эта литературная тайна не останется неразгаданной и не явится еще одной неразрешенной проблемой всемирной культуры, над которой по прошествии веков будут ломать головы университетские ученые, научные сотрудники и биографы, философы и критики; она не станет предметом исследований и изысканий, темой для соискания ученых степеней на институтских кафедрах, усладой и развлечением для ученых старцев. Не будет ничего похожего на загадку Шекспира, если не считать маленькой тайны – смерти Гуляки, подсказавшей поэту сюжет и ставшей для него источником вдохновения.
Однако в литературных кругах Салвадора вопрос о том, кто из поэтов города сложил «Элегию на смерть Валдомиро дос Сантос Гимараэнса, или Гуляки, как его звали близкие и друзья», вызвал бурную полемику. Спор быстро разгорелся и вскоре принял скандальный характер, послужив поводом для ссор, перебранок, эпиграмм и даже пощечин. Однако споры эти и злопыхательства, сомнительные и достоверные факты, утверждения и отрицания можно было услышать только за столиками баров, где за кружкой холодного пива собирались по вечерам непризнанные молодые таланты, поносившие литературу и искусство, которые существовали до этого нового решительного поколения, призванного осчастливить человечество, а также скучные низкопробные писаки, ожесточенно противящиеся всяким нововведениям и расточающие свои каламбуры, эпиграммы и возвышенные глупости. И те и другие – безбородые гении и небритые беллетристы – были одержимы одной страстью: читать вслух собственные творения – будь то проза или поэзия, – которым, по их мнению, суждено было совершить переворот в бразильской литературе, если бог того пожелает. И хотя дебаты эти не вышли за пределы штата Баия (заметьте, всего штата, а не только его столицы, ибо они нашли отклик и во всех крупных городах: например, в анналах Академии литературы Ильеуса имеется заслуживающее внимания сообщение о вечере, посвященном данной проблеме) и не были упомянуты в газетных приложениях и журналах, а велись лишь устно, дискуссия не могла не вызвать всеобщего интереса, если речь шла о доне Флор и ее двух мужьях, а Гуляка стал главным персонажем, героем первого плана.
Герой ли он на самом деле или подлец, развратник, причинявший страдания молодой женщине, то есть доне Флор, преданной и верной супруге? Это уже другой вопрос, не связанный с литературной дискуссией, занимавшей поэтов и прозаиков, и, наверное, еще более сложный и серьезный. На него то вы и должны дать ответ, если терпеливо дочитаете эту книгу до конца.
Из элегии же, в которой он превозносился до небес, явствовало, что Гуляка, несомненно, был героем, «как никто близким к звездам, игральным фишкам и шлюхам, шутом и волшебником». И если для элегии, ставшей предметом полемики, не нашлось места на страницах литературных журналов, то отнюдь не потому, что она этого не заслуживала. Некий Одорико Таварес, крупный поэт, на голову выше всех других поэтов (которые, кстати, кормились из его рук и были у него под башмаком, так как он контролировал две газеты и радио), прочитав машинописный экземпляр элегии, сокрушенно покачал головой: «Жаль, что ее нельзя опубликовать…» – «К тому же она анонимная…» – заметил другой поэт.
Это был Карлос Эдуардо, смазливый молодой человек, знаток старины, вместе с Таваресом он занимался какими то темными делишками, скупая старинные изображения святых. Литераторы неудачники и самые пылкие юнцы из числа гениев, которые не питали никакой надежды опубликоваться в воскресном приложении Одорико, обвиняли его и Карлоса Эдуардо в том, что они будто бы прячут у себя распятия и церковную утварь. А их будто бы крадет из церквей шайка бандитов, специализирующаяся на этом и возглавляемая Марио Краво, субъектом с сомнительной репутацией; об этом Краво ходили самые невероятные слухи, и, между прочим, он был приятелем и собутыльником Гуляки. Худой и усатый Краво славился чрезвычайной изобретательностью. Он собирал автомобильные части, листы железа, всякие поломанные машины и, расположив этот хлам особым образом, создавал современную скульптуру. По единодушному мнению многих знатоков искусства и двух поэтов, этот негодяй был выдающимся революционным художником. Но это особая тема, и мы не станем ее касаться, оценивать мастерство Краво и анализировать его творчество. Сообщим только в порядке информации, что критика впоследствии превознесла его творения, его работами заинтересовались иностранные журналисты. Но в те времена Краво еще не снискал признания и если и пользовался некоторой известностью, то только благодаря своим сомнительным подвигам в ризницах и алтарях.
Говорят, Гуляка тоже участвовал (ему позарез нужны были деньги) в тайном ночном паломничестве в старинную церковь Реконкаво, которое возглавлял еретик Марио. Ограбление церкви вызвало тогда переполох, так как одна из украденных вещей приписывалась самому Агостиньо да Пьедаде и монахи не стали молчать о краже. Сейчас это ценное полотно находится в одном из музеев на юге страны, куда оно попало, если верить сплетням литераторов, с помощью этих двух компаньонов по части муз и благочестивой торговли.
В то утро еще до завтрака они сидели в редакции и беседовали о святых и их изображениях, когда Карлос Эдуардо, вытащив из кармана экземпляр элегии, дал ее прочесть Одорико.
Сетуя на то, что ее нельзя опубликовать, и не потому, что неизвестно имя автора – можно было бы поставить любой псевдоним, – но по цензурным соображениям, Таварес еще раз повторил: «Жаль…» – и вслух прочел:
– «В трауре все игроки и негритянки Баии». – Затем поинтересовался: – Ты сразу узнал автора?
– Думаешь, это он? Похоже, но…
– Это совершенно очевидно… Послушай: «Во всех казино воцарилась минута молчанья, приспущены флаги в публичных домах, в отчаянье девки рыдают».
– Пожалуй, он…
– Разумеется… Я нисколько не сомневаюсь. – И, рассмеявшись, добавил: – Старый бесстыдник…
Однако литературные круги не разделяли этой уверенности. Элегия приписывалась различным поэтам, известным и еще совсем молодым. Назывались имена Сосиженеса Косты, Карвальо Фильо, Алвеса Рибейро, Элио Симоэнса, Эурико Алвеса. Многие считали, что стихи принадлежат Робато. Иначе разве стал бы он декламировать с таким вдохновением и так проникновенно: «С ним унесся рассвет верхом на луне»? Разве стал бы он вообще читать чужие стихи? В их кругу это не было принято. Но они забыли о щедрой натуре «короля сонета», о его умении восхищаться творением другого и аплодировать ему.
Успех элегии и возникший вокруг нее спор родились в доме свиданий Карлы, толстой Карлы, опытной профессионалки, привезенной из Италии, чья культура была чрезмерно высокой для ее ремесла, в котором, впрочем, она превзошла всех своих товарок, что подтверждал Нестор Дуарте, который славился своим умом, объездил много стран и слыл человеком знающим. Начитавшись Д'Аннунцио, Карла с ума сходила по стихам. «Романтична, как корова», – так охарактеризовал ее усатый Краво, с которым она в свое время была близка. Карла не могла жить без драм и страстей: ее любовниками были обитатели мира богемы, и она переходила от одного к другому, вздыхая, стеная и терзаясь ревностью. У нее были огромные голубые глаза, бюст примадонны и изумительные бедра. Гуляка тоже когда то добился ее расположения, и ему перепало кое что от щедрот толстой Карлы, но она предпочитала поэтов и сама слагала стихи «на нежном языке Данте и с большим вдохновением», как льстил ей Робато.
По вечерам каждый четверг в своих просторных апартаментах Карла устраивала нечто вроде литературного салона. У нее собирались поэты и художники, представители богемы и некоторые важные особы, такие, например, как судейский чиновник Айроза. А также девицы из дома терпимости, любившие стихи и нескромные анекдоты. Подавались вина и сласти.
Карла председательствовала, возлежа на заваленном подушками диване, в греческой тунике или вся в драгоценностях, наподобие афинянки из журнала мод либо голливудской египтянки, только что сошедшей с экрана. Поэты декламировали свои стихи, перебрасывались остротами, эпиграммами, каламбурами; судейский чиновник изрекал какую нибудь прописную истину, над которой размышлял целую неделю. Кульминационный момент вечеринки наступал, когда хозяйка дома, приподняв на подушках свое необъятное белоснежное тело, сверкающее фальшивыми драгоценностями, тонким голоском, который так не гармонировал с фигурой этой монументальной женщины, декламировала на итальянском языке свои слащавые стихи, воспевающие ее любовь к последнему избраннику. Тем временем художник Краво и другие грубые материалисты, пользуясь полумраком, который создавался для лучшего восприятия поэзии, и невзирая на царивший здесь возвышенный дух, самым наглым образом липли к девкам, стремясь, в ущерб кассе дома терпимости, удовлетворить свою страсть.
Под конец от поэзии обычно переходили к неприличным анекдотам. И тут наставала очередь Гуляки, Джованни, Мирандона, Карлиньоса Маскареньяса и в особенности Льва, начинающего архитектора, сына иммигрантов, огромного, ростом с жирафу детины, знавшего неисчислимое множество анекдотов и отлично умевшего их рассказывать. У него была русская фамилия, которую никто не мог выговорить, и девицы звали его просто Лев Серебряный Язык, возможно за его анекдоты. Возможно.
На одном из таких изысканных празднеств «ума и чувственности» своим выразительным голосом Робато продекламировал элегию на смерть Гуляки, предварительно сказав несколько взволнованных слов о покойном друге всех посетителей этого «прелестного уголка любви и поэзии». Робато заявил, между прочим, что автор элегии предпочел «мрак неизвестности солнцу популярности и славы», он же, Робато, получил экземпляр элегии из рук офицера военной полиции, капитана Кризостомо, который тоже был близким другом Гуляки. Однако и офицер не мог сказать точно, кто автор элегии.
Многие приписывали стихи самому Робато, но, так как тот упорно отказывался признать их своими, стали называть различных поэтов, подвизавшихся в городе, особенно связанных с богемой. Нашлись, однако, и такие, кто не верил Робато, считая, что он отказывается от авторства из скромности, и упорно настаивали на своем. Некоторые и по сей день полагают, что элегия принадлежит его перу.
Спор принял настолько острый характер, что однажды, выйдя за границы литературы и учтивости, вылился в ссору, кончившуюся дракой. Это случилось, когда поэт Кловис Аморим, который всех подряд разил ядовитым жалом своих эпиграмм, посасывая вонючую сигару, заявил, что бард Эрмес Климако никак не может быть автором пресловутых стихов, поскольку у него не хватило бы для этого ни таланта, ни элементарной грамотности.
– Климако? Не говорите глупостей… Он едва едва сочиняет семистопный стишок. Дрянной поэтишко…
Как нарочно, в эту минуту Климако появился в дверях бара в своем неизменном черном костюме, непромокаемом плаще и с зонтиком, с которым никогда не расставался. Он поднял зонтик и с яростью бросился на обидчика:
– Дрянной была та сука, что тебя родила…
Они схватились, награждая друг друга тумаками и оплеухами, при явном преимуществе Аморима, более одаренного и более могучего, чем его соперник.
Забавная история произошла с одним поэтом, автором нескольких тощих тетрадок стихов, которому менее осведомленные лица тоже приписывали элегию. Сначала он категорически отказывался, но, по мере того как его почитатели становились настойчивей, упорствовал все меньше и меньше и наконец отпирался так смущенно и робко, что это весьма походило на застенчивое подтверждение.
– Сомнений нет, он автор элегии, – говорили те, кто видел, как он, потупив глаза, неуверенно потирает руки и бормочет:
– Конечно это очень похоже на мои стихи, конечно. И все же не я это писал…
Он отрицал свое авторство и в то же время спорил с каждым, кто приписывал стихи кому нибудь другому. Услышав это, он из кожи вон лез, доказывая несостоятельность подобных предположений. А если все таки какой нибудь упрямец продолжал настаивать, приводя те или иные аргументы, он решительно и таинственно намекал:
– И это вы говорите мне?… Уж кто кто, а я то знаю…
Всякий раз, слушая, как декламируют элегию, он внимательно следил за текстом и поправлял, если какое нибудь слово оказывалось неточным, ревниво оберегая каждый стих, словно это было его собственное творение. Только позднее, когда настоящий автор стал известен, ему пришлось расстаться с незаслуженной славой. Тогда он начал поносить элегию, не признавая никаких достоинств за этой «навозной поэзией для проституток», как он выражался.
Горячая полемика, развернувшаяся вокруг элегии, сделала ее чрезвычайно популярной, ее читали и заучивали наизусть, декламировали в барах на рассвете, когда кашаса пробуждала самые благородные чувства. Чтецы меняли прилагательные и глаголы, иногда путали и проглатывали целые строфы. Но, даже искаженная, залитая кашасой или валяющаяся на полу в кабаре, элегия превозносила Гуляку до небес.
Кто бы ни был автор этих строк, он выразил общее настроение того мирка, где Гуляка обитал с юношеских лет, став со временем его своеобразным символом. Элегия была самой большой похвалой молодому игроку: если бы Гуляка услышал столько лестных и печальных слов в свой адрес, он не поверил бы своим ушам. При жизни он ни разу не заслужил таких похвал. Напротив, ему постоянно приходилось выслушивать упреки, советы и проповеди по поводу его непутевой жизни и бесчисленных пороков.
Впрочем, забвение дурных поступков Гуляки и прославление его мнимых достоинств, благодаря чему он превратился в героя, личность почти легендарную, оказалось недолгим. Спустя неделю после его смерти все постепенно стало на свои места. Мнение консервативных кругов, пекущихся о морали и благопристойности, выразили кумушки и соседки, вступившие в единоборство с проникнутым духом анархии и безнравственности панегириком Гуляке, который исходил от вольнолюбивого сброда, завсегдатаев публичных домов и казино, пытавшихся подорвать устои общества.
Так возникла еще одна волнующая проблема, словно недостаточно было волнений с элегией. Впрочем, имя автора, теперь навечно вошедшее в золотой фонд отечественной литературы, было наконец установлено.
Через несколько лет после смерти Гуляки Одорико получил в подарок от поэта «Нескромные элегии» – кроме него, еще двое удостоились этой чести, – замечательно изданные, тиражом сто экземпляров, с автографом автора и гравюрами Салазанса Нето. Обернувшись к Карлосу Эдуарде, Одорико протянул ему эту не имеющую цены книгу.
Оба друга сидели в редакции в той же комнате, где когда то вместе читали элегию. Только теперь они стали почтенными и уважаемыми господами, владельцами огромной коллекции дорогих картин.
– Значит, я был прав? – напомнил Одорико. – Я же говорил, что это он. – И заключил с той же улыбкой и в тех же словах, что и тогда: – Старый бесстыдник…
Карлос Эдуарде весело, но с достоинством рассмеялся и залюбовался изящным изданием. На обложке вырезанными по дереву буквами было напечатано имя автора: Годофредо Фильо. Медленно перелистывая страницы, Карлос Эдуарде не без зависти думал: «По каким тайным улицам и закоулкам, каким невидимым во мраке дорожкам и горным пахучим тропам бродили вместе знаменитый поэт и нищий Гуляка, если между ними родилась эта странная дружба?» Размышляя так, Карлос Эдуардо гладил бумагу, словно ласкал нежную кожу женщины – как знать, может быть, черную, словно ночь? Четвертая элегия из пяти вошедших в сборник была посвящена смерти Гуляки: «Синяя фишка, позабытая на ковре».
Итак, как и было обещано, эта загадка разрешилась. Но возникла новая, и кто знает, удастся ли когда нибудь с ней справиться… Мы предоставляем проницательному читателю отгадать тайну Гуляки.
Кто он? Каков его истинный портрет? И что это за фигура? Загар ли покрывал его лицо или тень? Шут из элегии, молодчина, как сказал про него Паранагуа Вентура, или же просто презренный мошенник, неисправимый вымогатель и плохой муж, как считают соседки и знакомые доны Флор? Кто прав: набожные прихожанки церкви св. Терезы или завсегдатаи «Табариса», где вертится шарик рулетки, трещат колоды карт, кидают кости и делают последнюю ставку?

0

4

ЧАСТЬ 2

1

На седьмой день после смерти Гуляки в церкви св. Терезы шла заупокойная служба, которую отправлял дон Клементе Нигра. Неф был залит голубоватым и прозрачным утренним светом, лившимся со стороны моря, над которым возвышался храм. Храм был похож на корабль, готовый отчалить от берега. К алтарю, где стояла на коленях дона Флор, несся сочувственный шепот. Вдова была вся в черном, в кружевной мантилье, одолженной на время доной Нормой, и с четками в руках. Мантилья скрывала волосы доны Флор и глаза, полные слез, которые она не в силах была сдержать. Однако те, кто перешептывался, сочувствовали ей не потому, что она потеряла мужа, а потому, что приобрела его в свое время. Склонившись перед алтарем, дона Флор ничего не слышала, будто в церкви не было никого, кроме нее, священника и покойного Гуляки.
Шепот старых ризничных крыс, этих богомолок, ненавидевших смех и веселье, поднимался вверх вместе с дымом ладана.
– Этот отступник не заслужил молитвы.
– Не будь она святой, стоило бы вместо мессы устроить вечеринку. С танцами и прочим…
– Его смерть для нее освобождение…
Даже дон Клементе, молясь за душу усопшего Гуляки, всей своей умерщвленной долгими бдениями над древними книгами плотью ощущал в чудесной атмосфере едва пробудившегося утра это злобное волнение, словно демон – Люцифер или Эшу  , скорее всего Эшу, – свободно разгуливал по нефу. Почему они не оставят Гуляку в покое, не дадут ему почить в мире? Дон Клементе хорошо знал Гуляку. Тот любил прийти во двор монастыря побеседовать; садился на каменную ограду и рассказывал разные истории, не всегда подходящие для святых стен. Но священник внимательно выслушивал его, так как интересовался жизнью каждого человека.
В коридоре между нефом и ризницей было устроено нечто вроде алтаря. И ангел оттуда, вырезанный из дерева неизвестным скульптором примерно XVII века, очень напоминал Гуляку. Казалось, он послужил художнику моделью: та же невинная и в то же время бесстыдная физиономия, то же нежное и наглое выражение лица. Ангел, стоя на коленях перед статуей святой Клары – гораздо более поздней работы, в стиле барокко, – протягивал к ней руки. Как то дон Клементе повел Гуляку взглянуть на ангела: интересно, заметит ли он сходство? Увидев ангела, Гуляка рассмеялся.
– Чему ты смеешься? – спросил священник.
– Прости меня, господи… Но вам не кажется, падре, что ангел щупает святую?
– Бог мой! Что за выражения!
– Извините, дон Клементе, но у этого ангела физиономия альфонса… Он совсем не похож на святого… Вы только взгляните на его блудливые глаза…
Подняв руку для благословения, священник услышал, что богомолки продолжают перешептываться: демон зла все еще тут. Ах, эти нечестивые уста! Ворчливые, всем недовольные девственницы! Жалкие и алчные вдовицы во главе с Розилдой, да простит их бог, ибо бесконечна его доброта!
– Бедняжка натерпелась от него. Она ела хлеб, замешанный дьяволом…
– Сама во всем виновата. Разве я не давала ей советов?! Не будь она так строптива, она бы послушалась меня… Я сделала все, что было в моих силах…
Так разглагольствовала дона Розилда, мать доны Флор, скорее походившая на мачеху, чем на мать, готовую до конца выполнить свой долг.
– Она же взбунтовалась. О господи! Ничего не хотела слушать, делала все по своему… И в ком нашла поддержку, в чьем доме укрылась…
Произнеся эти слова, она посмотрела в ту сторону, где, преклонив колена, молилась ее сестра дона Лита, и заключила:
– Заказывать панихиду для этого подлеца – все равно что бросать деньги на ветер или набивать брюхо священнику…
Дон Клементе взял кадило и, махнув им пустил клубы ладана против зловонного дьявольского дыхания, которое исходило из уст богомолок. Он сошел с алтаря, остановился перед доной Флор, ласково положил ей руку на плечо и сказал так, чтобы его услышали эти злобные, ядовитые старухи:
– Даже падшие ангелы находят себе место рядом с богом, приобщаясь к его благодати.
– Ангелы… Будь он проклят!… Он был исчадием ада… – прорычала дона Розилда.
Дон Клементе, немного ссутулившись, пересек неф, направляясь в ризницу. В коридоре он остановился перед ангелом, созерцая эту странную скульптуру, где неизвестный художник запечатлел одновременно и грацию и цинизм. Какими чувствами он руководствовался, что хотел выразить? Охваченный земными страстями, ангел похотливым взором пожирал бедную святую. «Блудливые глаза, сказал тогда Гуляка, – наглая улыбка, бесстыдное выражение». Совсем как у Гуляки. Никогда еще священник не встречал подобного сходства! И не ошибся ли он, дон Клементе, поспешив приобщить Гуляку к благодати господней?
Он подошел к окну, вырубленному в каменной стене, и посмотрел во двор монастыря. Здесь обычно Гуляка усаживался на ограду. У ног его плескалось море, по которому сновали парусники. Гуляка говорил:
– Если бог всемогущ, падре, пусть он сделает так, чтобы на семнадцать выпал выигрыш двенадцать раз подряд. Тогда бы он действительно совершил чудо! А я пришел бы сюда и засыпал всю церковь цветами…
– Бог не вмешивается в игру, сын мой…
– Тогда, падре, он не знает, что хорошо, а что плохо. Ему неведомы переживания, которые испытывает человек, когда видит, как крутится шарик рулетки, когда он рискует последней фишкой и сердце его готово вот вот разорваться…
И доверительно, словно о тайне, известной только ему и священнику, Гуляка спрашивал:
– Неужели бог не знает этого, падре?
А между тем дона Розилда, стоя на паперти, продолжала разглагольствовать:
– Выброшенные на ветер деньги… Никакая панихида не спасет этого пройдоху. Бог справедлив!
Дона Флор в мантилье, скрывающей ее скорбное лицо, появилась из глубины церкви, опираясь на дону Гизу и дону Норму. В голубом и прозрачном утреннем воздухе храм плыл, точно каменный корабль.

2

Только во вторник к вечеру известие о смерти Гуляки достигло Назарет дас Фариньяса, где дона Розилда жила у своего женатого сына – служащего железной дороги, отравляя существование невестке, которую превратила в свою рабыню. Не теряя времени, она отправилась в Баию в послекарнавальную среду – такую же скучную, как и сама дона Розилда, если верить ее зятю, Антонио Мораису. «Это не женщина, а послекарнавальная среда, она убивает любое веселье», – говаривал он. Желание держаться как можно дальше от тещи, несомненно, было одной из причин, почему Мораис уже несколько лет жил в пригороде Рио де Жанейро. Хороший механик, он принял приглашение своего друга и отправился попытать счастья на юге, где добился довольно приличного положения. Теперь он не желал появляться в Баии даже во время отпуска, «пока эта мегера отравляет там воздух».
Дона Розилда, однако, не испытывала ненависти ни к Антонио Мораису, ни к невестке. Она ненавидела Гуляку и никогда не могла простить доне Флор ее замужества, удавшегося в результате подлого заговора против ее авторитета и ее воли. Что касается брака ее старшей дочери Розалии, то хоть дона Розилда и не была от него в восторге, все же не стала мешать молодым и возражать против их обручения. Просто она не ладила с зятем и с невесткой, поскольку не могла не досаждать ближнему, и если не ссорилась с кем нибудь, то чувствовала себя несчастной.
Гуляку она возненавидела, еще когда он ухаживал за ее дочерью, раскидывая сеть обманов и обольщений, в которую и запутал дону Флор этот ненавистный претендент на ее руку. Мать не могла даже слышать его имя. «Была бы у нас настоящая полиция, этот негодяй давно бы сидел в тюрьме», – говорила она всякий раз, если ей напоминали о зяте, справлялись о нем или же посылали ему поклон.
И хоть она лишь изредка навещала дону Флор, она не переставала терзать ее целыми днями разговорами о мошенничествах Гуляки, о его распутстве и постоянных скандалах.
Еще стоя на борту парохода, она разверзла свои мерзкие уста и прокричала доне Норме, которая по просьбе доны Флор встречала ее:
– Наконец то подох проклятый!
Пакебот причаливал, набитый нетерпеливыми пассажирами с узлами, корзинами, мешками, всевозможными свертками и сумками с фруктами, маниоковой мукой, бататом, сладким маниоком, сушеным мясом, капустой и тыквами. Сходя по трапу, дона Розилда продолжала кричать:
– Этому бесовскому отродью давно пора было отправиться на тот свет!
Дона Норма растерялась. Дона Розилда всегда ее обескураживала. Сердобольная соседка пришла спозаранку в маленькую гавань, чтобы поддержать и ободрить тещу, которую ожидала увидеть в трауре и в слезах, посетовать вместе на превратность судьбы: сегодня человек жив и полон энергии, а завтра уже лежит в гробу… Выслушать ее жалобы, утешить, посоветовать покориться воле господа, который ведает, что творит. А потом мать и близкая подруга доны Флор обсудили бы, как теперь жить вдове, которая осталась совсем одна на белом свете и такая молодая. Вот к чему приготовилась дона Норма. Все ее жесты, слова, позы выражали лишь искренность и сочувствие: в ее поведении не было ни малейшей фальши. Дона Норма привыкла себя чувствовать ответственной за всех, кто ее окружал; она была провидением, своеобразной скорой помощью для соседей, которые приходили в ее дом, лучший на улице (если не считать дом аргентинца Бернабо, владельца керамической фабрики, кстати сказать, чересчур роскошный), чтобы одолжить денег или посуду для гостей, соль, перец и даже кое что из ее личных вещей пощеголять на празднике.
– Дона Норма, мама прислала меня за чашкой пшеничной муки для пирога. Она потом отдаст… – просила Анинья, младшая дочь д ра Ивеса, жившего поблизости. Его жена, дона Эмина, пела арабские песни под аккомпанемент рояля.
– Ведь твоя мать вчера была на рынке! До чего она рассеянна!… Одной чашки хватит? Если понадобится еще, пусть присылает…
Или же негритенок из дома доны Амелии кричал своим пронзительным голосом:
– Дона Норма, хозяйка велела попросить у вас черный галстук сеу Сампайо, тот, что завязывается бабочкой, а то галстук сеу Руаса съела моль…
Иногда появлялась дона Ризолета и своим драматическим меццо сопрано томно говорила:
– Норминья, помоги ради бога…
– Что случилось?
– Какой то пьяный уселся у моего дома, и я не могу войти!
Дона Норма шла туда и, узнав нарушителя спокойствия, улыбалась:
Да ведь это Бастион Кашаса… А ну ка, Бастион, уходи отсюда проспись ка лучше в гараже…
И так весь день: кто то просит одолжить денег, кто то присмотреть или поухаживать за больным. Дона Норма бесплатно делала уколы, конкурируя с врачами и аптекарями (не говоря уже о ветеринарах, поскольку все окрестные кошки приходили к ней котиться и всегда находили помощь и пропитание), снабжала нуждающихся рецептами д ра Ивеса, кроила платья – у нее был диплом портнихи, строчила письма служанкам, давала советы и выслушивала жалобы, помогала в сватовстве, наблюдала за влюбленными и разрешала самые различные вопросы. Целый день она хлопотала, и Зе Сампайо не раз раздраженно говорил ей:
– Ну что за непоседа, тебе некогда даже телевизор посмотреть… – И с безнадежным видом совал в рот большой палец.
Добрячка дона Норма готовилась прижать к груди скорбящую дону Розилду, ободрить и утешить ее. А та вела себя так, будто смерть зятя была для нее радостным событием. Вот она спускается по трапу, держа в одной руке пакет с мукой из Назарета, хорошо поджаренной и ароматной, и корзинку, где шевелятся строптивые крабы, которых она купила на борту парохода; в другой руке – зонтик и чемодан, хорошо еще, подумала дона Норма, что чемодан небольшой, иначе она задержалась бы здесь надолго. А этот маленький чемоданчик она берет в короткие поездки, на несколько дней. Дона Норма поспешила ей навстречу, чтобы помочь и торжественно обнять, выразив сочувствие: она ни за что на свете не отказалась бы от выполнения своего печального долга.
– Примите мои соболезнования…
– Соболезнования? Мне? Ну нет, дорогая, не тратьте времени на вежливые излияния! По мне, он мог бы отправиться к праотцам уже давно, я о его смерти ничуть не жалею. Теперь могу хоть вздохнуть свободно и снова сказать, что в моей семье нет подонков. И надо же, какой позор, а? Нашел где умереть – посреди карнавала, ряженым… Это он нарочно…
Она остановилась перед доной Нормой, опустила на землю чемодан, корзину и сверток и, смерив ее взглядом с головы до ног, не преминула сказать завуалированную гадость:
– Не хотела бы вам льстить, но вы очень пополнели… Настоящая современная красотка, такая толстенькая, прямо приятно смотреть, тьфу, тьфу, не сглазить бы…
Дона Розилда поправила корзинку, откуда попытались убежать крабы, и продолжала:
– Вот это по мне: женщина не должна обращать внимания на превратности моды… Те, что морят себя голодом ради того, чтобы похудеть, кончают чахоткой… Вы же…
– Ну что вы, дона Розилда?! А я то думала, что похудела. Ведь сижу на самой строгой диете… Не обедаю и уже целый месяц не притрагиваюсь к фасоли…
Дона Розилда оглядела ее критически:
– Что то не похоже…
Взяв вещи, они направились к подъемнику Ласерды. Дона Розилда не переставала тараторить:
– А как поживает сеу Сампайо? По прежнему валяется в постели? Никогда не встречала такого лежебоку. Будто старый пес…
– Что поделать, такой уж он уродился… – возразила дона Норма, которой не очень понравилось это сравнение.
Однако дона Розилда не склонна была прощать людям их слабости:
– Черт побери!… Такой высокомерный муж, как у вас, должно быть, сущее наказание. Вот мой… покойный Жиль… Я не стану, конечно, утверждать, что он был особенный, он вовсе не был святым… Но по сравнению с вашим… Ах, дорогая моя, послушайте, что я вам скажу: будь я на вашем месте, я бы не вытерпела… Муж, который никуда не выходит, нигде не бывает, упрямится и всегда торчит дома…
Дона Норма попыталась вернуть разговор к главной теме: в конце концов дона Розилда потеряла зятя и только поэтому приехала в Баию. Об этом трагическом событии и следовало говорить.
– Флор очень печальна и подавлена. Она слишком много пережила…
– Потому что она размазня и дура и всегда была такой. Не похоже даже, что она моя дочь. Наверное, в отца. Вы не знали покойного Жиля? Я это говорю не для того, чтобы набить себе цену, но хозяйкой в доме всегда была я. Он был ни рыба ни мясо, и все дела решала ваша покорная слуга. Флор пошла в него, такая же рохля, иначе разве стала бы она столько времени терпеть своего мужа?
Дона Норма подумала, что если бы покойный Жиль не был таким рохлей, он бы наверняка не смог выносить так долго такую жену, и пожалела о судьбе отца доны Флор. А самой доне Флор теперь угрожали постоянные визиты матери, как знать, вдруг решит переехать к овдовевшей дочери и тем самым нарушит сердечную обстановку, царившую в их квартале.
Еще когда был жив Гуляка, дона Розилда являлась к доне Флор, чтобы наговорить всяких пакостей про зятя и пуститься в обратный путь, пока этот дьявол не явился со своими пошлостями, ибо доне Розилде никогда не удавалось справиться с Гулякой. Не удавалось даже вывести его из себя. Гуляке достаточно было увидеть тещу, как он разражался веселым смехом и принимал такой вид, будто она была для него самой дорогой и желанной гостьей.
– Ба, смотрите, кто приехал! Моя дорогая теща! Моя вторая мать! Это золотое сердце, эта незлобливая голубка! А как поживает ваш хорошо отточенный язычок? Садитесь сюда, моя святая, рядышком со своим любимым зятьком, давайте вместе покопаемся в мусоре Баии…
И он хохотал звучно и задорно, как человек, довольный жизнью. Уж если Гуляку не могли привести в отчаяние просроченные векселя, бесконечные долги, постоянная нужда и вечные поиски денег на игру, то неужели теща надеялась испортить ему настроение? Она ненавидела его за неизменно хорошее расположение духа и за то, что он неподобающе вел себя по отношению к ней, пока ухаживал за Флор. Охваченная злобой, она покидала поле сражения, преследуемая смехом Гуляки, и отыгрывалась на доне Флор, всячески понося ее на оживленных сборищах кумушек.
– Ноги моей больше не будет в твоем проклятом доме, непутевая! Оставайся со своим муженьком, пусть эта грязная собака оскорбляет твою мать, которая вскормила тебя своим молоком… Я ухожу, чтобы он меня не избил… В отличие от тебя мне не нравится ходить с синяками…
От смеха Гуляки, который преследовал ее даже на улице, от его насмешек дона Розилда теряла голову. Однажды она пришла в такую ярость, что, забыв о своем положении скромной вдовы, прямо на улице, полной народа, повернулась к окну, где зять покатывался со смеху, и запустила в него чуть ли не целую связку бананов. При этом срывающимся от бешенства голосом она выкрикивала проклятия и оскорбления:
– Вот тебе, грязная скотина, мерзавец, засунь себе в…
Прохожие, в том числе досточтимый профессор Эпаминондас и красавица дона Гиза, возмущались.
– Какая непристойность… – осуждающе изрек профессор.
– Истеричка… – поддержала его учительница.
И хотя дона Норма хорошо знала дону Розилду и не раз была свидетельницей ее злобных выходок, хотя она привыкла к ехидству доны Розилды, все же, стоя в очереди у подъемника, она не переставала удивляться. Она не представляла себе, что неприязнь тещи к зятю окажется столь велика; даже после его смерти дона Розилда не сказала ни слова сожаления о покойном, хотя бы и неискреннего, ради приличия. Наоборот.
– Даже воздух вроде стал чище после того, как сдох этот проходимец…
Дона Норма больше не могла сдерживаться:
– Как можно так говорить! Вы, наверное, очень злы на Гуляку?
– А как же мне на него не злиться? Бездельник, всегда без гроша в кармане, пьяница, игрок. И такой человек влез в нашу семью, вскружил голову моей дочери и увел несчастную из родительского дома, чтобы жить на ее деньги…
Конечно, он был пьяницей, игроком, бездельником и плохим мужем, размышляла про себя дона Норма, но как можно ненавидеть человека после его смерти? Разве не следует из уважения к мертвым забывать все их грехи? Однако дона Розилда была совсем иного мнения.
– Он обзывал меня старой каргой, никогда не относился ко мне с почтением, смеялся надо мной… Он меня обманул, одурачил, причинил мне кучу неприятностей… И я должна забыть все это только потому, что он мертв и лежит на кладбище? Ну, нет!

Отредактировано LuisCarlos (06.07.2010 03:48)

0

5

3

Уходя из этого мира в лучший, эта рохля Жиль – будь благословенна его память! – оставил семью в очень затруднительном положении. В данном случае избитое выражение насчет «лучшего мира» имеет отнюдь не переносный, а самый прямой смысл. Что бы ни ожидало его в таинственном потустороннем существовании: рай ли, полный лучезарного света, сладостной музыки и ангелов, или мрачный ад с бурлящими котлами, влажный лимб или вечное странствие в небесах, а может, и просто небытие, – любой из этих вариантов был лучше его супружеской жизни.
Худой и безропотный, сеу Жиль содержал семью, зарабатывая продажей неходовых товаров, что приносило скудный доход, которого едва хватало на ежедневное пропитание, оплату квартиры во втором этаже на Ладейра до Алво, покупку одежды для детей, а также удовлетворение мещанского тщеславия доны Розилды с ее претензиями на роскошь, не уступающую роскоши самых зажиточных семей, с ее заветной мечтой проникнуть в светское общество. Дона Розилда питала отвращение к большинству своих соседей, которым, по ее мнению, не повезло, – приказчикам, конторским служащим, кассирам и портнихам. Она презирала этих простолюдинов, не умеющих скрыть свою бедность, чуралась их, держалась с ними надменно, считая, что нужно выказывать уважение лишь «респектабельным семьям», о чем не раз говорила покойному Жилю, когда заставала его на месте преступления – потягивающим пиво в компании Казузы Воронки, лотерейного маклера и вымогателя, мнившего себя философом и, пожалуй, самого непутевого человека в квартале. Прозвище было дано ему не случайно. Казуза любил выпить, и его ненасытную глотку можно было сравнить лишь с воронкой.
Почему Жиль не желал знаться с д ром Карлосом Пассосом, врачом с обширной клиентурой, с инженером Вале, занимавшим крупный пост в секретариате путей сообщения, с телеграфистом Пейшото, пожилым господином, собиравшимся на пенсию и сделавшим приличную карьеру в почтовом ведомстве, с журналистом Насифе, еще молодым, но получавшим немалую прибыль от «Современного торговца», который, если верить рекламе, «неколебимо защищал интересы баиянской коммерции»? Все эти люди были их соседями и принадлежали к кругу «респектабельных семей»… Глупый Жиль не умел скрывать свои дружеские привязанности; если он не сидел с Воронкой в баре «Чудесное местечко», то играл возле дома Атенора Лимы в триктрак или в шашки, что было, пожалуй, единственной радостью в его жизни. Этого Атенора Лиму, торговца, обосновавшегося в Табоане, и одного из неизменных покупателей Жиля, можно было бы занести в список «респектабельных» соседей, если бы не его всем известная связь с негритянкой Жувентиной, служившей, у него поначалу кухаркой. Теперь она постоянно восседала у окна, у нее была прислуга, словом, держалась нагло и дерзко, и ее перебранки с доной Розилдой славились на всю Ладейра до Алво. А Жиль усаживался прямо на тротуаре грязной улицы и любезно приветствовал эту простолюдинку, будто она была женой священника или судьи.
Впрочем, тщетными оказались усилия доны Розилды установить дружеские связи с влиятельными людьми: семейством Коста – потомками видного политического деятеля и владельцами огромной плантации в Матату (имя этого старого политика носила одна из улиц, а его внук Нелсон стал крупным банкиром и промышленником), семейством Мариньо Фалкона из Фейра де Сант Аны, в магазине которого Жиль в молодые годы проходил обучение (сеу Жоан Мариньо одолжил ему денег, чтобы он мог обосноваться в столице штата), д ром Луисом Энрике Диасом Таваресом, директором отдела, слывшим умницей и публиковавшим свои статьи в газетах (его имя она произносила с особой гордостью и всякий раз подчеркивала свое с ним родство: «Он мой кум, крестил нашего Эйтора»).
Перечисляя эти громкие имена и сурово осуждая приятелей Жиля, она драматически вопрошала собеседников, соседей, улицу, город, весь мир: чем она провинилась перед богом, за что он наказал ее мужем, который не способен обеспечить ей приличное существование, подобающее ее происхождению и кругу ее друзей? У одних коммерсантов дело процветало, клиентура росла, их конторы все увеличивали месячный оборот и получали новые солидные куртажи. Они приобретали дома или же земельные участки, чтобы потом строить особняки. Другие позволяли себе роскошь купить автомобиль, как, например, Розалво Медейрос, уроженец штата Алагоас, прибывший всего несколько лет назад из Масейо с пустыми руками, а теперь ездивший на собственном «студебеккере»! Этот Розалво так заважничал, что в один прекрасный день, проезжая по улице Чили, не узнал дону Розилду и чуть не задавил ее – та шла пешком и с любезной улыбкой бросилась навстречу машине приветствовать преуспевающего коллегу мужа. Однако тот не только перепугал ее, резко загудев, но еще и обругал:
– Тебе что, жить надоело, каракатица?
Этот грубиян за три четыре года сумел отлично заработать на фармацевтических товарах, пустив в ход хитрость и все свое обаяние, приобрел автомобиль, вступил в члены Баиянского теннисного клуба, сблизился со многими политиками и богачами, словом, стал важной персоной и задрал нос! Дона Розилда скрежетала зубами: ну что ей делать с этим болваном Жилем?!
А Жиль таскался пешком или ехал трамваем с образцами своих товаров: тесемками, подтяжками, крахмальными воротничками и манжетами; он специализировался на товарах, вышедших из моды, ограничиваясь узким кругом клиентов из предместий и старыми мелочными лавчонками. Он решительно не умел выдвинуться и всю жизнь топтался на месте. Никто не верил в его способности, даже он сам.
И вот настал день, когда он понял, что не может больше слышать упреки и жалобы жены, осознал всю тщетность своих усилий. Порто, его свояк, муж Литы – сестры Розилды, тоже выбивался из сил, чтобы заработать на жизнь уроками черчения и математики в государственном ремесленном училище Парипе. Порто ездил туда на поезде ежедневно, вставая на рассвете и возвращаясь поздно вечером. Но по воскресеньям он выходил на улицы с красками и кистями и писал яркие городские пейзажи, которые приносили ему столько радости; поэтому никто никогда не видел, чтобы он был в плохом настроении или скучал. И женился он не на Розилде, а на Лите, а та в противоположность сестре была святой женщиной, от нее никто не слыхал дурного слова.
Жилю не везло даже в игре. Атенор Лима садился с ним играть, только если не было партнера посильнее; что же касается сеу Зеки Серры, чемпиона Ладейры, то он, даже чтобы убить время, ни за что не соглашался на такого неинтересного и рассеянного партнера. К тому же дона Розилда потребовала, чтобы Жиль раз и навсегда порвал с Казузой Воронкой, который недавно вышел из тюрьмы и все еще находился под следствием, а значит, очень нуждался в сочувствии и поддержке. И Жиль, как последний подлец, обходил стороной те места, где мог встретиться с Воронкой, покорно выполняя приказание супруги.
Так и не преуспев на своем поприще, он поздней осенью заболел пневмонией в легкой форме – «даже не двусторонним воспалением легких», как иронически заметил д р Карлос Пассос, – и покинул подлунную. Тихо и мирно, смиренно покашливая. На его месте любой другой справился бы с недугом, который был ненамного опаснее гриппа. Но Жиль устал, так устал, что ему не хотелось дожидаться более серьезного и опасного заболевания. Он и мечтать не смел о тяжелой, модной и дорогой болезни, о которой писали в газетах. Ему вполне достаточно было обычной пневмонии. А посему, ни с кем не простившись, он расстался со своей телесной оболочкой и отправился на вечный покой.

4

Уже давно дона Розилда вела самую строгую экономию, выдавая мужу еженедельно из тех скудных сумм, которые он выручал в виде комиссионных, несколько монет на трамвай и на сигареты «Ароматичные» – из расчета пачка на два дня. И все же сэкономленных денег едва хватило на похороны, траурные платья и расходы в первые траурные дни. Комиссионных от последних торговых операций почти не оказалось, это были жалкие гроши, и дона Розилда осталась с сыном, мальчиком гимназистом, и двумя дочерьми, молоденькими девушками, без всяких средств к существованию.
И хотя была она особой суровой, резкой, своенравной и мало приятной, нельзя не признать за ней и положительных качеств. Решительная и волевая, дона Розилда сделала все, чтобы ее дети получили образование, и, сумев удержаться в положении, в котором ее застала смерть мужа, не докатилась до лачуги на Ладейра до Алве или же грязной комнатушки на Пелоуриньо.
Дона Розилда упрямо держалась за свою квартиру. Переехать отсюда в более дешевое жилье означало бы для нее конец всем надеждам на преуспеяние в обществе. Она должна была заставить Эйтора окончить среднюю школу, устроить его на работу, а также выдать замуж дочерей, и выдать хорошо. А чтобы достичь этого, нельзя было опускаться, поддаваться нужде или выставлять ее напоказ, потеряв стыд и совесть. Дона Розилда стыдилась бедности пуще всего на свете, стыдилась, как преступления, достойного суровой кары.
Съезжать с квартиры на Ладейра до Алво нельзя ни в коем случае. Так она заявила зятю, когда тот принес ей деньги от доны Литы; надо отдать должное доне Розилде – деньги эти через какое то время она вернула сполна. Ее не устраивал ни дом, который можно было снять по сходной цене, правда, у черта на куличках, ни подвал на Лапинье, ни квартирка из двух комнат в Портас до Кармо. Она оставалась на Ладейра до Алво, хотя за эту квартиру и приходилось сравнительно дорого платить, особенно для вдовы, не располагающей никакими средствами, ни большими, ни малыми.
Отсюда, с широких балконов второго этажа, она могла взирать на будущее с уверенностью: не все еще было для нее потеряно. Она изменила свои прежние планы, не отказавшись, однако, от своих претензий. Если бы она сразу отступила, покинув благоустроенную, хорошо меблированную квартиру с коврами и шторами и переехав в дом, битком набитый беднотой, ей пришлось бы навсегда распроститься со всеми своими надеждами и мечтами. Тогда бы Эйтор встал за прилавок бакалейной лавки, в лучшем случае – магазина, и всю жизнь оставался бы приказчиком, как, впрочем, и девочки, если только не пошли бы в официантки, а из баров и кафе, где девушкам приходится терпеть вольное обхождение хозяев и посетителей, прямая дорога в публичный дом и на панель. Оставаясь в своей квартире, дона Розилда еще могла противостоять этим угрозам. Покинуть ее значило сдаться без борьбы.
Вот почему она не согласилась на предложение Атенора Лимы устроить Эйтора. И не сочла нужным долго объясняться с Розалией, когда та заявила, что хочет устроиться кем то вроде приемщицы секретаря в процветающем фотоателье на Байша дос Сапатейросе, где Андрес Гутьеррес, смуглый испанец с подстриженными усиками, изощрялся в фотоискусстве в самых различных его формах: от моментальных фотокарточек три на четыре сантиметра для удостоверений личности и обычных снимков («исполнение в двадцать четыре часа») до цветных, крупным планом фотографий – подлинных «шедевров», в том числе портретов всевозможных размеров и групповых снимков во время крещения, свадьбы, первого причастия и других праздничных событий, заслуживающих места в пожелтевших семейных альбомах. Что бы вы ни пожелали запечатлеть, тут же появлялся Андрес Гутьеррес со своим аппаратом и с помощником китайцем весьма подозрительного вида, настолько старым и сморщенным, что возраст его невозможно было определить. Ходили слухи – дошли они и до ушей доны Розилды, всегда охочей до подобных разговоров, будто Андрес и его помощник печатают открытки, исполненные в высшей степени натуралистической манере и пользующиеся неизменным успехом, которые китаец продавал в запечатанных конвертах. По утверждению кумушек, им позировали бедные и легкодоступные молоденькие девушки, получавшие за это грошовое вознаграждение. Заодно они, должно быть, ублажали Андреса, а возможно, и китайца. Святоши рассказывали про фотоателье всякие ужасы. Не удивительно поэтому, что дона Розилда набросилась на дочь, как только та с самым невинным видом сообщила ей о предложении испанца:
– Если ты еще раз заговоришь со мною об этом, я с тебя шкуру спущу… отлуплю так, что на всю жизнь запомнишь…
Она пригрозила Андресу тюрьмой, не забыв перечислить всех своих «респектабельных» знакомых; если он будет приставать к ее дочери, сам увидит, чем это кончится, – она не станет молчать о его грязных делах и заявит в полицию на этого испанского борова…
Андрес, не уступавший доне Розилде в дерзости и вспыльчивый, как все испанцы, отвечал ей в том же духе. Он начал с того, что боров не кто иной, как отец доны Розилды, рогоносец, он же, Андрее, сочувствуя положению семьи после смерти сеу Жиля, человека воспитанного и доброго, который, без сомнения, заслуживал лучшей жены, пришел предложить работу девушке, едва зная ее в лицо и с единственным намерением помочь, а в благодарность эта истеричная корова орет теперь у дверей его заведения и еще угрожает, выдумывая всякие небылицы и возводя на него напраслину! Если она не заткнет сейчас же свой рот, эту помойную яму, то пусть лучше катится ко всем чертям, да побыстрее, ибо он – уважаемый гражданин, почитающий законы, аккуратный налогоплательщик и выходец из старинного андалузского рода, никому не позволит называть себя боровом… Безразличный к этому спору китаец чистил спичкой свои длинные загибающиеся ногти, о которых сплетники выдумывали бог знает что…
Правду говорили про ателье или нет, но дона Розилда не для того растила дочерей, воспитала их и дала им образование, чтобы они попали в лапы какого то Андреса Гутьерреса, андалузца, галисийца или китайца, ей плевать, кто он… Дочери были теперь ее надеждой, с их помощью она хотела изменить свою судьбу и свое положение в обществе. Она отвергала все предложения пристроить Розалию и Флор, которые делались с самыми лучшими намерениями. Дона Розилда не желала выставлять напоказ своих дочерей и подвергать их хоть малейшей опасности. Место порядочной девицы – в семье; ее цель – замужество, так считала дона Розилда. Разрешить дочерям встать за прилавок мелочной лавки, пойти работать в кассу кинотеатра или зал ожидания зубоврачебного кабинета означало бы капитуляцию, признание в собственной бедности; это было бы все равно что обнажить для всеобщего обозрения отвратительную, зловонную язву! Пускай девочки работают, но дома, приобретая навыки, необходимые для замужней женщины. И если раньше эти навыки занимали немалое место в планах доны Розилды, то теперь заняли основное.
Пока муж был жив, дона Розилда мечтала дать сыну высшее образование, сделать его врачом, адвокатом или инженером. Докторское звание и университетский диплом помогли бы ему приобщиться к элите, блистать среди сильных мира сего. Докторское кольцо на пальце Эйтора стало бы ключом, который отворил бы перед нею двери высшего общества, этих недоступных сфер, таких далеких от Витории, Канелы, Грасы. Вместе с тем положение брата помогло бы девочкам найти выгодных женихов среди его товарищей из приличных семей и с блестящим будущим.
Смерть Жиля сделала этот план невыполнимым. Эйтор еще учился в гимназии, ему осталось два года до окончания, но он не успевал и проваливался на экзаменах А на какие средства будет она содержать его долгие пять или шесть лет учебы в университете? С большим трудом она еще могла подождать, пока он кончит курс в государственной гимназии, где обучение было бесплатным. После колледжа ему не угрожала жалкая участь приказчика, он надеялся даже получить место в банке или – почему бы нет? – государственную должность, гарантирующую премии, повышение жалованья и повышения по службе, пособия и другие блага. Этой цели дона Розилда рассчитывала достичь с помощью своих влиятельных знакомых.
Больше она не делала ставки на докторское звание, на кольцо, свидетельствующее об окончании университета, – с изумрудом, рубином или сапфиром, – чтобы достигнуть высот, о которых она мечтала. Жаль, но ничего не поделаешь. Ее муж, этот рохля, еще раз нарушил ее планы своей идиотской смертью.
Зато теперь он не сможет разрушить ее планы, заново составленные в дни, траура. На сей раз она делала ставку на замужество Розалии и Флор. Теперь брак стал тем ключом, который отопрет двери комфорта и благополучия. Надо выдать их замуж, «пристроить», как говорила дона Розилда, и как можно лучше. Выдать за именитых молодых людей, отпрысков богатых родителей, сыновей полковников плантаторов, или же за коммерсантов, желательно оптовых, с положением, деньгами и большим кредитом в банках. А раз уж она поставила перед собой такую цель, не могла она пристраивать девочек в сомнительные места и выставлять напоказ их бедность. Когда девушка хороша собой и бедна, богачи и важные особы могут питать к ней лишь низменные, греховные чувства. Она наверняка получит предложение, но отнюдь не руки и сердца!
Дона Розилда хотела, чтобы дочери сидели дома, были скромными, помогали ей по хозяйству и поддерживали хотя бы видимость богатства, словом, чтобы могли сойти за обеспеченных и благовоспитанных невест. В приличные семейные дома, на воскресные утренники или вечеринки к друзьям девушки являлись нарядными, ни дать ни взять благородные барышни. Бережливая дона Розилда считала каждый грош и, едва сводила концы с концами, но не терпела неряшливости в одежде дочерей, даже домашней. Им всегда надлежало быть безупречно одетыми и готовыми в любой момент принять сказочного принца, если тот вдруг появится. И тут дона Розилда не жалела усилий.
Как то Розалию пригласили на танцы по случаю дня рождения старшей дочери д ра Жоана Фалкона, человека состоятельного, в его особняк с хрустальными люстрами, столовым серебром и официантами во фраках. Там собралось общество поистине изысканное, все сплошь богачи и знать из высшего общества. И Розалия произвела настоящий фурор: ее туалет оказался самым роскошным. Дона Дентинья, хозяйка дома, женщина весьма добродушная, не удержалась от похвалы:
– Вы здесь самая хорошенькая, Розалия… Ну прямо куколка, прелесть…
Она и впрямь выглядела самой богатой и аристократичной. А между тем на балу присутствовали состоятельные и благородные девицы из местной знати, с голубой кровью бакалавров и врачей, чиновников и банкиров, лавочников и коммерсантов. Матовая кожа метиски, нежная и бледная, казалась самой светлой в этом собрании прелестных баиянок, поражавших всеми оттенками смуглости, – пока никто не слышит, могу вам сказать: собрании самых изящных метисок и прекрасных «белых» мулаток!
Глядя на Розалию, столь элегантно одетую, никто бы не подумал, что платье, которое так расхваливали на празднике, было сшито самой Розалией и доной Розилдой, да и не только платье, но и все остальное, в том числе и туфли, этот шедевр из атласа, переделанные из старых. Самым выдающимся достоинством Розалии было ее умение кроить и шить, вышивать и вязать.
Девушки сами, без посторонней помощи, лишь благодаря своим способностям и твердому руководству доны Розилды чудом преодолели все трудности. Эйтор продолжал учиться в колледже, заканчивая курс, за квартиру платили в срок, так же как и за радиоприемник и новую плиту, и еще откладывали кое что на приданое, подвенечные платья, вуали, гирлянды, поскольку постельное и всякое прочее белье уже давно лежало в сундуках. Все это девушки приготовили своими руками. Розалия на ножной швейной машинке шила на заказ, вышивала изящные блузки. Флор же сначала готовила подносы с закусками и сластями для семейных праздников и небольших торжественных сборищ: дней рождений, первых причастий. Если Розалия великолепно шила, то призванием младшей сестры была кухня. Флор будто родилась с талантом кухарки. С малых лет она научилась печь пироги и приготовлять лакомые блюда, все время вертелась у плиты, обучаясь тайнам кулинарии у тети Литы, на редкость искусной поварихи. Дядя Порто, кроме живописи, любил еще хорошо поесть. Он обожал каруру и сарапател, фейжоаду и козидо  . Научившись приготовлять пирожки с мясом и рыбой, а также завтраки, она занялась составлением рецептов и стала давать уроки. А потом открыла кулинарную школу.
Так они и жили – Розалия за швейной машинкой, Флор – на кухне у плиты, дона Розилда – у кормила правления. Жили скромно, в ожидании, когда на каком нибудь празднике или прогулке появятся вдруг странствующие рыцари с тугой мошной и пышными титулами. Один пленит Розалию, другой уведет Флор, и обе под звуки свадебного марша направятся к алтарю и приобщатся к сонму сильных мира сего. Первой – Розалия, поскольку она старшая.
Дона Розилда пристально вглядывалась в каждого, кто появлялся на горизонте, ожидая принца, всего в золоте, серебре и алмазах. Временами ею овладевало уныние, а что, если волшебный принц так и не объявится? Пора бы уже, нельзя же всю жизнь ждать. Девушки в том возрасте, когда начинают мечтать о женихах. Розалия, которой уже минуло двадцать, вздыхая у окна, без устали крутит швейную машинку, так когда же за ней придет герцог, или граф, или барон? Это томительное ожидание настолько затянулось, что Розалия уже стала рисовать себе страшные картины, как она останется старой девой, озлобится, а потом превратится в брюзгливую старуху, на что шутливо намекал добрый дядя Порто, издеваясь над аристократическими притязаниями доны Розилды.
Но иногда Розалия мечтала, как встретит суженого на вечеринке, по дороге к тетке в Рио Вермельо, на утреннем сеансе в кино, за рулем малолитражки или на воскресной регате, в белом с головы до ног; он рисовался ей то веселым студентом, то серьезным ученым с толстыми фолиантами под мышкой, то танцором, выделывающим замысловатые па аргентинского танго, то романтиком, вздыхающим под звуки ночной серенады.
Дона Розилда тоже ждала, и ее нетерпение все росло: где же он, этот долгожданный зять, этот миллионер, лорд, дворянин, этот доктор в черной шапочке, этот оптовый торговец из Нижнего города, этот какаовый или табачный плантатор, этот владелец магазина или хотя бы мелочной лавки или на худой конец этот потный гринго из бакалейного магазина? Где он?

0

6

5

Они ждали недели, месяцы, годы, всегда хорошо одетые, в уютной квартире, но дворянин так и не появился; не появился и молодой аристократ из Барры или Грасы, ни сын какаового плантатора полковника, ни крупный коммерсант, ни даже португалец, разбогатевший на тяжелой работе в складах и пекарнях. Зато появился Антонио Мораис, владелец механической мастерской, всего достигший самоучкой, в своем видавшем виды комбинезоне, черном от масла. Он появился вовремя и поэтому был хорошо принят. Розалия уже проливала слезы, смирившись с участью одинокой старой ханжи, а дона Розилда была не в силах сопротивляться. Это, конечно, не тот зять, о котором она мечтала, не спуская глаз с дочерей, пока одна сидела за швейной машинкой, а другая стояла у раскаленной плиты. Однако по разным соображениям она уже не могла противостоять устрашающему гневу и резким выходкам пышущей здоровьем Розалии, которая в свои двадцать (с лишним) лет рвалась поскорее выйти замуж.
И хотя Антонио Мораис не был ни богатым, ни важным, он все же не служил у хозяина, а имел собственную, хоть и небольшую, мастерскую с постоянной клиентурой и зарабатывал достаточно, чтобы прокормить жену и детей. Доне Розилде пришлось смириться с судьбой. А что еще оставалось?
Эйтор при содействии своего крестного д ра Луиса Энрике уже получил место на Назаретской железной дороге и жил в Реконкаво, изредка навещая своих в Баии. Служба открывала перед ним заманчивые перспективы, и доне Розилде не приходилось за него беспокоиться. Флор, уже успевшая приобрести славу хорошей преподавательницы, давала уроки кулинарии девушкам и дамам. Теперь деньги на домашние расходы в основном добывала она, потому что Розалия тратила все, что зарабатывала, на платья, туфли и кружева – ей надо было заботиться о своей внешности.
Антонио Мораис впервые заметил Розалию на утреннике в кинотеатре «Олимпия». Кроме двух фильмов и киножурнала, владелец театра сеу Мота включил в тот день в программу выступление оказавшихся в Баии нескольких померкших звезд из трупп, которые распались во время гастрольных поездок по провинциям. Пока Мирабел, «чувственная греза Варшавы», уже немолодая полька, уставшая от войны, сцены и публичных домов, вертела своим тощим задом, к восторгу мальчишек, проходивших там школу жизни, Антонио Мораис заметил сидевших неподалеку дону Розилду и двух ее дочерей: Розалию, охваченную тревожным ожиданием, и Флор с ее пленительными грудью и бедрами.
Механик сразу же отвернулся от изощрявшейся перед публикой потрепанной «грезы Варшавы». Взволнованный взгляд Розалии скрестился с его смиренным взором. Выйдя из кинотеатра, молодой человек на почтительном расстоянии последовал за матерью и дочерьми до их вполне приличной квартиры на Ладейра до Алво. На мгновение Розалия появилась на балконе, и ее уста дрогнули в улыбке.
На другой день после обеда Антонио Мораис в любовном томлении бродил по Ладейра до Алво, подолгу задерживаясь напротив дома доны Розилды. Розалия ободряюще поглядывала на него из окна. Бредя вверх или вниз по улочке, механик не отрывал своих глаз от балкона и насвистывал песенки. Спустя некоторое время Розалия в сопровождении Флор вышла из дому. Мораис осторожно приблизился к ним.
Дона Розилда, которая всегда была начеку, заметила зарождавшийся флирт еще на утреннике в кинотеатре. Поняв, что загоревшаяся страстью Розалия не станет ее слушать, она отправилась разузнать, что представляет из себя этот парень. Атенор Лима хорошо знал его, и сведения оказались самыми благоприятными: Антонио Мораис был хорошим механиком, мастером на все руки, очень трудолюбивым и имел собственную мастерскую в Галесе. Девятилетним мальчиком, лишившись отца и матери во время автобусной катастрофы, он остался совсем один, однако ни бродяжничество, ни разгульная жизнь его не соблазнили. Он поступил в мастерскую негра Пе де Пилана, отличного парня, который ростом был повыше собора. В мастерской мальчишка делал все, что ему поручали, не брезговал никакой работой и показал себя на редкость смышленым. Твердого жалованья он не получал, но ему разрешалось ночевать в мастерской и брать чаевые, часто довольно щедрые. Он самостоятельно осилил грамоту и научился ремеслу у Пе де Пилана. Уже юношей на свой страх и риск Антонио попробовал взяться за мелкий ремонт. У него были ловкие руки и светлая голова: моторы автомобилей не таили от него секретов. Разумеется, у Антонио нет образования, равно как и больших средств, но ни один механик не может с ним сравниться. У него верный заработок, и вряд ли доне Розилде удастся найти лучшего мужа для Розалии, раз она не принцесса и не владелица какаовой плантации, без околичностей заявил Лима своей тщеславной и ворчливой соседке.
Приблизительно так же отозвались об Антонио и другие знакомые. Тогда дона Розилда, посоветовавшись со своим кумом д ром Луисом Энрике, который слыл мудрецом и всегда давал дельные советы, тщательно взвесила все «за» и «против» и вынесла решение в пользу механика.
Конечно, это не тот зять, о котором она мечтала, не принц голубой крови с сундуками, набитыми золотом. Правда, в жилах Мораиса текла благородная кровь – его дальним предком был принц африканского племени Обитико, привезенный в свое время в Баию работорговцем; но потом эта кровь смешалась с плебейской кровью португальского отребья и голландских купцов. Результатом такого смешения и явился этот мулат – симпатичный смуглый парень с приятной улыбкой. Не оказалось и сундуков, набитых золотом; накопленных механиком денег не хватило даже на постройку маленького домика. Но Розалия, пылавшая в огне любовной страсти, и слышать не желала о темном происхождении и скудных средствах Антонио. Розалия взбунтовалась, дерзко отвечала матери, раздражалась из за любого пустяка, и доне Розилде пришлось покориться. Это случилось, когда Мораис в пятый или шестой раз зашел к ним вечером; в накрахмаленном белом костюме, надвинутой на глаза шляпе и щегольских ботинках он выглядел совершенно неотразимым.
Влюбленные сидели, тесно прижавшись и нежно глядя в глаза друг другу; держась за руки, они шептали всякие глупости, как вдруг из мрака лестницы с инквизиторским видом вынырнула дона Розилда.
– Розалия, дочь моя, не хочешь ли ты познакомить меня со своим кавалером? – раздался ее грозный голос.
После того как, заикаясь от страха, Розалия представила друг другу совершенно растерявшегося Мораиса и дону Розилду, та сразу же набросилась на него:
– Моя дочь не любезничает смужчинами в парадных и на улицах и не ходит гулять с поклонниками, я воспитывала дочь не для потехи какого то проходимца…
– Но я…
– Кто хочет разговаривать с моей дочерью, должен заявить прежде о своих намерениях.
Антонио Мораис заверил, что мечтает лишь о женитьбе на Розалии, он уже не мальчишка и не собирается никого обманывать. А потом с готовностью ответил на подробные расспросы доны Розилды, которая получила полное подтверждение добытым ранее сведениям, главным образом насчет доходов мастерской.
Механик заручился благосклонностью, доны Розилды, и ему было разрешено приходить по вечерам к парадной двери, где теперь Розалия поджидала его, сидя на стуле. Дона Розилда из окна следила за соблюдением семейной чести; она растила дочь не для того, чтобы над ней надсмеялся какой нибудь бродяга. А поэтому, когда Мораис, трепеща, протягивал руку к нежной ручке девушки, сверху слышалось строгое покашливание доны Розилды:
– Розалия!
Естественно, что Мораис поторопился с помолвкой, желая скорее получить полную свободу действий и отделаться от этого несносного контроля. Теперь жених стал чаще бывать в доме, ходить с Розалией на воскресные утренники, куда их неизменно сопровождала Флор, которой было велено следить, чтобы влюбленные не целовались и не нежничали. Дона Розилда требовала максимального уважения к дочери. Но Флор не родилась шпионкой. Она сочувствовала влюбленным и, отвернувшись от сестры и будущего зятя, впивалась глазами в экран; Флор жевала конфеты и не обращала никакого внимания на влюбленную парочку, занятую поцелуями.
До и после помолвки дона Розилда старалась держаться, насколько это было в ее силах, любезно и не проявлять наиболее неприятных черт своего характера. Она горела желанием во что бы то ни стало выдать дочерей замуж, а Розалия уже достигла критического возраста. Девушек, ищущих мужей, было хоть отбавляй, молодых же людей, решивших жениться, явно не хватало. И дона Розилда отлично знала, что найти дочерям женихов не так то просто. Почти все ее знакомые дамы считали, что механик – хорошая партия. Некая дона Элвира, мать трех надутых, пышнотелых девиц, обреченных на вечное безбрачие, даже подсылала этих сов к Мораису. Жеманные кривляки откровенно и многообещающе улыбались ему, но затащить Мораиса в постель им не удалось. К тому же, рассуждала дона Розилда, Мораис человек работящий и воспитанный, его нетрудно будет после женитьбы подчинить себе. Тут она, впрочем, обманулась: зять впоследствии немало удивил ее.
Что в действительности представляла из себя дона Розилда, механик узнал лишь после свадьбы. Было решено всем вместе занять второй этаж дома на Ладейра до Алво – это было экономно и вместе с тем трогательно: меньше расходов и не надо расставаться, поскольку Мораис и дона Розилда и думать не желали о жизни порознь. Розалия воспротивилась этим безрассудным планам. «Всегда лучше жить отдельно», – напомнила она золотое правило, но как пойти против воли матери и жениха?
Не прошло и шести медовых месяцев, как все планы тещи расстроились… Ибо, как сообщил зять знакомым: «Только Христос мог бы выдержать жизнь бок о бок с доной Розилдой, и то прежде надо было бы попробовать, возможно, и Иисусу не удалось бы поладить с ней, терпения не хватило бы».
Молодожены уехали к черту на рога, в Кабулу, почти за город. Мораис предпочитал ездить на ползущем как черепаха трамвае, который во время своего нескончаемого путешествия то и дело сходил с рельсов и постоянно опаздывал, предпочитал выходить чуть свет, чтобы к открытию добираться до мастерской, расположенной вблизи Ладейра дос Галес; он предпочел бы даже жить в дремучем лесу, где шипели ядовитые гремучие змеи и где Эшу, эти злые духи, свободно бродили по дорогам, причиняя всякие несчастья, только не под одной крышей с тещей. Лучше уж гремучие змеи и Эшу!
Во втором этаже дома на Ладейро до Алво остались лишь юная Флор – теперь красивая девушка с нежным лицом, высокой грудью и пышными бедрами, и дона Розилда, ставшая еще более желчной. Свои надежды после отъезда Розалии она связывала только с младшей дочерью, ее последним козырем в борьбе за высокое положение в обществе, в которой она столько раз терпела неудачу.
И все же дона Розилда не утратила твердой веры в успех и непоколебимого желания подняться вверх по ступеням социальной лестницы, ведущей в мир богачей. В бессонные ночи (она не могла уснуть, обдумывая различные планы) дона Розилда решила, что ее младшая дочь не станет добычей никакого другого Мораиса. В мужья Флор она прочила достойного молодого человека, настоящего белого аристократа: дипломированного доктора или богатого коммерсанта. И приготовилась зубами и когтями защищать этот последний бастион. То, что случилось с Розалией, не повторится. Флор не в пример старшей сестре была послушна и благоразумна, не боялась остаться старой девой, не заговаривала поминутно о замужестве и не противилась, когда мать запретила ей любезничать с конторскими служащими, приказчиками из мелочной лавки и португальцами, торговавшими в булочной. Она безропотно подчинялась, не поднимала крика, не запиралась в спальне и не угрожала самоубийством, на что часто пускалась Розалия, когда дона Розилда, заботясь о ее будущем, запрещала ей даже самое невинное кокетство. И вот результат – Розалия замужем за этим ничтожеством, даже не приказчиком, а простым механиком, рабочим! Какой ужас! Какое падение! Пускай он хороший мастер, много зарабатывает и добрый человек, все равно ее дочь не только не поднялась вверх по общественной лестнице, но спустилась еще ниже, причинив тем самым немалое огорчение доне Розилде, рассчитывавшей совсем на другое. Нет, с Флор будет иначе, ошибка не повторится.
А пока дона Розилда вынашивала свои планы, Флор приобрела славу лучшей преподавательницы кулинарного искусства. Она слыла специалисткой по баиянской кухне. Прирожденный талант Флор развивала с детства, уже тогда она научилась готовить приправы, составлять рецепты, угадывать нужное количество соли и сахара для лакомых соусов. Заказы на баиянские блюда поступали постоянно, Флор помогала готовить ватапу и эфо, мокеку и шиншин   для самых больших праздников, а также семейных торжеств у тети Литы и Дороти Алвес, где собиралось много приглашенных, а еды готовили вдвое больше. Со временем Флор приобрела широкую популярность, к ней приходили за рецептами, приглашали в богатые дома с просьбой научить готовить особо сложные блюда и приправы. Дона Детинья Фалкон, дона Лижия Олива, дона Лаурита Таварес, дона Ивани Силвейра и другие «респектабельные» сеньоры, дружбой с которыми очень гордилась дона Розилда, рекомендовали ее своим подругам, так что Флор не сидела без дела. Именно одна из этих высокочтимых дам подала мысль открыть школу, где будут вестись теоретические и практические занятия. Дама эта предложила оплату, заверив Флор, что вознаграждает отличную преподавательницу и подругу, а не повариху. На эти льстивые ухищрения пускалась Луиза Силвейра, знатная уроженка Сержипе, необыкновенно изобретательная и лицемерная особа.
Однако по настоящему давать уроки Флор начала только после отъезда Розалии и Мораиса в Рио де Жанейро. Расстояние между Кабулой и Ладейра до Алво показалось механику недостаточным, он хотел бы, чтобы его и тещу разделял океан, до того возненавидел дону Розилду, эту мегеру, как он выражался, «эту чуму».
Школа процветала. Даже дамы из Канелы, Гракве и Барры приходили узнать секреты оливкового и пальмового масла. Одной из первых явилась дона Мага Патерностро, очень богатая и с большими связями, убежденная пропагандистка кулинарных талантов Флор.
Время шло, бежали годы, а Флор не торопилась обзавестись семьей. Это начинало беспокоить дону Розилду, ведь Флор уже давно не девочка. Флор пожимала плечами и помышляла только о школе. В один из своих приездов Эйтор, способности которого к рисованию всегда все хвалили, написал цветной тушью вывеску и поместил ее на балконе:

КУЛИНАРНАЯ ШКОЛА “ВКУС И ИСКУССТВО”

Как то в газете Эйтор прочел пространное сообщение о школе «Знание и искусство», открытой неким Анизио Тейшейрой, прибывшим из Соединенных Штатов. Заменив слово «знание» словом «вкус», он переделал это название для сестры. Рядом с затейливыми буквами Эйтор изобразил изящно скрещенные ложку, вилку и нож. Если бы это произведение искусства было создано в наши дни, Эйтор вполне мог бы устроить выставку своих полотен и продать некоторые из них по хорошей цене. Но в те далекие времена железнодорожный служащий мог рассчитывать только на похвалу матери, сестры да одной из учениц Флор, девушки с влажно блестевшими глазами, по имени Селесте.
Денег, которые получала Флор за уроки, вполне хватало на содержание дома, скромные расходы маленькой семьи да еще на то, чтобы отложить на приданое и на будущую свадьбу. Но главное, занятия эти заполняли время Флор и освобождали хоть немного от необходимости выслушивать постоянные напоминания доны Розилды о том, чего ей стоило вырастить и воспитать двух дочерей, и о том, что Флор нужно поскорее найти такого мужа, который вытащил бы их отсюда, с Ладейра до Алво, увел бы от этой плиты в богатые кварталы.
Однако Флор, казалось, совсем не интересовали любовь и замужество. На вечеринках она танцевала то с одним, то с другим юношей, выслушивала комплименты, благосклонно улыбалась, но дальше этого не шла. Не тронули ее и страстные мольбы студента медика, веселого уроженца штата Пара, любителя развлечься и пофрантить. Флор осталась равнодушной к его ухаживаниям, хотя дона Розилда так и загорелась: наконец то студент, почти доктор, домогается руки ее дочери.
– Он мне не нравится… – решительно заявила Флор. – Шелудив, как пес…
Ни увещевания, ни брань разгневанной доны Розилды не смогли заставить ее переменить мнение. Мать охватила паника: неужели повторится история с Розалией, неужели Флор окажется такой же упрямой, как сестра, и сама выберет себе жениха? Дона Розилда привыкла считать, что у младшей дочери характер покойного Жиля, что она целиком подчинится воле матери, а Флор, видите ли, и знать не хочет этого студента, скоро кончающего университет, сына латифундиста из Пара, владельца пароходов и островов, каучуковых лесов и какаовых плантаций, диких индейцев и огромных рек. Да это же мешок, набитый золотом! Дона Розилда отправилась разузнать о нем поподробнее и, выслушав отзывы нескольких знакомых, вообразила себя владелицей необъятных просторов Амазонии, крестьян метисов и индейцев. Наконец то явился сказочный принц, не напрасными оказались ее ожидания и жертвы, бесполезные до сих пор. Она станет приезжать в Баию на пароходе, и хозяева великолепных домов Барры и особняков Грасы будут ухаживать за ней, льстить и заискивать.
Флор же со своим нежным округлым личиком, матовой кожей, своими красивыми ямочками на щеках делала удивленные глаза и повторяла устало и кокетливо:
– Он мне не нравится… Он противен, как сама нищета…
«Черт возьми, что она о себе думает? – сердилась дона Розилда. – Неужели эта девчонка всерьез считает, что главное в браке – любовь и красота, что такие женихи, как Педро Боржес, толпой разгуливают по Ладейра до Алво?»
– Дорогая моя графиня, любовь приходит, когда люди начинают жить вместе, когда у них появляются общие интересы, дети. А поначалу – лишь бы не было неприязни. Может, он тебя рассердил чем нибудь?
– Нет, упаси боже. Он, видимо, хороший человек. Но я выйду замуж только за того, кого полюблю… А Педро очень некрасив… – Флор запоем читала романы из «Библиотеки для девушек» и мечтала о бедном белокуром юноше, отважном и красивом.
С пеной у рта дона Розилда так пронзительно заверещала, что ее голос разнесся далеко по улице:
– Некрасивый! Да какое это имеет значение? Красота мужчины, дура ты этакая, не в лице, а в характере, в общественном положении, в богатстве. Видела ты когда нибудь, чтобы богатый человек был некрасивым?
Что до нее, уж она ни за что не променяла бы этого увальня Боржеса (впрочем, не такой уж он безобразный: высокий, крепкий, лицо, правда, немного грубое) на целую свору дерзких юнцов из Рио Вермельо, без кола, без двора. Доктор Боржес – она заранее наградила его этим титулом – приличный молодой человек, это сразу видно по его манерам, из знаменитого семейства и очень богат. Дона Розилда выяснила, что их резиденция в Белеме – настоящий дворец, одних слуг больше дюжины. Дюжины, слышишь ты, непутевая, взбалмошная дура, сумасбродка! Там мраморные полы и лестницы! И, вытянув вперед руки, дона Розилда с пафосом повторила:
– Ты видела когда нибудь, чтобы богатый человек был некрасивым?
На щеках Флор снова появились прелестные ямочки; замуж она не торопилась и решительно возразила матери:
– Вы, мама, говорите так, будто я продаюсь мужчинам за деньги… Он мне не нравится, вот и все!…
Борьба за Педро Боржеса между разъяренной и все более распалявшейся доной Розилдой и Флор, которая была спокойна, точно ничего не случилось, достигла своего апогея во время выпускного бала, куда их пригласил Педро.
Для такого торжественного случая дона Розилда разоделась в пух и прах: в блестящей тафте, надутая, как распустивший хвост индюк, с оборками на рукавах и испанским гребнем в пучке, она вызывала смех. Зато Флор была восхитительна в своих кружевах и ни минуты не сидела. Она не пропустила ни одной кадрили. И все же не подала никакой надежды новоиспеченному доктору.
Даже когда он накануне отъезда в далекую Амазонию пришел с визитом, взяв с собой отца, чтобы произвести большее впечатление. Отца звали Рикардо. Это был величественный старик с громоподобным голосом. Пальцы его были унизаны кольцами, и дона Розилда чуть не упала в обморок, когда увидела столько драгоценных камней. Один из них, огромный черный алмаз, стоил по меньшей мере пятьдесят конторейсов!
Старик рассказывал о своих владениях, о прирученных индейцах, о каучуке, словом, всякие истории про Амазонию. Потом заявил, что рад, видя наконец своего сына врачом. Теперь ему остается только жениться на порядочной, скромной и простой девушке, деньги их не интересуют, накоплено уже достаточно; при этом старик зашевелил пальцами, и бриллианты засверкали, озарив всю гостиную. Он мечтал о невестке, которая народит ему внучат, а те заполнят веселым криком и согреют их сумрачный роскошный дом в Белеме, где старый Рикардо одиноко жил, пока Педро учился. Старик не спускал глаз с Флор, словно ожидал от нее ответа или хотя бы жеста, улыбки (если это не было сватовством, значит, дона Розилда ничего не понимала в таких вещах). Дона Розилда дрожала от волнения, наконец то наступил долгожданный час, никогда еще она не была так близка к своей цели… Она смотрела на дуреху дочь – сейчас Флор скромно, но решительно даст согласие. Однако та лишь сказала равнодушно:
– Я не сомневаюсь, что не будет недостатка в красивых и порядочных девушках, которые согласятся выйти замуж за Педро. Мне бы только хотелось, чтобы свадьба состоялась в Баии, я бы тогда приготовила все для банкета.
Педро Боржес, нисколько не обидевшись, спрятал купленное заранее обручальное кольцо, а старый Рикардо, кашлянув, переменил тему разговора. Дона Розилда почувствовала, что ей дурно и она задыхается, сердце ее готово было вот вот разорваться. В бешенстве она вышла из гостиной, боясь упасть в обморок. Если б сейчас эта неблагодарная дура, эта идиотка, подлая тварь умерла, она и глазом бы не моргнула. Отказать доктору – теперь уже настоящему доктору, – богатому молодому человеку, будущему владельцу острова, рек, индейцев, мраморных особняков, драгоценных колец?! Несчастная дура!
Непреодолимая стена ненависти и вражды, рокового непонимания, глухой злобы встала бы между матерью и дочерью, навсегда соединив их и навсегда отделив друг от друга, если бы вскоре после отъезда отвергнутого Педро Боржеса не появился Гуляка. Ах, по сравнению с титулами, положением и богатством Гуляки – о чем дона Розилда узнала от него самого и некоторых его друзей – Педро со всем его мрамором, дюжиной слуг, реками и обширными землями был просто нищим.

6

С коротким, вежливым поклоном Мирандон, лицо которого было на редкость обаятельным, попросил у доны Розилды разрешения и сел с ней рядом на один из стульев с соломенными сиденьями, расставленных вдоль стен зала. Вечный студент («постоянный», поправлял он, когда ему напоминали о том, что уже семь лет он учится в Агрономической школе) вытянул ноги и аккуратно расправил складку на брюках. Глядя на пары, выделывающие почти акробатические па в замысловатом аргентинском танго, он одобрительно улыбнулся: ни один танцор не мог сравниться с Гулякой, никто не танцевал так, как он. Благослови его, боже, и сохрани от дурного глаза! Мирандон был человеком суеверным, что не мешало этому светлому мулату в свои двадцать восемь лет слыть бездельником и самой популярной личностью в публичных домах и игорных заведениях Баии.
Почувствовав, что дона Розилда смотрит на него, он повернулся к ней, расплылся в еще более чарующей улыбке и, окинув ее критическим взглядом, с сожалением заключил: «Окончательно вышла в тираж, использовать невозможно». Дело было не в возрасте: уже давно Мирандон записал в свои правила обращения с женщинами параграф, гласящий, что зрелый возраст никак не может быть препятствием, иначе неизбежны самые роковые ошибки. Женщины, которым уже перевалило за пятьдесят, нередко сохраняют молодость и способны на удивительные превращения. Он это знал по собственному опыту и сейчас, взирая на руины, уцелевшие от доны Розилды, вспомнил мрачное великолепие Селии Марии Пии дос Уандерлей э Прата. Эта крошечная женщина была из самого высшего общества, однако обладала поистине бешеным темпераментом и не знала никаких запретов. В свои шестьдесят с лишним лет, на которые она соглашалась, она без устали наставляла рога, целые заросли рогов, своему мужу и любовникам. Имея внучек бальзаковского возраста и правнучек на выданье, она оставалась пылкой и щедрой любовницей, проявляя сострадание (и какое сострадание!) к нуждающимся молодым студентам. Мирандон, полузакрыв глаза, чтобы не видеть соседку – этот скелет, к которому страшно прикоснуться и от которого никуда не денешься, – вспомнил небывалый темперамент Селии Марии Пии дос Уандерлей э Прата и банкноты в пятьдесят и сто мильрейсов, которые она в знак благодарности, не считая, засовывала ему потихоньку в карман пиджака. Да, хорошие были времена! Мирандон, первокурсник Агрономической школы, только начинавший познавать науку и жизнь, и Мария Пия дос Уандерлей, душившаяся настоящими французскими духами.
Он снова открыл глаза и оглядел залу, услышал незабываемый аромат духов прапрабабушки, но рядом сидела отвратительная старуха, настоящая ведьма с испорченными зубами, дряблой кожей и пучком на затылке, которая продолжала изучать его своими близорукими глазами. Старое пугало, от нее исходит запах тления; Мирандон мысленно вдохнул аромат духов, все еще хранившийся в его памяти. О благородная Уандерлей, где ты сейчас, моя шестидесятилетняя красотка? Ты была совсем не такая, как эта старуха рядом, явно чуждая тому состраданию, на которое ты была так щедра.
Однако, как человек воспитанный и гордящийся своим воспитанием, вечный студент не преминул улыбнуться доне Розилде. Ну и страшилище, старая карга, высохшая жаба, даже подумать противно… И все же Мирандон оставался учтивым и внимательным к этой изнуренной матери семейства, почтенной вдове. В глубине души он был порядочным человеком, просто сбился с пути в игорных домах. К тому же сейчас у Мирандона было хорошее настроение.
– Веселая вечеринка, не правда ли? – обратился он к доне Розилде, начиная свой исторический диалог.
Во время частых пирушек с ним всякий раз бывало одно и то же. Сначала прилив бурной радости. Мирандон видел окружающее в розовом свете, жизнь казалась ему легкой и беззаботной. В такие минуты он мог все понять, всему радовался, легко завязывал дружбу даже с таким пугалом, как его соседка. Он становился очень любезным, общительным, давал волю своей необузданной фантазии. Забывал о том, что он бедный студент, «вечный студент, томимый вечной жаждой», как он сам себя называл, и казался себе подающим надежды, важным молодым человеком или же преуспевающим агрономом и завзятым сердцеедом. Он любил рассказывать всякие истории и делал это превосходно, мастерски создавая колоритные типажи и острые ситуации; Мирандон вполне мог бы стать знаменитым писателем.
Если, однако, попойка затягивалась, то к ночи весь его оптимизм и хорошее настроение улетучивались, и к концу оргии Мирандон начинал сетовать на свою судьбу, безжалостно бичевать себя и поносить, вспоминая жену – невинную жертву его падения, четырех детей, оставшихся без еды, и всю семью, которой угрожает выселение, пока он прожигает жизнь в игорных притонах и публичных домах. «Я презренный развратник, подлец». Таким был этот бесхитростный и порядочный человек, когда его мучила совесть. Впрочем, эта вторая сущность Мирандона проступала сравнительно редко, только после слишком обильных возлияний.
Но сейчас, в половине одиннадцатого, на вечеринке у майора Пержентино Пиментела, отставного офицера военной полиции штата, Мирандон был всем доволен и расположен к сердечной беседе с доной Розилдой. Он только что наелся до отвала, отведав все блюда, а некоторые даже по нескольку раз. Стол был уставлен всевозможными баиянскими яствами. Ватапа и эфо, абара   и каруру, мокека из креветок и рыбы, акараже, шиншин, рис с вяленым мясом и перцем, а кроме того, горы жареных цыплят и индеек, свиные окорока и жареная рыба для невежд, которые все еще не оценили пальмового масла (ибо, как рассуждал с полным ртом Мирандон, не перевелись на этом свете презренные личности, способные на любую низость). Это опасное количество еды обильно орошалось алуа  , кашасой, пивом и португальским вином. Уже более десяти лет майор ежегодно устраивал этот праздник, выполняя строгий обет кандомблэ  , с тех пор как божества Ориша спасли ему жену, которой угрожала смерть из за камней в почках. Он не жалел денег, копил весь год и с радостью тратил за один вечер. Итак, Мирандон наелся до отвала – он любил поесть, но еще больше выпить – и сейчас, сытый, отяжелевший от еды и выпивки, жаждал лишь интересной беседы, способствующей пищеварению.
В зале танцевали аргентинское танго под чудесную музыку Жоанзиньо Наварро, который слыл самым известным пианистом в Баии. Тонкие знатоки музыки, как, например, судья Кокейко, включали радио только для того, чтобы послушать его песни. А разве уже на рассвете в «Табарисе» не его игра заставила всех забыть об усталости? В частные дома Наварро нелегко было заполучить: у него не оставалось времени для вечеринок. Однако майору он не мог отказать и всегда принимал его приглашение, поскольку когда то давно майор оказывал ему немалые услуги.
Мирандон снисходительно поглядывал на танцующих, с одобрением отзывался об игре Жоанзиньо, улыбался соседке и уверял, что самые щеголеватые молодые люди здесь – он и Гуляка. Проникнуть на праздник майора Тиририки (как прозвали бравого Пержентино мальчишки Рио Вермельо) считалось делом невероятно сложным, по этому поводу даже заключались пари. Мирандон был наверху блаженства: наконец то им с Гулякой удалось преодолеть барьер, воздвигнутый майором, наконец то тяжелая, запертая на ключ дубовая дверь, открывающаяся только перед приглашенными, близкими и давними друзьями дома, распахнулась перед ними. Мало того, оба были приняты с распростертыми объятиями майором и доной Ауророй, его женой, которая еще более ревниво, чем муж, следила за тем, чтобы в доме бывали лишь достойные и уважаемые люди. А на улице, в оживленной толпе зевак, неудачливые спорщики с горечью признали свое поражение, когда Гуляка и Мирандон, обменявшись короткими приветствиями с майором, под громкие восклицания доны Ауроры вошли в дом. И как только им это удалось?
Мирандон вздохнул, поглаживая свое туго набитое брюхо, и блаженно улыбнулся. Мимо скользил в танце Гуляка, держа в объятиях хорошенькую, пухленькую смуглянку – кости ведь любят только собаки, – с блестящими глазками, нежной кожей и прекрасными бедрами и грудью.
– На редкость привлекательная девушка, просто красотка. – Мирандон показал на девушку, танцевавшую с его другом.
Старое чучело насторожилось, распрямило свою сухую грудь и воинственно взвизгнуло:
– Это моя дочь!
Мирандон не смутился.
– Тогда примите мои поздравления, сеньора. Сразу видно, порядочная девушка и из хорошей семьи. Мой друг…
– Молодой человек, который с ней танцует, ваш друг?
– Друг?! Да, самый что ни на есть близкий, сеньора. Мы с ним как родные братья…
– И кто же он, позвольте узнать?
Мирандон выпрямился на стуле, вытащил из кармана надушенный платок, вытер пот с широкого лба и, расплывшись в довольной улыбке, ибо больше всего на свете любил сочинять забавные истории, сказал:
– Разрешите мне сначала представиться: доктор Жозе Родригес де Миранда, инженер агроном, прикомандированный к канцелярии помощника инспектора полиции… – И с самым сердечным видом протянул руку.
Борясь с последним приступом подозрительности, дона Розилда окинула собеседника враждебным взглядом. Но бесхитростная физиономия и открытая улыбка Мирандона умели побеждать любую недружелюбность, любое недоверие, обезоруживали и завоевывали любого противника, даже такого злобного и ворчливого, как дона Розилда.

0

7

7

Однажды к вечеру, когда жара стала совершенно невыносимой, а воздух накалился до предела, Гуляка и Мирандон сидели в баре «Аламеда» на Сан Педро за первой в тот день рюмкой кашасы. Они обсуждали, как лучше провести праздничный вечер в Рио Вермельо, когда в дверях показалась румяная физиономия Шимбо, именитого родственника Гуляки, недавно назначенного помощником инспектора, то есть вторым по значению лицом в полиции.
Секретарь по регистрации браков и сын влиятельного политического деятеля консервативного толка, Гимараэнс нисколько не уважал традиционный аскетизм отца, равно как и правила приличия. Этот отпрыск знатного и богатого семейства был легкомысленным шалопаем, любителем кутежей, азартных игр и дам легкого поведения, короче говоря, бесшабашным повесой. Правда, последнее время он вел себя несколько скромнее, подавляя свою неуемную натуру ввиду занимаемого поста. Но ему недолго было суждено там продержаться, ибо он предпочитал свободу солидному положению и ради нее готов был пожертвовать самым высоким доверием и самым звонким титулом.
Он уже пожертвовал постом в Бельмонте, городе, где родился и вырос и где стал главой муниципалитета с помощью отца – сенатора и крупного землевладельца – после проведения так называемых выборов. Он покинул этот завидный пост, отказавшись от почетных обязанностей и немалых выгод, так как слишком дорого приходилось за них платить. Жителям Бельмонте мало было его административных талантов, они потребовали от своего правителя еще и нравственности, а это он счел чрезмерным.
Эти крикуны подняли грандиозный скандал только, из за того, что Шимбо, человек смелых, прогрессивных взглядов, выписал из Баии несколько веселых девиц, желая нарушить монотонную жизнь маленького провинциального городка, в том числе Риту де Шимбо, очаровательную вдохновительницу бурных ночей в «Табарисе». Своей фамилией она была обязана старой и длительной связи с Гимараэнсом, воспетой поэтами богемы в прозе и стихах. Они ссорились, ругались, расходились навсегда, а через несколько дней мирились, чтобы насладиться безмятежной идиллией и страстью. Поэтому Рита и называла себя де Шимбо, подобно тому как жена берет себе фамилию мужа. Узнав, что он стал главой муниципалитета, неограниченным властелином города, вершителем судеб беззащитного населения, она отправила ему телеграмму, в которой выразила желание разделить эту власть со своим возлюбленным. Самое высокое наслаждение в мире – это наслаждение властью, и сладострастная Рита захотела испытать его. Шимбо, чувствовавший себя в Бельмонте очень одиноким, внял горячей мольбе Риты и вызвал ее к себе.
Рита де Шимбо не могла явиться к главе муниципалитета, правителю Бельмонте, как простая смертная – ведь она была фавориткой короля, королевской наложницей. Поэтому ее сопровождала свита из трех красоток; все они были совершенно не похожи друг на друга, но каждая в своем роде великолепна. Зулейка Маррон, капризная, взбалмошная мулатка, умела так покачивать бедрами, что на улице, по которой она шла, создавались пробки; Амалия Фуэнтес, загадочная перуанка с мелодичным голосом, имела склонность к мистике, а Зизи Кульюдинья, обворожительная кокетка, была хрупкой и золотистой, как пшеничный колос. Однако это немногочисленное и прелестное общество – стыдно признаться! – не встретило в Бельмонте должного приема, больше того, стало мишенью враждебных выпадов со стороны дам и даже кавалеров. Если не считать безусых студентов, очень немногих бездельников, пьяниц и еще нескольких человек, жители городка отнеслись к красоткам с подозрением и держались от них подальше.
Риту де Шимбо видели в полночь на балконе муниципалитета; она еле держалась на ногах и выкрикивала на весь город ругательства, запас которых у нее, наверное, был неистощимый. Поползли слухи, будто старый коммерсант Абраам, имевший внуков, бросился всем на потеху к ногам Зулейки, проматывая деньги наследников в кутежах с любовницей; почтовый чиновник Береко, чистый и целомудренный юноша, влюбился в Амалию Фуэнтес и, обнаружив в ней религиозную натуру, предложил руку и сердце, повергнув в отчаяние свою родню, полную предрассудков. Скандал достиг кульминации, когда Кульюдинья стала мечтой всех гимназистов, их королевой, их знаменем, их чистым идеалом. Дело дошло до того, что прелестная блондинка без всякого стыда расхаживала вечерами по Бельмонте, окруженная мальчишками, а поэт Сосиженес Коста посвящал ей сонеты. Такого позора город еще никогда не переживал!
Даже высокомерный викарий своим пронзительным голосом произнес против Шимбо горячую проповедь, обвинив его в распутстве. Он назвал этих милых девиц «самыми низкопробными столичными проститутками», «исчадием ада»… Бедняжки! С этой проповедью священник обратился к толпе прихожан, заполнивших церковь во время воскресной мессы, обвинив Шимбо в том, что он превращает тихий Бельмонте в Содом и Гоморру, разоряет домашние очаги, рушит семьи. Вообще несчастному городу не повезло, потому что во главе муниципалитета стоит развратник, «Нерон в кальсонах». Не лишенный чувства юмора Шимбо посмеялся над злопыхательством падре. Девушки расплакались. Рита де Шимбо призывала к мести, а секретарь муниципалитета Мигел Турко, экзальтированный сириец, беззаветно преданный Гимараэнсам и всем известный льстец, предложил посчитаться с викарием, послав двух отпетых бандитов отлупить его, чтобы он научился хорошим манерам.
Шимбо утер слезы Рите, поблагодарил сирийца за преданность и, дав денег двум наемным убийцам, бежавшим из Ильеуса, отпустил их. Шимбо только казался беспечным, на самом же деле был осторожным, ловким человеком, с незаурядным политическим чутьем. Он хорошо представлял себе, как реагировал бы старый сенатор, если б он, Шимбо, объявил войну церкви и избил священника, мстя за публичных девок. К тому же у падре были причины для ненависти к Шимбо. Обозвав Шимбо «Нероном в кальсонах» он намекал на ту ночь, когда уважаемый глава муниципалитета в одних трусах бежал по всему городу, поскольку викарий застал его на месте преступления, в объятиях простодушной Марикоты, усердной служанки, любимой овечки викария, которая служила ему не только за столом, но и в постели.
У Шимбо был один единственный выход: собрать свои пожитки, оскорбленных гостей и под руку с Ритой де Шимбо уехать на ближайшем пароходе в Баию, отказавшись, таким образом, от высокого поста, почестей и отчислений с подпольной лотереи. Бельмонте осиротел, лишившись способного администратора и столичных красоток. После себя Шимбо оставил отремонтированный причал, надстроенную школу и подправленную кладбищенскую ограду, девицы же – приятное воспоминание, еще долго нарушавшее сон Бельмонте.
В Баии Шимбо получил доходное место служителя правосудия, никто за ним больше не следил и не контролировал каждый его шаг. Он вновь окунулся в ночную жизнь города, а в «Табарисе» вновь воцарилась Рита де Шимбо. Отец сенатор время от времени отрывал его от бурных похождений и исполнения скромных обязанностей секретаря по регистрации браков, чтобы использовать в политических маневрах, суливших положение и почести, которых добивались другие, только не Шимбо. Он хотел оставаться свободным и жить, как ему заблагорассудится.
Причиной уважения Шимбо к Гуляке было не столько их далекое и, кстати сказать, весьма сомнительное родство, сколько общая любовь к рулетке и кабаре. Услышав однажды, как кто то обозвал Гуляку нищим и тунеядцем, он тут же устроил его в префектуру на должность инспектора садов. «Человек, носящий фамилию Гимараэнс, должен занимать положение в обществе».
– Среди Гимараэнсов никогда не было тунеядцев…
В этом противоречии и заключалось обаяние Шимбо: с одной стороны, он презирал условности и законы, с другой – обладал глубокими родственными чувствами и ревностно заботился о могущественном клане Гимараэнсов.
Итак, однажды на Сан Педро Шимбо встретил Гуляку и Мирандона, когда направлялся в управление полиции. Утомленный жизнью, Шимбо был одет так, как одеваются на похороны и на свадьбу: воротничок с загнутыми уголками, манишка, жилет, гамаши, палка с золотым набалдашником. Облаченный в темный вечерний костюм в этот знойный февральский день, Шимбо больше всего на свете жаждал хорошо охлажденного пива…
– Только полярная буря может спасти нас! – воскликнул Гуляка, обнимая своего родственника и покровителя.
Шимбо проклинал судьбу, не скупясь на выражения:
– Вот ведь сволочная жизнь и служба дерьмовая – таскайся за губернатором на все церемонии, на эти вонючие сборища… Вы не видели его в форме португальского комендадора? Сегодня вечером явится на медицинский факультет по случаю торжественного открытия национального конгресса акушеров. Черт бы побрал все эти речи, тезисы, дебаты и заключения о родах и абортах!
Шимбо залпом выпил пиво в надежде умерить жажду и злость на отца, у которого просто мания использовать его для своих политических махинаций.
К тому же по иронии судьбы конгресс открывается как раз в тот вечер, когда майор Пержентино Тиририка из Рио Вермельо, о котором они наверняка слышали, устраивает праздник. Он, Шимбо, как то оказал услугу майору, освободив по его просьбе одного дебошира, и вот теперь майор во что бы то ни стало хочет его отблагодарить. Говорят, балы у Тиририки потрясающие: весело, еды и выпивки вволю. И его, Шимбо, ждут как почетного гостя, подумать только!
– А вместо этого я должен слушать научные споры о родах… Отец все старается поручить мне какое нибудь выгодное дело…
И почему сенатору не оставить его в покое, если перед этим старым сатрапом трепещет сам губернатор? Глаза Гуляки заблестели, Мирандон улыбнулся. Шимбо открыл перед ними врата славы и двери дома майора Пержентино.

8

Вечером перед домом майора оба бездельника держали пари со своими приятелями, такими же бездельниками, что проникнут на бал и будут приняты хозяевами как самые желанные гости. Они действительно проникли туда и были встречены с распростертыми объятиями, поскольку Гуляка представился майору и доне Ауроре как племянник помощника инспектора, заявив, что тот не смог при ехать; Мирандон же, по его словам, занимал несуществующий пост личного секретаря Шимбо.
– Доктор Айртон Гимараэнс, мой дядя, был вынужден сопровождать губернатора на конгресс акушеров. Но так как он ни в коем случае не хотел пренебречь вашим приглашением, то попросил присутствовать меня и своего секретаря доктора Миранду. Разрешите представиться – доктор Валдомиро Гимараэнс…
Майор признался, что тронут любезностью инспектора, который послал свои извинения с племянником, выразил сожаление, что тот не приедет на бал, поскольку собирался поднять тост за его здоровье, и заверил, что они с женой рады видеть в своем доме друзей инспектора. Он уже протянул руку Гуляке, когда Мирандон, вдохновленный вежливостью хозяина, решил пойти еще дальше:
– Простите, майор, что я вмешиваюсь. Собственно, высокой чести представлять помощника инспектора удостоен я, доктор Жозе Родригес де Миранда, доцент Агрономического института, прикомандированный к доктору Айртону… Мой же друг Валдомиро, хотя он и племянник инспектора, представляет не его, а сеньора губернатора…
– Губернатора? – воскликнул майор, остолбенев.
– Да, это верно, – поддержал Гуляка приятеля, – когда губернатор услышал, что помощник инспектора просит своего секретаря и своего племянника представлять его на вашем празднестве, он попросил меня, поскольку я служу в канцелярии его превосходительства, обнять «его лучшего друга Пержентино и передать привет его достойной супруге».
Майор и дона Аурора, которых так и распирало тщеславие, введи столь почетных гостей в дом, представили их собравшимся, велели наполнить их бокалы вином и подать самые лучшие блюда. Дружки Гуляки и Мирандона отказывались верить своим глазам. Что придумали эти два нахала? Почему их так принимают? Еще ни разу никому из их круга не удалось переступить порог майора, который приглашал только избранных друзей. Для майора это было вопросом чести. Он не раз похвалялся, клянясь своими галунами: «Ни один пройдоха не попадет на мой праздник, разве только через мой труп!» И в самом деле, даже ловкачи, проникавшие, несмотря на полицейскую охрану, и на приемы в правительственный дворец и к доктору Клементе Мариани, каждый год терпели поражение у майора, а ведь по сравнению с этими приемами праздник в доме майора был обычной вечеринкой. И все же никому из них не удалось переступить порог этой бдительно охраняемой крепости.
Правда, Эдио Гантоису, студенту проныре, и Льву Серебряному Языку, о котором мы уже упоминали, тоже хитрецу под стать Эдио, однажды удалось переступить порог майора и продержаться около получаса; однако по прошествии этого времени они были изгнаны пинками и оплеухами, причем мускулистый Эдио пытался драться с гостями, а верзила Лев вступил в единоборство с майором. У Эдио была старая плачущая пила, у Льва – русского по происхождению – смешное имя. Оба были любителями приключений, и, завернув в бумагу пилу и выпив для смелости несколько рюмок кашасы, они явились в дом майора, представившись как русский музыкант и его импресарио.
Майор Тиририка со своим тонким чутьем на всякого рода проходимцев сразу же понял, что дело нечисто. Едва он бросил взгляд на Льва и Эдио, как внутренний голос шепнул ему, что надо быть настороже. Но гости, услышав о прибытии «русского с волшебной пилой», пришли в восторг. Обуреваемый сомнениями, майор молча открыл дверь и разрешил мошенникам войти, однако не спускал с них глаз. Самозванцы поставили пилу за вешалку, майор же заметил, с какой поспешностью они направились в столовую. Переглянувшись с доной Ауророй, которой вся эта история тоже показалась подозрительной, майор при полной поддержке нетерпеливых гостей потребовал, чтобы концерт начался немедленно. Угощение будет потом. Как ни пытался Эдио выкрутиться и оттянуть неминуемый провал, ему не удалось найти выход из создавшегося положения, получив необходимую отсрочку.
К тому же, почувствовав прилив какого то странного вдохновения, Лев вошел в роль русского музыканта: он не заставил себя долго просить и взялся за пилу под бурные аплодисменты и крики присутствующих. Его аристократический вид – согнутое над пилой худое, длинное тело, растрепанная шевелюра, устремленные вдаль глаза, ни дать ни взять настоящий маэстро – на какую то минуту поколебал даже майора и дону Аурору. Но едва он коснулся кофейной ложечкой пилы, как всем без исключения стало ясно, что их разыгрывают, – об этом потом рассказывал сам Эдио. Тем не менее Лев, все более и более распаляясь, изображал из себя артиста и упорно ударял ложкой по пиле. Однако хозяин дома, его жена и гости не оценили должным образом его рвения и мастерства.
Майор и несколько его друзей, не выносившие подобных неостроумных шуток, решили проучить нахалов. Их путь до дверей был долгим и поистине легендарным. Эдио и Лев сохранят его в своей памяти навечно. Они шли под градом пинков и оплеух, спотыкаясь и падая. Дона Аурора рвалась выцарапать им глаза, но майор вышвырнул их на улицу прямо в притихшую толпу, а вслед им полетела пила, которая, упав на мостовую, жалобно задребезжала и смолкла.
С Гулякой и Мирандоном ничего подобного не случилось: ни у майора, ни у доны Ауроры не возникло и тени подозрения. Приятели поели и выпили на славу – их угощали самым лучшим, что было на столе. Теперь Гуляка кружился в вальсе, а Мирандон размышлял, не следует ли ему от имени Шимбо поднять тост за майора и дону Аурору. С рассеянной улыбкой отвечал он на вопросы доны Розилды об этом молодом человеке, кавалере ее дочери. Желая произвести впечатление, Мирандон на вопрос ответил вопросом:
– Разве майор вам его не представил?
– Нет, я была в зале и не видела, когда он вошел.
– Тогда, уважаемая сеньора, разрешите сообщить вам, что это доктор Валдомиро Гимараэнс, племянник доктора Айртона Гимараэмса, помощника полицейского инспектора, внук сенатора…
– Не хотите ли вы сказать, что он внук того самого сенатора Гимараэнса, о котором столько говорят?…
– Именно, уважаемая сеньора. Племянник всемогущего влиятельнейшего политика, моего крестного отца…
– Он вас крестил?
– Разумеется. Это дед Гуляки.
– Гуляки?
– Это его прозвище с детских лет. Он любимый внук сенатора.
– Он что, студент?
– Разве я вам не сказал? У него уже диплом. Закончил университет, адвокат. Сотрудник канцелярии губернатора крупный муниципальный чиновник, инспектор…
– Налоговый? – Эти сведения превосходили самые дерзкие мечты доны Розилды.
– Нет, наблюдает за игорными домами, моя дражайшая сеньора. – И приглушенным голосом Мирандон добавил: – А это приносит самый большой доход, целое состояние ежемесячно, не говоря уже о подношениях… В данное время он, помимо всего прочего, прикомандирован к канцелярии губернатора…
Охваченный порывом великодушия, Мирандон поинтересовался.
– У вас, сеньора, нет бедного родственника, который хотел бы поступить на службу? Если есть, вам достаточно назвать имя… – И с гордостью продолжал: – Сейчас он танцует, не правда ли? Но не удивляйтесь, если на будущих выборах он станет депутатом…
– Но он еще совсем молодой…
– Ну и что, сеньора?… Он родился в сорочке, удача ему сопутствует с детства, путь его усыпан розами. – В эту ночь Мирандон чувствовал себя поэтом и мог бы растрогать до слез самое дону Аурору, эту тигрицу из Рио Вермельо.
Дона Розилда сощурила близорукие глаза, словно ослепленная желтым пламенем тщеславия. Свое танго Жоанзиньо Наварро кончил причудливыми аккордами. Гуляка и Флор улыбались друг другу и дона Розилда вздрогнула: никогда еще она не видела дочь такой, а уж она то знала свою Флор. «Неужели, – спрашивала она себя, – парень тоже попался?» Гуляка казался таким простодушным и бесхитростным. Дона Розилда почувствовала волнение. О святой чудотворец, неужели это он, богатый и знатный зять, ниспосланный ей небесами? Богаче и знатнее Педро Боржеса с его необозримыми землями и толпами слуг, внук сенатора, близкий к правительству, да и сам все равно что правительство. «О пресвятая богородица из Капистолы, помоги мне! Яви свою милость, господь, соверши чудо, и я босая пойду в процессии омовения с цветами и кувшином чистой воды».
Когда в зале появился майор, дона Розилда поблагодарила собеседника и, подойдя к хозяину дома, показала пальцем на стоявших в углу Гуляку и Флор, дону Литу и Порто. А Мирандон, проследив за действиями старого пугала, отправился выпить пива.
– Майор, представьте мне, пожалуйста, этого молодого человека… – попросила дона Розилда.
– Разве вы с ним не знакомы? Это же родственник доктора Айртона Гимараэнса, помощника полицейского инспектора, самого близкого моего друга… – И с самодовольной улыбкой майор добавил: – Для близких друзей он Шимбо… Он сам мне сказал: «Пержентино, зови меня просто Шимбо, мы ведь друзья!» На редкость приятный и очень порядочный человек… Он оказал мне большую услугу… – Майор говорил громко, явно хвастаясь своей дружбой с инспектором.
Дона Розилда пожала руку молодому человеку, и Флор представила их друг другу:
– Моя мать, доктор Валдомиро…
– Для друзей – Гуляка.
– Доктор Валдомиро пользуется покровительством нашего выдающегося губернатора. Он работает в его канцелярии…
– Губернатор очень ценит вас, майор. Только сегодня он говорил мне: «Обними Пержентино, самого сердечного моего друга…»
Майор таял от удовольствия.
– Спасибо, доктор…
Порто, который явно робел перед такой важной персоной, заметил:
– Очень ответственный, но и высокий пост…
– Ну что вы… К тому же я еще не знаю, останусь ли я в канцелярии, – скромно отозвался Гуляка.
– А почему? – поинтересовалась дона Лита.
– Мой дед, – доверительно сообщил Гуляка, – сенатор…
– Сенатор Гимараэнс… – тихо вставила дона Розилда.
Гуляка улыбнулся ей с самым простодушным видом, а потом печально посмотрел на Флор, свою очаровательную партнершу.
– Дед хочет, чтобы я переехал в Рио, предлагает мне там место…
– И вы согласитесь? – Блестящие глазки Флор затуманились.
– Ничто меня не привязывает к нашим местам… Вернее, никто… Я так одинок…
Флор подавила вздох.
– Я тоже…
Из столовой позвали майора; он не знал ни минуты покоя и все время занимал, гостей, ибо был поистине гостеприимным хозяином. Вскоре оттуда донеслись аплодисменты и чей то голос потребовал тишины – доктор Мирандон собирался чествовать майора и его супругу. Выстрелила пробка, взлетев к потолку из бутылки с шампанским.
Гуляка и Флор тоже пошли послушать здравицу… «Речью Мирандона, – сказал Гуляка, – нельзя пренебрегать». Дона Розилда, не в силах сдержать свою радость, заявила, глядя вслед удаляющимся под руку молодым людям:
– Чем не пара? Разве не созданы они друг для друга? Если будет на то воля божья…
– Что ты говоришь?! Одумайся! Ведь они только познакомились, а ты уже мечтаешь о свадьбе! – Лита покачала головой: сестра совсем спятила в погоне за богатым женихом для дочери.
Дона Розилда выпятила свою высохшую грудь и бросила высокомерный взгляд на недоверчивую Литу, а затем направилась в столовую, откуда доносился чей то бархатистый, смягченный пивом голос, произносивший тост. Удачное начало было встречено аплодисментами, а Мирандон отважно продолжал:
– На нетленных страницах истории, дамы и господа, сверкающими золотыми буквами будет запечатлено славное имя майора Пержентино, человека экстраординарных заслуг, – оратор слегка запнулся на этом длинном слове, – а также имя его благороднейшей супруги, украшающей наше общество, – доны Ауроры, ангела воплоти… Да, дорогие дамы и господа, ангела чистого и невинного, преданной супруги, добродетельной, как бронзовая дева…
Пройдоха Мирандон стоял среди гостей с бокалом шампанского в поднятой руке и пленял всех, в том числе и хозяев дома, своим красноречием. Майор блаженно улыбался; его преданная супруга, «добродетельная, как бронзовая дева», смиренно потупилась: еще никогда праздники в ее доме не бывали такими торжественными.
– …дона Аурора, это неземное существо, поистине святая, божье создание…
Глаза божьего создания наполнились слезами.

+1

8

9

Роман Флор с Гулякой кончился тем, что они поженились, но, как выяснится впоследствии, без помолвки, а значит, нарушив общепринятый порядок и обычаи, которые свято соблюдаются во всех уважаемых семьях. Роман этот как бы пережил два этапа, резко отличных друг от друга. Первый – спокойный и лучезарный – можно было бы назвать голубым или розовым, он характеризовался ясностью, всеобщим согласием, какой то праздничностью. Второй этап – тревожный, с преследованиями и встречами украдкой – характеризовался ненавистью и враждой, перешедшей в открытую войну. Сначала дона Розилда превзошла самое себя; проявив редкую любезность и понимание, она во всем потакала молодым. А потом ее словно подменили, она преисполнилась отвращением и мстительной злобой; наблюдать это, возможно, было и любопытно, но не очень приятно. Теперь она пошла бы на все, только бы не допустить брака дочери с этим негодяем – «подонком, язвой, чумой». Эти мерзкие определения относилась к Гуляке, которого еще совсем недавно она считала лучшим юношей в Баии, самым выгодным женихом, самым красивым, самым великодушным, самым чистым и мужественным.
После того как Мирандон на празднике у майора ввел дону Розилду в приятное заблуждение своим путаным рассказом, который совершенно неожиданно подтвердился, она чувствовала себя счастливой около двух месяцев. За эти незабываемые дни она обошла всю Ладейра до Алво и все соседние с ней улочки, не преминув посетить и негритянку Жувентину, изображавшую из себя знатную сеньору, и доктора Карлоса Пассоса, имевшего обширную клиентуру. Дона Розилда не считала нужным умалчивать о своем влиянии в обществе, своей близости к правительству, а также самым высшим кругам, к которым и принадлежал Гуляка, ухаживающий за ее дочерью. Но особенно она гордилась его элегантностью, его обаянием, его красноречием и осанкой. Гуляка был для нее божеством, кумиром, и дона Розилда из кожи лезла вон, чтобы понравиться парню, покорить его и привязать к себе.
Одно курьезное недоразумение лишь способствовало ослеплению доны Розилды. Среди школьных подруг Флор была девушка по имени Селия, из бедной семьи, некрасивая и к тому же хромая. С большим трудом ей удалось закончить педагогическое училище и получить диплом учительницы с правом преподавать в государственной начальной школе. Несколько месяцев она добивалась этого места, но не смогла даже попасть на прием к директору департамента просвещения. Дона Розилда сочувствовала ей и, чем могла, старалась помочь. Возможно, потому, что в сравнении с этой несчастной девушкой она и Флор казались богачками, она внимательно выслушивала жалобы Селии на тяжелую жизнь, на всемогущее начальство, разные сплетни про чиновников и подробности интимной жизни этих «вампиров». Ощерив свои почерневшие, гнилые зубы, Селия шипела, будто назначение получают лишь те, кто соглашается провести вечёрок в доме свиданий. Порядочные же девушки обречены протирать кожаные кресла в приемной. И Селия столько там насиделась, что стала своего рода хранилищем злых сплетен о чиновниках, заведующих отделами, не говоря уже о директоре департамента просвещения – мифическом персонаже, о котором, впрочем, неудачливая просительница знала все: каковы его привычки, велико ли состояние, привязан ли он к жене и детям, кто его любовница. Ничто от нее не ускользнуло, хотя еще ни разу ей не удалось попасть к нему на прием.
И вот однажды вечером, в самом начале романа Флор и Гуляки, Селия, охваченная отчаянием, поскольку срок назначения преподавательниц на вакантные места вскоре истекал, была представлена Гуляке. Дона Розилда хотела, чтобы девушку приняли на службу, но еще больше она хотела утвердить в глазах соседей могущество и авторитет ее будущего зятя, который распоряжался всеми вакансиями и заправлял в администрации штата. И вот этим то могуществом, этим то влиянием она, дона Розилда, будет пользоваться по своему усмотрению.
И если, опутанная сетями лжи, вдова заблуждалась относительно положения обманщика, который ухаживал за ее дочерью, то, расхваливая знакомым его легкий характер и доброе сердце, она не ошиблась: всякое страдание для Гуляки было несправедливым и противоестественным. Вот почему, едва дона Розилда рассказала ему историю Селии, сгустив краски и преувеличив ее увечье («даже если б она захотела, все равно не могла бы принять приглашение этих развратников из департамента»), а потом описала бедность девушки, ее пятерых братьев, мать, больную ревматизмом, и отца – ночного сторожа, Гуляка проникся сочувствием и взялся помочь делу. Он решил поговорить со своими знакомыми – партнерами по карточной игре, которые пользовались известным влиянием, а доне Розилде и Флор поклялся на другое же утро явиться на прием к губернатору и потребовать, чтобы директор департамента просвещения немедленно предоставил место Селии. Селия же должна днем пойти к директору – к этому времени ее назначение будет оформлено.
– Можете на меня рассчитывать…
– Можешь на него рассчитывать… – повторила дона Розилда.
Флор только улыбнулась: для нее высокие связи Гуляки не имели значения, она бы даже предпочла, чтобы он не был столь влиятельным, зато менее занятым. Им не всегда удавалось видеться. Порой Гуляка не приходил поболтать с ней у крыльца, а когда наконец появлялся, то выглядел утомленным от бессонных ночей, проведенных за работой.
Гуляка осведомился о фамилии девушки и прочих обычных в таких случаях данных. В какой уже раз без всякой надежды написала Селия на клочке бумаги эти сведения. За нее уже и просили и хлопотали, но пока это не дало никакого результата. Чего же ради этот развязный, плутоватый тип взялся устраивать ее судьбу? Сам падре Барбоза давал ей свою визитную карточку, чтобы произвести впечатление на директора. И если уж это не помогло, чем ей поможет возлюбленный Флор? Кто он, собственно, такой? Забулдыга и только, это сразу видно по его помятому лицу. От бесконечного хождения по холодным кабинетам департамента Селия прониклась неверием и горечью. Чужое счастье не трогало ее, даже если были счастливы люди, которые сочувствовали ей и стремились помочь. Сердце девушки очерствело. И когда она записывала имена отца и матери, год рождения и номер диплома, она нисколько не сомневалась, что зря теряет время, что все равно этот негодяй ничего для нее не сделает. Ей уже надоели эти надменные ничтожества и их пустые обещания. Но что делать? Дона Розилда словно спятила, до небес превознося этого фанфарона, – доктор Валдомиро может то, доктор Валдомиро может это, так что ей оставалось, если иной раз приходится напрашиваться на обед к этой взбалмошной старухе? Что же до хвастуна Валдомиро, то достаточно взглянуть на него, и сразу станет ясно, что он обманет Флор, а потом смоется, даже не попрощавшись.
Селия была несправедлива к Гуляке. Чтобы помочь ей, он обошел в тот вечер все игорные дома, но ему не повезло вдвойне: он проиграл все до последнего гроша и не встретил ни одного влиятельного друга, которому мог бы рассказать о несчастной Селии и у которого мог бы попросить покровительства. Ни Джованни Гимараэнс, ни Мирабо Сампайо, ни его тезка Валдомиро Лине так и не появились, будто провалились сквозь землю, оставив на произвол судьбы рулетку, баккара, ронду и двадцать одно. Гуляка бродил до позднего вечера, и самой значительной фигурой из тех, кого он повстречал, был Мирандон. С ним он и отправился поужинать великолепным сарапателом к Андрезе – дочери Ошума и крестной студента агронома.
– Не девка, а настоящая кайпора  … – заключил Гуляка, рассказав историю Селии, пока они шли к негритянке Андрезе. – Кривоногая, высохшая и к тому же еще невезучая…
Мирандон посоветовал Гуляке не огорчаться: есть люди, которым всегда не везет, и, как ни бейся, им ничем не поможешь. Сейчас расстраиваться тем более не стоит – может пропасть аппетит, а сарапател Андрезы известен всей Баии, его хвалит даже доктор Годофредо Фильо, а он понимает толк в еде. Делом же можно заняться и завтра. В конце концов, эта неудачница столько ждала, что из за одного дня проволочки не станет кончать самоубийством. Что же касается сарапатела крестной, то разве не воспел его в стихах маэстро Годофредо?
Каково же было их изумление, когда за столом негритянки они встретили самого Годофредо. Вкушая яства Андрезы, он не скупился на похвалы и кушаньям и поварихе – этой «красотке, королевской пальме, утреннему бризу, статуе на носу корабля». Андреза, гордо и величественно улыбаясь, толкла перец для соуса.
– Ба, кого я вяжу! – приветствовал поэта Мирандон. – Мой бессмертный учитель, преклоняю колена перед вашей гениальностью.
– Колена следует преклонить перед этим несравненным сарапателом, – рассмеялся поэт, пожимая руки приятелям.
Они уселись за стол, и Андреза сразу заметила озабоченное лицо Гуляки. Обычно этот шутник и задира был таким веселым. Что же с ним сталось, отчего он помрачнел, чем опечален?
– Расскажи, в чем дело, Гуляка, облегчи душу, забудь об огорчениях. – Андреза в желтом платье, в браслетах и ожерельях очень напоминала прелестную и кокетливую негритянскую богиню. – Расскажи, мой белый, не печалься, твоя негритянка тут, она готова выслушать тебя и утешить.
Скатерть, постланная на столе, пахла пачулями, а пол был усыпан ароматными листьями питанги. Угощаясь сарапателом и неразбавленной кашасой, Гуляка подробно рассказал о злоключениях несчастной Селии. Негритянка растрогалась и, положив руку на вздымающуюся грудь, искренне пожалела девушку, которая, наверное, очень страдает из за своей хромоты и от голода. Бедняжка так хочет работать, а устроиться не может. Неужели Годофредо, который так часто печатается в газетах, да к тому же и крупный чиновник, не замолвит за нее словечка и ничего для нее не сделает? Губы Андрезы задрожали, Гуляка прав – разве станешь веселиться, когда твой ближний страдает и жизнь так тяжела? И зачем ей только рассказали эту печальную историю? Теперь она не улыбнется, пока не узнает, что девушка получила место. Поэт Годофредо обещал похлопотать – как знать, может быть, ему что нибудь и удастся сделать для Селии. Завтра… Вернее, сегодня во второй половине дня, потому что уже начинает светать, Годофредо постарается выяснить, чем можно ей помочь… Он не сказал, что директор департамента просвещения – его близкий родственник и задушевный друг и что его просьба обязательно будет удовлетворена. Поэт вообще не любил хвастать и даже свои поэмы публиковал лишь изредка. Просто он хотел, чтобы Андреза снова улыбнулась: ведь без ее улыбки ночь грустна, а мир пуст и холоден.
Итак, когда на следующий день Селия без всякой надежды на успех проковыляла вверх по лестнице и вошла в приемную кабинета директора, ее поразила приветливость секретаря его превосходительства, который прежде держался с нею сухо и надменно.
– Я ожидал вас, дона Селия. Примите мои поздравления, ваше назначение уже подписано…
– Да что вы? – удивилась Селия. – Неужели?!
Секретарь с заискивающим видом доверительно объяснил ей:
– Вот именно… Директор подписал его, едва прибыл… Наверняка по распоряжению лица, занимающего очень высокий пост… Это была одна из последних вакансий, остальные уже все заняты… Хотите совет? Немедленно отправляйтесь к директору школы и представьтесь ему.
Селия так и поступила, после чего, собрав всю свою семью, отправилась в домик на Ладейра до Алво поблагодарить хозяйку. Она передала слова секретаря насчет лица, занимающего высокий пост, и дона Розилда повторила их, наслаждаясь каждым звуком, словно ощущала во рту сладкий вкус власти. От удовольствия дону Розилду пробрала дрожь: откровенно говоря, она не ожидала столь быстрого и столь эффектного решения вопроса. Так быстро исполняются только распоряжения губернатора. Да, губернатора, ни больше ни меньше, а значит, Гуляка пользуется влиянием в правительстве.
О назначении Селии узнал весь квартал, и, когда Гуляка пришел вечером в надежде побыть наедине с Флор, его горячо приветствовали соседи, устроившие в его честь чуть ли не манифестацию. Он очень удивился всем этим благодарностям, объятиям, похвалам и восторженным крикам доны Розилды, визгливо превозносившей его заслуги. После бессонной ночи Гуляка весь день проспал и начисто забыл о невзгодах учительницы.
– О, – воскликнул он, – какие пустяки, тут и благодарить не за что!
Поэт выполнил свое обещание, которое он дал скорее Андрезе, чем ему, Гуляке. Но как сказать правду, как рассеять заблуждение? Разве дона Розилда и ее соседи, разве горемыка учительница и её истощенные, мрачные и неопрятные родственники, пришедшие выразить ему свою признательность, поймут запутанные пути, по которым следуют мир и люди? Разве поверят они, что Селия обязана своим назначением не ему, а негритянке Андрезе, поварихе, намного беднее ее, но всегда веселой в своей деревянной лачуге, стоящей на морском побережье Агуа дос Менинос, где завтракают матросы и грузчики?
Об этой истории быстро узнали в городе, и на Гуляку со всех сторон посыпались просьбы: менее чем за неделю их поступило восемь. Кандидаты на самые различные места – от трамвайного вагоновожатого до финансового инспектора – заискивали перед доной Розилдой и являлись прежде всего на Ладейра до Алво. Просили даже о месте ризничего в церкви Консейсан да Прайа, которое якобы должно было скоро освободиться, хотя наверняка этого никто не знал. Будь Гуляка одновременно губернатором и архиепископом, и то вряд ли ему удалось справиться со всеми этими просьбами.

10

Дона Розилда наслаждалась своим могуществом и ни с чем не сравнимым вкусом славы, а Гуляка – прикосновением к упругой груди Флор на темной лестнице и ее робкими и в то же время жадными поцелуями. Он открывал перед ней мир запретных наслаждений, о котором она едва догадывалась, каждый день понемногу завоевывая ее тело, побеждая ее стыдливость, ее опасения. Флор сгорала от страсти и желания, но старалась не терять головы. Однако чувствовала, что уже близка к этому, что не в силах больше сопротивляться, постепенно подчиняясь отчаянному парню, который завладел ею, готовой сгореть в этом адском огне.
Дерзкий Гуляка! Он не объяснялся в любви, не говорил о своих чувствах и не просил разрешения ухаживать. Вместо возвышенных речей и громких фраз Флор выслушивала двусмысленные намеки. Через несколько дней после их знакомства на празднике у Пержентино они, возвращаясь от тети Литы, поднимались по Ладейра до Алво. Гуляка, который шел вслед за девушкой, прочитал вывеску на их доме и склонился к уху Флор так, словно собирался сделать самый невинный комплимент.
– Кулинарная школа «Вкус и искусство»… «Вкус и искусство»… – повторил он, понизив голос, и его усики защекотали щеку девушки. – До чего же мне хочется тебя попробовать… – Эта двусмысленная и плоская острота откровенно говорила о намерениях Гуляки.
Никто еще и никогда не шептал Флор подобных вещей, и она не представляла себе, что можно ухаживать подобным образом. Почему же она сразу не прогнала Гуляку прочь?
Флор не относилась к числу тех девиц, которые часами просиживают у окна или бесстыдно кокетничают в парадных и подворотнях. Даже самые смелые ее поклонники отваживались лишь на робкий поцелуй. Педро Боржес едва коснулся губами ее щеки. Флор не допускала вольностей. Если мужчина протягивал руку, чтобы обнять ее, Флор вспыхивала от негодования и прогоняла наглеца, словно хотела сберечь себя для того, кого действительно полюбит. А вот избраннику она ни в чем не откажет, и таким избранником оказался
Гуляка. Поэтому девушка и не прогнала его, как прогоняла других: вежливо, без скандала, но решительно и непреклонно.
Флор не отвергла его и после второй встречи, хотя они накануне привели вместе лишь несколько часов. Это произошло в воскресенье, на другой день после бала в доме майора Тиририки. Флор с подругами отправилась посмотреть карнавальное шествие, а Гуляка подошел и встал сзади. Усмехаясь, подружки отошли в сторону, считая, что сейчас состоится признание (робкое или пылкое, в зависимости от темперамента поклонника, самые застенчивые предпочитали признаваться в письмах, прибегая, если требовалось, к советам из книги «В помощь влюбленным»). Девушки принялись обсуждать поведение парня: он ни на минуту не оставлял Флор и был на карнавале ее постоянным кавалером. Конечно, он сделает ей признание, а это было очень важным моментом: девушке полагалось либо сразу дать согласие, либо попросить дать отсрочки хотя бы на сутки, чтобы подумать. Флор объявила подругам, что заставит Гуляку помучиться несколько дней, но те усомнились, хватит ли у нее на это мужества.
Однако Гуляка и не думал делать никакого признания, оживленный разговор вертелся вокруг самых различных тем. Гуляка был на редкость легкомысленным. И вот, когда две карнавальные группы, соперничавшие между собой, встретились возле церкви св. Анны, Гуляка, воспользовавшись давкой, прижал к себе Флор и, обхватив руками ее грудь, жадно поцеловал в затылок. Флор лишь вздрогнула, прикрыв глаза и предоставив ему полную свободу действий, замерев от страха и наслаждения.
Эти первые встречи, хотя между влюбленными и не произошло никакого объяснения, были поистине незабываемы. Каждое лето во время местных праздников Флор гостила у тети Литы и дяди Порто, которых очень любила. В феврале кулинарная школа обычно была закрыта.
И на этот раз второго февраля Флор отправилась полюбоваться на процессию в честь Йеманжи. По волнам неслись парусники с цветами и подарками для повелительницы вод и бурь, от которой зависела удача в рыбной ловле и жизнь моряка. Флор подарила Йеманже гребень, флакон духов, дешевый перстень. Живет Йеманжа в Рио Вермельо, в молельне, что возвышается над океаном.
Вместе с другими девушками из этого квартала Флор веселилась, принимая участие во всех праздничных развлечениях: утром – морское купание, после обеда – прогулки к маяку Барры и в Армаралину (иногда даже в Питубу), потом оживленные и утомительные репетиции карнавальной процессии, пикники в Итапойе у доктора Натала, друга дяди Порто, или же на озере Абаэтэ, где пели под гитару и устраивали бои конфетти. Вечером прогуливались по Ларго де Сант Ана или на Мариките, среди пестрых киосков, если не было танцев у кого нибудь из знакомых, а иногда и без приглашения вторгались в дом, пугая хозяев, и захватывали гостиную.
Дом Порто, увитый цветущими растениями, стоял на Ладейра де Папагайо, и по воскресеньям дядя неизменно отправлялся на прогулку с другим любителем живописи – Жозе де Домэ, уроженцем штата Сержипе и очень застенчивым человеком. Они писали дома и пейзажи. Лет пять назад, когда Розалия и Антонио Мораис уехали в Рио, Флор, которой было одиноко и грустно, почувствовала смутное влечение к этому крепкому и сухощавому кабокло  , выглядевшему гораздо моложе своих сорока шести лет. Поборов природную робость, Жозе предложил Флор написать ее портрет; фон портрета был ярко желтых и оранжевых тонов, отчего матовое лицо Флор совершенно преобразилось. «Идиотская затея! Впрочем, что взять с этого полоумного», – заявила дона Розилда при виде ослепительных красок. В изобразительном искусстве она признавала только хромогравюры из календарей. Однако Жозе де Домэ так и не удалось закончить портрет. Флор пора было возвращаться на Ладейра до Алво, и, хотя она обещала позировать по воскресеньям, так ни разу и не приехала: она тоже не могла оценить живопись сержипца. Гораздо больше ей нравились его улыбки и его одиночество, но чувство это не стало влюбленностью, ибо не назовешь же влюбленностью долгое молчание и мимолетные взгляды, пока Флор позировала. Скорее это было увлечение, которое длилось несколько летних дней и оказалось неспособным победить робость художника. В следующий свой приезд в Рио Вермельо Флор встретилась с другом дяди очень сердечно, однако очарование прошедшего лета не вернулось, словно между ними и не было ничего. Неоконченный же портрет Флор и поныне висит в ателье художника на четвертом этаже старого дома на Ларго де Сант Ана; но, если вы хотите на него взглянуть, наберитесь мужества, чтобы подняться по ветхим ступенькам.
С Гулякой все было иначе… Он увлек ее, подобно неудержимой лавине, подчинил своей воле и решил ее судьбу. К концу праздника в Рио Вермельо, этих так быстро промелькнувших прекрасных дней, Флор поняла, что не сможет жить без Гуляки, остроумного, веселого и шального. Она подчинялась ему во всем: на вечеринках не танцевала ни с кем другим, подолгу бродила, держа его за руку, между праздничных балаганов на Ларго, а поздним вечером шла на берег моря – Гуляка был уверен, что там удобнее целоваться, – и с трепетом ощущала его ласковые ладони на своих бедрах. Думала ли дона Розилда, что ее дочь окажется столь снисходительной? Да и она сама закрывала глаза на эти смелые ухаживания, так что даже тетя Лита, которую никак нельзя было обвинить в ханжестве, выразила ей свое удивление:
– Ты не находишь, Розилда, что Флор слишком много позволяет этому юноше? Они всюду бывают вместе, словно уже обручены, невозможно поверить, что они познакомились всего несколько дней назад…
На что дона Розилда возмущенно возразила:
– Не понимаю, почему это ты со своим муженьком взъелась на парня… Он богат, занимает высокое положение, вот про него и сочиняют всякие сплетни. Но вы то чего суетесь? Наслушались этого прощелыгу, что изображает из себя художника? А сами только и мечтаете женить его на Флор. Но не надейтесь, за этого рохлю я свою дочь не отдам. И что Гуляка вам сделал? Не вижу ничего дурного в том, что он ухаживает за Флор, ей уже давно пора замуж. И теперь, когда сам господь, услышав мои молитвы, посылает такого выгодного жениха, ты и Порто поднимаете шум, обвиняете его во всех смертных грехах… Оставь меня в покое, все это твои домыслы…
– Зачем кипятиться? Ничего плохого я не сказала… Это ты всегда была не в меру требовательна и считала, что все девушки должны быть недотрогами. Стоило тебе увидеть, как девчонка прогуливается с парнем, и ты уже называла ее пропащей… А сейчас тебя словно подменили, ты совсем не следишь за Флор.
– Так, по твоему, она пропащая? Да? Говори, не стесняйся.
– Зачем сочинять? Ты же знаешь, что я этого не думаю!
– Я знаю, что делаю, дочь – моя, и если, бог даст, они поженятся в этом году… – сказала дона Розилда, кончая спор.
– Дай то бог, дай то бог…
– Так и будет, вот увидишь… И нечего ехидничать, просто вы невзлюбили за что то Гуляку…
Но это было не так. Напротив, Гуляка своей приятной речью и богатой фантазией очаровал сначала всех на Рио Вермельо, а затем и на Ладейра до Алво. Дона Лита и Порто подружились с ним и очень хотели, чтобы он стал мужем Флор. Что же касается доны Розилды, то она, казалось, думала только о том, как бы угодить ему и выполнить малейшее его желание.
А желание у Гуляки было одно: быть наедине с Флор, обнимать ее и, преодолев ее сопротивление и стыдливость, овладеть ею. Однако желание это не мешало ему с каждой встречей все больше и больше привязываться к девушке: к ее блестящим, будто удивленным глазам, к ее трепетному робкому телу, горящему от страсти и все же целомудренному. Его пленили мягкость и женственность Флор. В уютной домашней обстановке от девушки исходило особое очарование, которое поразило Гуляку в самое сердце.
С детства он рос без семьи: мать умерла родами, а отец слишком быстро исчез с его горизонта. Явившись на этот свет в результате случайной связи сына мелких буржуа и горничной, он жил у отца, дальнего родственника знатных Гимараэнсов, покуда тот оставался холостым. Однако, едва женившись, отец поторопился избавиться от внебрачного ребенка, которого его супруга, ханжа и невежда, со священным негодованием называла «дитя греха». Гуляку поместили в интернат, где он с трудом добрался до последнего класса, но так его и не закончил, влюбившись в мать своего товарища – видную сорокалетнюю женщину жену коммерсанта, слывшую самой доступной шлюхой в высшем обществе. Любовь Гуляки не осталась безответной.
Это была очень романтичная история. В родительские дни красавица бросала на юношу томные взгляды и вздыхала, пока Гуляка бродил вокруг нее по двору интерната, мрачному и тоскливому, как тюремный. Она угощала его шоколадом и бисквитами, привезенными для сына. А Гуляка тайком преподнес ей орхидею, украденную из оранжереи священника. В день посещения родителей (первое воскресенье каждого месяца) которым Гуляка, впрочем, никогда не пользовался, поскольку за ним никто не приезжал, она увезла его завтракать в свой особняк на Ларго да Граса и представила мужу:
– Однокашник Зезито, сирота.
Немного придурковатый Зезито разводил каких то грызунов и те воскресенья, когда его привозили из интерната, просиживал в подвале дома со своими питомцами. Воспользовавшись тем, что коммерсант лег спать во время сиесты, сеньора увела Гуляку в швейную комнату, стала целовать, ласкать и наконец овладела им. «Мой мальчик, мой гимназист, мой ученик, теперь я твоя учительница, мой девственник», – шептала она и действительно взялась его обучать, пробудив в нем ненасытную и грубую страсть. Она клялась, что никогда никого так не любила, цинично уверяя, будто Гуляка ее первый любовник и она только мечтает о том, как бы уехать с ним и наслаждаться их безбрежной любовью в каком нибудь укромном уголке. Жаль, что он учится в интернате.
А если бы я ушел из интерната, ты стала бы жить со мной?
К вечеру он сбежал из интерната, чтобы освободить свою возлюбленную от этого «скота», который заставлял ее так страдать и унижал своей близостью. Сняв жалкую комнатушку в третьеразрядном пансионе, он купил хлеба, болонской колбасы – своей любимой, – дешевого вина и цветов. После этого оставалось еще несколько мильрейсов: Гуляка был всеобщим любимцем, и друзья, которых он ввел в курс дела, собрали ему денег, сколько могли.
Почтенная дама чуть не умерла от страха, когда он ворвался к ней в дом, муж в это время в соседней комнате ковырял в зубах и читал газеты. Возмущенная до глубины души, она заявила, что Гуляка спятил, что она не какая нибудь авантюристка и никогда не оставит свой дом, мужа и сына, чтобы стать любовницей мальчишки, никогда не променяет комфорт и положение в обществе на нищету и бесчестье. Она просила Гуляку быть благоразумным, вернуться в интернат, где, возможно, его еще не хватились, а в следующее воскресенье она обещает…
Но Гуляка не стал больше ее слушать, его охватили гнев и обида от этого подлого обмана. Нисколько не заботясь о муже в соседней комнате, он схватил даму своего сердца за длинные, крашенные перекисью волосы, надавал ей пощечин, громко обозвал всякими нелестными именами, словом, поднял такой шум, что сбежались не только муж и слуги, но и жители всей фешенебельной Ларго да Грасы. В тот день, как уверял Гуляка впоследствии, он стал настоящим мужчиной, навсегда приобретя горький опыт.
После этой скандальной истории Гуляка вскоре познакомился с ночной жизнью города, к нему, семнадцатилетнему мальчишке, привязался Анакреон, шулер, прославившийся своей изящной игрой. Неопытный юноша не мог найти лучшего наставника в тонкостях карточной игры, рулетки и костей. Ибо Анакреон был не только знатоком своего дела, он еще обладал добрым сердцем, чем то смахивая на Дон Кихота. Во время короткой встречи с отцом Гуляка отказался вернуться в интернат, а подлец Гимараэнс под этим предлогом отказал ему в отцовском благословении и денежной поддержке: у него, мол, нет средств содержать хулиганов. Разбогатев после женитьбы, он стал скупцом и моралистом. К тому же, с тех пор как его имя замелькало в отделе хроники, его начали одолевать сомнения: действительно ли он отец Гуляки? Покойная Валдета упрекала его в том, что он ее обесчестил и она забеременела. Но можно ли верить какой то служанке? Она никогда не знала другого мужчины, говорили ее подруги, оплакивая покойницу. Но разве можно верить тем, у кого нет ни кола ни двора? Разве могут их слова быть доказательством? Все это случилось в дни далекой молодости, а молодость безрассудна и легкомысленна. Возможно, Гуляка и его сын, но, может быть, и не его. Кто взялся бы это утверждать с уверенностью? А пока ясно одно: Гуляка – сукин сын и подлец! Ведь он пытался изнасиловать порядочную женщину, мать своего однокашника, которая приняла его в своем доме как родного… Видно, отец Гуляки и вправду был «гнилой ветвью Гимараэнсов», как уверял Шимбо, и не унаследовал благородных традиций этого рода.
С тех пор Гуляка, лишенный родителей, не испытывал ни к кому ни родственных чувств, ни глубокой привязанности. Его жизнь была бурной: многочисленные любовницы самого различного возраста, общественного положения и цвета кожи сменяли одна другую. Он стал завсегдатаем публичных домов и кабаре, где заводил интрижки с женщинами легкого поведения, бывали у него мимолетные связи с замужними. Но ни одну из них он не любил по настоящему, и ни одна из них не заставила его почувствовать полноту и прелесть жизни. Никогда еще ссора или разрыв с женщиной не омрачали его души, не привели к мысли о самоубийстве. Он переходил от одной женщины к другой, как ходил от стола к столу в игорном зале, если его любимое число – семнадцать – подводило его.
И только встреча с Флор на празднике у майора вдруг пробудила в нем мечты о семейном очаге, домашнем уюте, красиво накрытом столе и чистой постели. До сих пор у Гуляки, по существу, не было даже постоянного адреса, поскольку каждый месяц он переезжал из одного дешевого пансиона в другой, не имея денег, чтобы заплатить хозяйке. Да и мог ли он тратиться на эти пустяки, когда у него почти не оставалось на игру?
Флор внесла в его жизнь нечто новое: спокойствие, тепло и нежность. Он стал ценить семейный уют.
– Ты мне нравишься, милая, ты покорна, как домашний зверек.
Гуляка настолько увлекся Флор, что терпел даже ее мать, на редкость противную, надоедливую и нелепую старуху. Простота и бесхитростность жизнерадостной и скромной девушки очаровали Гуляку. Мечтая побороть ее сопротивление, он в то же время гордился стыдливостью и целомудрием Флор. Ибо именно он со временем преодолеет эту стыдливость и насладится этим целомудрием. Друзья Гуляки стали замечать, что глаза его как то странно блестят, и он сам иногда стоит с отсутствующим видом у рулетки, забыв сделать ставку.
Вот почему они нисколько не удивились, увидев его на карнавале танцующим в группе «Веселые газетчики», которая была организована уважаемыми семьями Рио Вермельо и оформлена дядей Порто. Девушки и парни, одетые продавцами газет, размахивали «Диарио да Баия», «А тарде», «Дтиарио де нотисиас» и «О имтгарсиал». В воздухе кружились конфетти, летели нити серпантина, пульверизаторы опрыскивали духами влюбленные парочки, и не было кашасы. Словом, все это совсем не походило на те карнавалы, в которых Гуляка участвовал прежде и которые продолжались с субботы до вторника. Там он присоединялся к любителям выпить, вертелся среди девчонок, танцевал самбу на мостовой, а к вечеру, пьяный, валился с ног, где попало. И так все четыре дня.
– Посмотрите только, кто идет в той группе с бубном в руках! Это же Гуляка, кто бы мог подумать! – удивлялись прохожие, привыкшие его видеть в развеселой компании. Гуляка шел рядом с Флор, осыпая ее конфетти и нежными словами.
Однако после того, как он около полуночи расставался с Флор, он по прежнему кутил в компании самого низкого пошиба и напивался кашасы. От Флор он отправлялся прямо в «Табарис», или «Мейя Луз», или «Флозо». А в понедельник, заявив, что у него срочная работа в губернаторском дворце, удирал в десять вечера – не мог же он опоздать на бал, где Андреза и другие мулатки блистали в костюмах придворных дам эпохи Марии Антуанетты из сатина и бархата и в белоснежных париках из ваты.
Какой бы сильной ни была страсть Гуляки к Флор, как бы он ни мечтал о семейной идиллии и домашнем очаге, он не собирался менять свою жизнь, свои привычки не в пример Мирандону, который иногда вдруг говорил:
– А знаешь, приятель, я, пожалуй, начну новую жизнь… С завтрашнего же дня…
Гуляка никогда не делал подобных заявлений. Да, он был влюблен, он собирался жениться, но отказываться от своих привычек, игры, плутовства, от выпивок и уличных потасовок, от казино и публичных домов не думал.

0

9

11

Море роз, необозримые горизонты, лазурное небо, мир и согласие, Флор и Гуляка, влюбленные друг в друга. И вдруг внезапно налетает шквал, небо закрывают свинцовые тучи, объявляется беспощадная война, любовь Флор и Гуляки под запретом.
Несколько смущенный сознанием собственной вины, поскольку именно он воздвиг этот карточный домик, который не смог выдержать даже малейшего дыхания опасности, Мирандон, почитавший себя философом, заметил наставительно:
– Вот так… Есть у нас гарантия? Никакой… Мотор грузовика после ремонта и тот получает гарантию на полгода… А люди? Стоит нам подумать, что у нас все в порядке к дела в конце концов пошли на лад, как все летит кувырком, самое дорогое рушится, превращается в груду пепла…
Это и случилось, по мнению Мирандона, с Гулякой, и теперь не было никакой возможности восстановить в глазах доны Розилды репутацию отставного чиновника канцелярии губернатора. Впрочем, в равной степени и в глазах доны Флор… А какого еще отношения заслуживал обманщик, одурачивший ее? Мирандон знал этих ласковых и покорных девушек: узнав о том, что их доверие обмануто, они становятся гордыми и неприступными.
– Уж если они разозлятся, пощады от них не жди… – пессимистически заключил он.
Ничтожество, мошенник, подлец, мерзавец! Нет, язык человеческий не мог передать негодование доны Розилды, ее возмущение этим негодяем, этим подонком. Еще вчера он был для нее идеальным женихом, едва ли не святым, которого она превозносила да небес. А сегодня она скорее согласится увидеть дочь за полицейским, за преступником, за убийцей, приговоренным к тюрьме, только не за этим канальей. Узнав от соседей о преисполненных решимости: словах доны Розилды, Мирандон, мучимый угрызениями совести и все же трезво смотревший на вещи, покачал головой: если Гуляка и после этого намерен ухаживать за Флор, значит, он ничего не смыслит в женщинах. Обычно благоразумный, сейчас он ослеплен любовью и не хочет понять, что все провалилось и ничего с этим не поделаешь. Чтобы утешиться, Мирандон заказал себе вина в баре «Триунфо».
А Гуляка и не собирался восстанавливать свое доброе имя в глазах доны Розилды, утихомиривать ярость этой чертовой старухи, настоящей ведьмы и несносной ханжи. Не собирался он и рвать с Флор, лишать себя ее приятного смеха, спокойной нежности, томных вздохов. Напротив, он решил на ней жениться. В конце концов, главным было то, что они любили и понимали друг друга, а все остальное лишь глупая шутка. Ведь Флор полюбила Гуляку не за выдуманную должность и положение, которого он не занимал, и не за деньги, которых у него не было.
Больше всего в этой истории Гуляку поразило то, что разоблачила его Селия, его протеже, эта колченогая уродка, которая благодаря ему получила место учительницы. Именно она подняла шум, докопалась до истины и донесла на Гуляку доне Розилде. Она приковыляла на второй этаж в таком волнении, что не сразу смогла говорить, но вид у нее был очень довольный.
Лицо, занимающее очень высокий пост? Да он никогда не поднимался даже на ступеньки дворца; единственный дворец, который Гуляка посещает, – это «Палас», пристанище шулеров, развратников и девиц легкого поведения… Уважение? Он пользовался им только среди самых дешевых проституток, хозяек публичных домов и мошенников. Чиновник канцелярии губернатора? Да если бы он осмелился войти к губернатору в кабинет, его бы немедленно арестовали и посадили в кутузку. Как же ее назначили преподавательницей? Лучше не думать об этом, кто знает, на какие махинации пустился этот жулик.
Как Селии, этой невзрачной учительнице начальной школы, удалось раскрыть обман Гуляки, разоблачить во всех подробностях комедию, которую он разыгрывал перед доной Розилдой, не вызвав у нее и тени сомнения, ни желания ухватиться хоть за какую то соломинку в этом море лжи? Чем объяснить ее рвение в разоблачении обманщика и нищего соблазнителя?
Огорченный Гуляка не переставал удивляться:
– Подумать только! Ведь я не сделал ничего плохого этой девушке, напротив…
А может, услуга Гуляки заставила Селию почувствовать себя не столько благодарной, сколько оскорбленной? Она не могла простить ему, что обманулась в своих подозрениях, что он оказался совсем не таким, каким его видело это желчное и завистливое существо: жалкая жизнь, которую влачила Селия, озлобила и ожесточила ее, и с каждым днем чувство обиды все больше брало верх над признательностью, она не верила, что Гуляка мог помочь ей… Селия случайно напала на след и стала доискиваться, пока не распутала до конца всю паутину лжи, которую начал плести Мирандон на празднике у майора и которая с каждым днем все увеличивалась, хотя виноват в этом был не столько Гуляка, сколько стечение обстоятельств. И только после того, как Селия акт за актом восстановила этот фарс, она почувствовала удовлетворение: значит, ее не так то легко провести, значит, есть у нее чутье и ее не обманешь никакими сказками про губернатора. Довольная и счастливая, забыв о своей хромоте, она взлетела на второй этаж, где дона Розилда и Флор шили приданое. «Он просто пижон и жалкий мошенник, я всегда это знала». Ее обычно хмурое лицо сияло. Чужие слезы и проклятия доставляли ей ни с чем не сравнимую радость. Разве есть в мире более великолепное и волнующее зрелище, чем зрелище чужого страдания? Для Селии не было. Ни один мужчина не взглянул на нее с вожделением, никто не улыбнулся ей с любовью, а дети в школе боялись ее и убегали прочь.
Дона Розилда в ярости грозилась убить обманщика, покончить с собой, истерически рыдала, умоляла дать ей воды. Но Флор не обращала на мать внимания, она смотрела на Селию.
– Убирайся отсюда, гадина, и чтобы ноги твоей здесь больше не было…
– Это ты мне, Флор? Но в чем дело?
– Даже если он такой, как ты говоришь, как ты могла так поступить? Он ведь устроил тебя на работу… И ты должна была скрыть то, что узнала, потому что, когда ты подыхала с голоду, он помог получить тебе место…
– А почему ты так решила? Это еще неизвестно! Я уверена, что сыграло роль письмо падре Барбозы…
Флор говорила тихо, но голос ее был полон презрения:
– Убирайся отсюда пока я не отучила тебя совать нос в чужую жизнь.
– Ну и оставайся с ним, он еще опозорит тебя и выставит на всеобщее посмешище…
Возмущенная человеческой неблагодарностью, Селия заковыляла вниз по лестнице.
С той же минуты между доной Розилдой и Флор началась беспощадная война. Именно война, по другому и не скажешь. Едва за Селией захлопнулась дверь, как дона Розилда, забыв об обмороке и хороших манерах, закричала, чтоб учительница вернулась. Ей надо было продолжить разговор, еще раз повернуть нож в открытой ране.
– Селия! Селия! Подождите…
– Я ее выгнала… – мрачно сказала Флор.
– Она пришла к нам с добрыми намерениями, а ты ее выгнала, вместо того, чтобы поблагодарить?!
– Нога этой гадины больше не ступит через наш порог…
– С каких это пор ты стала здесь командовать?
– Если она еще когда нибудь войдет в наш дом, я уйду…
Мирандон не ошибся, утверждая, что разоблачение Гуляки вызовет бурю негодования со стороны доны Розилды. Однако он целиком ошибся в отношении Флор. Разумеется, Флор была им недовольна: зачем Гуляке понадобилось так глупо врать? Но она и минуты не думала с ним расстаться. Она любила Гуляку, и для нее было безразлично, какой пост он занимает, пользуется ли влиянием в общественной и политической жизни.
Так она и заявила ему в тот же вечер, когда вопреки запрету доны Розилды вышла повидаться с возлюбленным на ближайший угол. Она выслушала его и простила, немного поплакав и назвав «глупеньким сумасбродом и красавчиком». Гуляка впервые заговорил о своих чувствах, о том, как страстно любит ее и как хочет на ней жениться. И этого было вполне достаточно, чтобы Флор забыла обо всех огорчениях, обманах и никому не нужных измышлениях.
А потому Флор сказала, что придется им набраться терпения и подождать еще десять месяцев, пока ей не исполнится двадцать один год, и тогда она достигнет совершеннолетия и сможет уже не считаться с матерью, ибо на согласие ее надеяться не следует. Никогда еще Флор не видела ее такой разъяренной, поэтому надо обдумать, как они теперь будут встречаться тайком от матери. Их любовь, которой дона Розилда поначалу покровительствовала, может существовать только в подполье: мать запретила ей видеться с Гулякой. Престиж его на Ладейра до Алво лопнул как мыльный пузырь. Гуляка осушал слезы возлюбленной поцелуями, не обращая внимания на прохожих.
Взбешенная дона Розилда поджидала дочь с плеткой из сыромятной кожи, когда то сделанной для того, чтобы наказывать животных и детей за непослушание. Плетка давно висела в бездействии, хотя в свое время изрядно погуляла по спине Эйтора, неисправимого лентяя; Розалия тоже получила свою долю, да и Флор драли несколько раз, когда она была маленькой. Сейчас же плетка стала лишь символом материнской власти, красовавшимся на стене в столовой. Но едва Флор переступила порог, как плеть обрушилась на ее грудь и шею, оставив на коже багровые рубцы – красноречивый след войны, длившейся более недели.
Флор приняла удары, не проронив ни звука, только защищала руками лицо; она не предала своей любви. «Пока я жива, он на тебе не женится», – в бешенстве рычала дона Розилда. На другой день Флор поднялась с трудам, избитое тело болело, на шее алел подтек. Происшедшее обсуждала вся улица: негритянка Жувентина, как обычно восседавшая у окна, делилась с соседками подробностями, доктор Карлос Пассос осуждал систему воспитания доны Розилды, хотя и признавал, что причины длят неудовольствия и гнева у нее были.
Когда в обычный час Гуляка появился перед домом, окна второго этажа были закрыты, балкон пуст, засов на входной двери задвинут. Сквозь жалюзи в комнате Флор, выходившей на боковую улицу, пробивался свет. Кто то рассказал ему о вчерашнем побоище, кумушки утверждали, что опечаленную Флор мать заперла на ключ.
Гуляка согласился с негритянкой Жувентиной, любовницей Атенора Лимы, когда та заявила: «Гиена, вот кто она, эта дона Розилда», – молча выслушал все, что ему рассказали, и ушел…
Ушел, чтобы вернуться после полуночи и разбудить всю Ладейру и примыкавшие к ней улицы серенадой, самой нежной и страстной, какую редко услышишь в нашем, да и любом другом городе. Те, кто слышал эту серенаду, навсегда ее запомнят и сохранят в своем сердце.
Еще бы! Гуляка собрал для Флор самых лучших музыкантов: несравненное кавакиньо тощего Карлинъоса Маскареньяса, которого он разыскал в постели гостеприимной Марианильи Пентельюды, скрипка знаменитого Эдгара Коко, с которым могут сравниться музыканты разве только в Рио де Жанейро или за границей, флейта виртуоза Валтера да Силвейры, бакалавра. Гуляка оторвал его от книг: недавний выпускник готовился к конкурсу на судейскую должность, рассчитывая в скором времени получить этот почетный пост. Тогда уже не послушаешь его прославленную флейту, доставляющую поистине неземное наслаждение. На гитаре играл молодой человек, которого все любили за галантность, веселый нрав, скромные и вместе с тем благородные манеры, за его остроумие, утонченность, редкие музыкальные способности и чарующий голос. С недавних пор он стал выступать по радио и уже пользовался заслуженной славой. Его имя раздавалось повсюду. Доривал Каимми и другие близкие друзья гитариста превозносили его еще не изданные произведения, утверждая, что, едва они будут опубликованы, мулат станет знаменитостью. Все это были закадычные дружки Гуляки, с которыми он пил и кутил ночи напролет. Еще он привел с собой бледного певца из кабаре и пьяного Мирандона.
В начале Ладейры они остановились, и скрипка Эдгара Коко издала первые душераздирающие крики. Ее поддержали кавакиньо, флейта и гитара, а затем вступили голоса Каимми и Гуляки. Гуляка не был отличным певцом, но его вдохновляли страсть, желание отомстить за возлюбленную, утолить ее печаль, утешить, доказать ей свою любовь:

Ночь. Улыбка уснувших небес.
Звезд любовная дрожь.
Лунный свет, наполняющий лес,
как серебряный дождь,
как роскошный, сверкающий дождь…
Я пою. Я тебя умоляю: «Услышь!»
Ты не слышишь. Ты спишь… 

Серенада плыла вдоль по улице, и из окон стали высовываться головы любопытных, плененных музыкой и пением Даривала Каимми. Негритянка Жувентина захлопала в ладоши от радости, она была на стороне Флор и Гуляки и, к тому же очень любила серенады. Некоторые рассердились оттого, что их разбудили, и хотели было выразить свое недовольство, но чарующая мелодия покорила их и они заснули, убаюканные серенадой. Доктор Карлас Пассос принадлежал к числу этих недовольных; он вскочил с постели в страшной ярости, ибо работал в больнице с шести утра, а домой возвращался только в девять вечера. Но пока доктор шел от кровати к окну, гнев его утих, и он стал мурлыкать себе под нос, облокотившись на подоконник, чтобы лучше слышать музыкантов.

О луна! Свой серебряный ливень пролей
в изголовье любимой моей…

Освещенные уличным фонарем певцы стояли как раз на углу, против дома Флор, а Гуляка подошел поближе к свету, чтобы Флор могла лучше его разглядеть. Звуки флейты доктора Силвейры словно ползли вверх по стене; скрипка же Эдгара Коко, проникнув сквозь закрытые жалюзи в комнату девушки, заставила ее, трепеща, вскочить с постели. «Владыка небесный, да это же Гуляка!» Флор подбежала к окну вот он, светловолосый и красивый, стоит под фонарем, протянув к ней руки:

Я в объятьях тебя задушу! Отвори!
Мою страсть утоли…

Несколько человек вышли послушать серенаду. Привлеченный музыкой и в надежде, что кто нибудь из певцов прихватил с собой бутылку, в старой пижаме появился Казува Воронка.
На балконе второго этажа показалась дона Розилда и яростно набросилась на музыкантов, пытаясь прервать серенаду:
– Бродяги! Бездельники!

Я пою…
и тебя умоляю: «Услышь!»
Ты не слышишь. Ты спишь…

Откуда взяла Флор такую красную, почти черную розу? Гуляка поймал ее на лету. Прекрасная волшебная ночь, в небе светит золотая луна, воздух напоен ароматом розмарина, вся улица поет серенаду для Флор, запертой в комнате:

Там, вверху, молодая луна
так задумчива, так холодна,
так высокие звезды чисты…

Распахнув дверь, дона Розилда выскочила на улицу в грязном халате, растрепанная и с ненавистью накинулась на товарищей Гуляки:
– Убирайтесь отсюда! – пронзительно кричала она. – Я вызову полицию, заявлю в полицейский участок, псы паршивые!
Ее появление было столь внезапным, что на какое то мгновение музыканты смешались ипрекратили петь. Торжествующая дона Розилда выпрямилась с видом победителя, встав посреди умолкнувшей улицы.
– Псы паршивые, убирайтесь прочь!
Однако смятение, охватившее певцов, длилось недолго Тотчас зазвучала флейта доктора Силвейры, подражая смеху и улюлюканью мальчишек и явно издеваясь над доной Розилдой.

Будь ко мне благосклонна! На склон
мне подняться, Иайя, позволь…

Гуляка направился к своей будущей теще и с подлинным изяществом и мастерством изобразил знаменитое па из сирибосета Лишившись от негодования голоса, дона Розилда в панике отступила и из последних сил вскарабкалась к себе на второй этаж.
Серенада снова разлилась в ночи, заполнив всю улицу, и продолжалась до рассвета. Ей подпевали подгулявшие прохожие, аплодировал ночной сторож, потом появилась бутылка, которую так ждал Казуза Воронка. Пели Гуляка и Каимми, пел Женнер Аугусто, пел своим густым басом доктор Валтер, пел ночной сторож, всю жизнь мечтавший выступать на радио. Вся улица пела серенаду в честь Флор, которая в пеньюаре с оборками и кружевами выглядывала из своего окна. А внизу галантный кавалер Гуляка с красной, почти черной розой в руке пел ей о своей любви.

12

Бежав от преследований матери из дому, чтобы соединиться с Гулякой, Флор нашла приют в Рио Вермельо, у тети Литы и ее мужа Талеса Порто.
Сначала Порто колебался: ему не хотелось осложнять отношения с доной Розилдой – женщиной взбалмошной и грубой. Порто же был человеком добродушным и любил покой. Этот скромный служащий мирно жил в своем тихом уголке, все свободное время отдавал живописи. Дона Розилда не раз набрасывалась на него и дону Литу, когда еще во время карнавала они высказывались против романа племянницы с Гулякой. Дона Розилда тогда, наоборот, считала его завидным женихом, которого посылает сам бог и которому, по ее словам, не хватало только нимба, чтобы стать святым. В глазах Порто дона Розилда была упрямой и злобной дурой, корчившей из себя всезнайку, а поэтому он не хотел с ней связываться. Но что будешь делать, если к тебе в дом является вся в слезах племянница, а с ней серьезный и торжественный юноша, сознающий всю свою ответственность за совершенный поступок? Случилось непоправимое: Гуляка лишил ее невинности, а значит, им надо срочно обвенчаться – хочет того или нет дона Розилда, исполнился Флор двадцать один год или нет. Теперь только брак может спасти честь девушки.
Флор с плачем умоляла дядю и тетю простить ее, обвиняя во всем дону Розилду, и уверяла, что забыла о строгих семейных традициях и стыде и уступила настойчивому возлюбленному только потому, что мать требовала порвать с Гулякой и категорически запретила с ним видеться. Она запирала ее в доме, как маленькую, а между тем ей через несколько месяцев исполняется двадцать один. Мать даже избила ее, ну кто станет терпеть такое? В конце концов Гуляка не преступник, не злодей, укрывающийся от правосудия, и не бандит какой нибудь, да и она, Флор, уже не девочка, которая ничего не смыслит в жизни. Разве она не зарабатывает на хлеб, не оплачивает квартиру? После отъезда Розалии их ателье получало не более одного двух заказов, меж тем как кулинарная школа процветала; на доходы от нее и существовали они с матерью. Почему же тогда дона Розилда считает себя вправе решать все одна? Почему она пренебрегает мнением таких разумных людей, как тетя Лита, сеу Атенор Лима и доктор Луис Энрике, крестный отец Эйтора, которого она прежде так почитала, а теперь не желает слушать? Талес Порто сочувственно кивал, понимая, что Флор совсем потеряла голову от любви.
Флор и Гуляка не желали мириться с таким положением. Гуляка поставил на карту все, словно делал решающую ставку, когда ему не везло. Страсть к Флор захватила его без остатка, помутила разум: для него не существовало в мире другой женщины, будто пухленькая, с ямочками на щеках Флор была самой красивой, самой привлекательной во всей Баии, единственной, кто мог утолить голод и жажду Гуляки, избавить его от одиночества. «Никогда и ни за что, пока я жива», – твердила дона Розилда, не желая даже слушать предложения Гуляки, передаваемые через родственников и друзей.
Тетя Лита как то попробовала вступиться за Гуляку, но дона Розилда набросилась на нее с проклятиями:
– Пока, слава богу, я жива, этот каналья не женится на моей дочери. И не потому, что она заслуживает материнской заботы, нет! Но пока я отвечаю за эту неблагодарную притворщицу, за это ничтожество, я ни за что не дам своего согласия. Лучше пусть умрет чем станет женой этого проходимца.
Лита приводила разные доводы, пыталась убедить сестру, сломить эту стену ненависти: любовь творит чудеса, вполне вероятно, что Гуляка станет совсем другим человеком, но дона Розилда рычала от бешенства:
– Достаточно с нас и того, что ты вышла замуж за Порто. Потом он, правда, исправился, ну а если бы этого не случилось? Если бы он так и погряз в грехе? – Она подчеркнула последнее слово, будто обвиняла Порто в самых тяжелых пороках.
Дона Розилда намекала на прошлое Порто, молодость которого прошла в театральных кругах Рио де Жанейро, в гастролях по другим городам и провинциям. Он был одновременно сценаристом и хореографом, а если возникала необходимость, заменял актеров, суфлера, директора и костюмера. После женитьбы Порто остепенился и устроился на работу в Баии. От жизни на подмостках у него сохранился лишь альбом с вырезками да смешные анекдоты, и он никогда не упускал случая показать альбом и вспомнить кстати анекдот.
– Но в конечном счете все образовалось, не так ли? – возразила дона Лита, в глубине души гордившаяся театральным прошлым мужа. – Разве мы не счастливы? И потом, я нисколько не стыжусь его работы на сцене. Он никого не обворовал, никого не обманул, девушек не соблазнял…
– О чем ты говоришь?! Какие там девушки, если он знался только со шлюхами? Откуда бы он их взял? А уж наверное, был не прочь, вон какой здоровенный…
Мягкая и добрая от природы дона Лита не выносила, когда оскорбляли ее мужа. И уж если кто нибудь задевал его, в обиду не давала:
– Ну, знаешь ли, попридержи ка лучше свой язык и не смей больше трогать моего мужа, я сюда пришла не затем, чтобы выслушивать твои гадости…
Дона Розилда покорно умолкла, бормоча извинения. Сестра была единственной, к кому она питала хоть какое то уважение и с кем боялась поссориться.
– Я пришла потому, что Флор для меня как дочь… Какого черта ты не даешь девочке выйти замуж? Только потому, что он оказался не таким всемогущим, как ты это вбила себе в голову? Ведь они любят друг друга.
– Сколько раз тебе повторять, что ничего я себе в голову не вбивала, это они обманули меня, негодники! – Вспомнив об этом чудовищном надувательстве, дона Розилда снова пришла в ярость. – Лучше нам никогда больше не возвращаться к этому разговору. Я не допущу, чтобы она вышла замуж за этого подонка, пока я за: нее отвечаю. Когда ей исполнится двадцать один год, если хочет, может катиться ко всем чертям и губить себя сколько угодно. А до этих пор я не даю своего согласия, вот и все.
– Ты сама ищешь для себя огорчений… Смотрит, как бы беды не случилось…
Так и вышло. После неудачного визита тети Литы – последней посланницы Флор – девушка решила внять голосу разума. То есть покориться Гуляке, который, вооружившись самыми вескими доводами, убеждал ее, что есть только одна возможность разрешить эту проблему и в то же время доказать ему свою любовь и доверие. Как только Гуляка ее убедил, она не стала тянуть и вскоре позволила ему то, чего он так давно добивался. Однако, чтобы быть откровенными до конца (даже при всем нашем хорошем отношении к Флор и стремлении защитить перед читателями целомудрие и скромность нашей героини, ставшей жертвой неотразимого Дон Жуана), следует сказать, что Флор сама безумно желала того же, ибо в ней пылал огонь, на котором сгорела ее стыдливость.
Один из состоятельных приятелей Гуляки – Марио Португал, в те времена ветреный холостяк, предоставил ему свой скромный домик в окрестностях Итапоа. Легкий ветерок шевелил гладкие черные волосы Флор, солнечные блики трепетали на ее коже. Под рокот моря, овеваемый легким ласковым ветерком, Гуляка целовал Флор и, крепко прижимая к себе, с улыбкой говорил, пока его пальцы расстегивали пуговицы на ее платье:
– Я не умею любить ни под простыней, ни тем более одетым. Чего ты стыдишься, дурочка? Разве мы поженимся не для того же самого? Да и без женитьбы все равно это дело божье. Это он повелел, чтобы люди любили друг друга. «Возлюбите друг друга, дети мои, и у вас родится потомство», – сказал он, и это была одна из самых справедливых его заповедей.
– Умоляю тебя, Гуляка, не кощунствуй… – Флор закуталась в красное одеяло. Все в этой комнате действовало на нее возбуждающе: обнаженные женщины на стенах, репродукции рисунков, изображающие фавнов, которые преследуют нимф, огромное зеркало напротив кровати… Марио Португал был аристократом и создал в своей спальне утонченно эротическую атмосферу. На туалетном столике стояли духи, прохладительные напитки. У Флор похолодело в животе.
– Если бы он не хотел, чтобы мы любили друг друга, он оскопил бы всех, и у детей не было бы ни отца, ни матери… Ну, не будь дурочкой, отбрось одеяло…
Он сдернул с Флор красное одеяло и увидел ее обнаженное смуглое тело, которое красиво выделялось на белой простыне. Гуляка с радостным удивлением воскликнул:
– Боже, да ты вся словно пушком покрыта… Как это забавно и как прекрасно…
– Гуляка…
Чтобы она не стыдилась, он закрыл ее своим телом. Флор зажмурилась. Над морем грянула аллилуйя, ветер донес стон любви, и он проник в морскую тишь, где обитают рыбы и сирены. Голос Флор вступил в аллилуйю, которая теперь звучала в море и на земле, на небесах и в аду.
В то утро Флор пошла помочь доне Маге Патерностро, своей бывшей ученице, происходившей из очень богатой семьи, приготовить по случаю дня рождения завтрак на пятьдесят с лишним персон и столы со сластями и закусками на вечер. А оттуда она отправилась на свидание с Гулякой, где и случилось неизбежное. Дона Розилда думала, что Флор трудится у плиты доны Маги, а она лежала в объятиях Гуляки в Итапоа.
С того дня Флор была занята только одним: искала предлога поудобней, чтобы улизнуть на свидание с Гулякой. Она часто просила своих подруг и учениц: «Если мать тебя спросит, говори, что я была с тобой». Девушки не отказывались, они любили Флор, а многие откровенно покровительствовали ее роману. Обычно после уроков кто нибудь из девушек говорил:
– Я возьму с собой Флор на утренник, бедняжке нужно развлечься…
Могло показаться, будто Флор и впрямь начинает забывать Гуляку. Дона Розилда торжествовала: последнее время Флор уже не была так мрачна, больше не сидела в своей комнате, ожидая, когда Гуляка появится на улице, чтобы высунуться в окно назло матери, когда этот негодяй остановится поболтать с негритянкой Жувентиной. Эта нахалка да и кое кто еще всячески помогали влюбленным. Злобные интриганки! Дона Розилда насквозь видела их козни, ничего, придет день, когда она отплатит им с лихвой. Флор бросала Гуляке записки, посылала воздушные поцелуи. Тогда дона Розилда не выдерживала и начинала на чем свет стоит ругать дочь и этого пройдоху. А он только посмеивался, стоя на углу.
Потом, однако, дона Розилда заметила кое какие перемены: Флор перестала петь грустные песни и без конца упоминать имя своего возлюбленного, да и он больше не показывался на их улице. Флор снова улыбалась, говорила «доброе утро» и «добрый вечер», отвечала на вопросы доны Розилды.
Однажды на Байша дос Сапатейрос случайная подруга предупредила Флор:
– Смотри, будь благоразумна! – И загадочно улыбнулась.
Флор и Гуляка тоже улыбались, когда садились в такси – всегда одно и то же, принадлежавшее Цыгану, старому другу Гуляки, и мчались по направлению к Итапоа, крепко держась за руки и украдкой целуясь. Цыган приезжал за ними в сумерки. Возвращались они не торопясь: голова Флор на плече Гуляки. Ее черные волосы треплет ветер, любовники утомлены и полны нежности друг к другу; им совсем не хочется расставаться. С каждым разом Гуляка становился все настойчивее, требовал, чтобы Флор осталась с ним на всю ночь; ему уже недостаточно было просто обладать ею, хотелось, засыпая, чувствовать рядом ее дыхание, видеть те же сны. Флор тоже хотела более полной близости, и ее пылкую натуру не удовлетворяли короткие свидания.
– Но если я не явлюсь домой ночевать, – сказала она однажды вечером, когда он снова попросил ее остаться, – я не смогу вернуться к матери…
– А зачем тебе возвращаться? Поженимся – и делу конец. Не понимаю, почему ты не хочешь ей во всем сознаться…
– А куда я денусь до свадьбы?
Они решили, что лучше всего Флор будет у тети Литы и дяди Порто, у них она чувствовала себя как дома. На следующий же день, сразу после занятий с ученицами, Флор уложила свои вещи в два чемодана и баул, заперла дверь своей комнаты на ключ, положила его в сумочку и сказала матери, что идет на рынок в Байша дос Сапатейрос. Там Гуляка ожидал ее в такси Цыгана, который снова увез их в Итапоа, но вернулся с ними только на следующее утро.
Знакомой, которая пришла узнать новости и получить готовое шитье, дона Розилда сказала:
– Флор ушла на рынок, скоро вернется. Слава богу, она больше даже не заикается об этом негодяе и стала гораздо спокойнее…
– Скоро совсем его забудет… Так всегда бывает…
– Придется забыть, хочет она того или нет…
Они проболтали довольно долго, дона Розилда подробно рассказала об одной семье, недавно приехавшей из Амаргозы и поселившейся по соседству.
– Ну, мне пора. Раз Флор задерживается, я пойду. Кланяйтесь ей.
Оставшись одна, дона Розилда стала поджидать дочь. Сначала она просто беспокоилась, потом ее охватила тревога. А к ночи дона Розилда знала наверняка: безумная Флор сбежала из дому. Открыв перочинным ножом замок на дверях ее комнаты, дона Розилда увидела набитые вещами чемоданы и баул. Итак, притворщица обманывала ее, делая вид, будто порвала с этим канальей, а сама продолжала встречаться с ним. Дона Розилда всю ночь просидела с плеткой в руках. О, если б Флор набралась мужества вернуться…
Когда на следующий день перед обедом сестра и зять, явно чувствовавший себя не в своей тарелке, зашли к доне Розилде, та закатила одну из своих обычных сцен – рвала на себе волосы и кричала:
– Я ее знать не желаю… Я эту потаскуху больше сюда не пущу, ее место в публичном доме…
Дона Лита тоже вскипела:
– Я попрошу относиться ко мне с уважением. Флор у меня, а у меня не публичный дом. Если тебе безразлично счастье твоей дочери – это твое дело. Но нам с Талесом оно не безразлично. Я пришла сказать тебе, что Флор выходит замуж. Хочешь, свадьба будет здесь, как положено. А нет, мы устроим ее у себя, и с большим удовольствием.
– Шлюхе незачем выходить замуж, она может и так путаться…
– Послушай, сестра…
Но красноречие тети Литы и укоризненное молчание дяди Порто ни к чему не привели. Дона Розилда отказалась присутствовать на свадьбе и дать согласие на брак, пусть неблагодарная сама получает разрешение судьи, чтобы весь город узнал о ее позоре и бесчестье. Пусть эта бесстыдница не рассчитывает на нее, она не станет покрывать ее грех и спасать ее репутацию.
На другой же день дона Розилда уехала в Назарет к своему сыну, который принял ее без особого восторга. Эйтор сам подумывал жениться, и если до сих пор не женился, то только потому, что пока мало зарабатывал.
Однако, как только он сэкономит несколько конторейсов, он обязательно это сделает. У него уже и невеста была на примете – бывшая ученица Флор, с влажными, блестящими глазами, по имени Селесте.

0

10

13

По дороге в Содре, куда Флор направилась, чтобы посмотреть сдающийся по объявлению дом, ей повстречалась ее бывшая ученица, дона Норма Сампайо, довольно состоятельная дама, жена коммерсанта из Нижнего города. Это была обаятельная, жизнерадостная женщина, любознательная и добрая, в чем мы уже имели возможность убедиться. Она жила как раз поблизости от дома, который сдавался внаем.
Дом оказался вполне подходящим. Он годился и для жилья и для занятий Флор с ученицами, к тому же плата была очень умеренной. Дона Норма сказала, что Флор может считать дело решенным, потому что владелец дома ее хороший знакомый и наверняка отдаст Флор предпочтение перед другими претендентами. Уж об этом она позаботится, пусть Флор не волнуется.
Дона Норма утешала и подбадривала Флор в течение всего этого беспокойного периода. Она помогала решать все проблемы, встававшие перед девушкой, и во всем ее поддерживала.
Прежде всего дона Норма не давала ей упасть духом. Флор подробно рассказала ей обо всем, что произошло, а дона Норма с удовольствием задавала вопросы – ей хотелось знать всю историю в подробностях, по порядку. Флор страдала, ей казалось, что всему миру известен ее дурной поступок, как деликатно выражалась тетя Лита, что на лице у нее словно выжгли клеймо легкомысленной распутницы.
– Послушай, девочка, перестань дурить… Кто знает, что ты отдалась? Четыре пять человек, от силы полдюжины, не больше… Если ты хочешь, можешь венчаться в фате и с флердоранжем. Кому какое дело! Твоя мать уехала, а вот она действительно могла явиться в церковь и устроить скандал…
Флор стыдилась своего позора, своего дурного поступка, но ведь другого выхода у нее не было. А дона Норма считала все ее страхи пустяками.
– Да каждая третья девушка отдается до свадьбы, в том числе и из самых приличных семей, моя милая… – Она привела несколько примеров, очень утешительных, для Флор. Разве дочь доктора такого то не отдалась другу своего жениха перед самой свадьбой и, нарушив обещание, не убежала с ним, наспех обвенчавшись? А между тем сейчас она принадлежит к дамам самого высшего общества, о которых пишут в газетах: «Дона такая то приняла друзей… и так далее, и тому подобное…» А разве ночной сторож не застал за маяком дочь судьи и ее жениха – хорошо хоть, что жених был не чужой! Сторож, поймавший их на месте преступления, не отвел парочку в полицию только потому, что проворный кавалер сунул ему крупную сумму. Правда, это не помешало потом сторожу показывать всем трусики девушки, кстати сказать, роскошные, с черными кружевами. И все же дочь судьи не постеснялась венчаться в фате, флердоранже и белоснежном платье: у нее были деньги и вкус. А та красотка, у которой отец еще почище доны Розилды следил за своими дочерьми, постоянно пилил их и держал взаперти, разве не застали ее в кустах с женатым мужчиной, да еще кумом ее родителей? Потом она вышла замуж за бедняка и теперь изменяет ему направо и налево. Чем больше, тем лучше – таков ее девиз; она путается и с холостыми, и с женатыми, знакомыми и незнакомыми, богатыми и бедными.
– Многие, моя милая, только потому и не грешат до свадьбы, что не знают, как это приятно, или же потому, что жених не настаивает. В конце концов, до или после, какая разница, скажи мне?
Дона Норма не только вернула Флор мужество, убедив ее в том, что не такой уж большой грех она совершила, но и помогла приобрести все необходимое для дома, в том числе и железную кровать с украшениями в головах и ногах, перекупленную у Жорже Тарраппа, владельца антикварного магазина на улице Руя Барбозы и друга – иначе и быть не могло – доны Нормы. Жорже Тарраппа оказался очень симпатичным сирийцем, высоким и краснощеким, несколько апоплексического вида. Узнав о предстоящей свадьбе Флор, он подарил ей полдюжины ликерных рюмок. Дона Норма со своей стороны подарила пару личных и пару банных алагоанских полотенец самого высокого качества. Кроме того, она почти за бесценок продала Флор великолепное одеяло из голубого сатина с узором в виде лиловых веток глицинии. Это дорогое одеяло подарили на свадьбу доне Норме ее дядя и тетка, проживающие в Рио. Однако мнительный Зе Сампайо с первого взгляда возненавидел этот подарок; по его мнению, красивое одеяло слишком напоминало погребальный покров своими лиловыми ветками. Из за этого проклятого одеяла они чуть было не поссорились в первую же брачную ночь. Если бы дона Норма не сгорала от любопытства узнать, что будет дальше, она бы достойно ответила на воркотню и ругань Зе Сампайо, который не успокоился до тех пор, пока одеяло не было убрано. С тех пор его больше не доставали, и оно осталось совершенно новым. На улице Чили такое одеяло стоило больших денег.
Кстати говоря, раз уж речь зашла об одеялах, единственным вкладом Гуляки в семейный очаг было лоскутное одеяло – коллективное произведение девиц из дома Инасии. Все они были почитательницами жениха, включая и благородную Инасию, мулатку с лицом, изрытым оспинами, самую молодую, однако едва ли не самую опытную из всех хозяек подобных заведений Баии. Время от времени она приводила Гуляку к себе в постель, и он иногда неделями хранил ей верность.
Гуляка не был повинен в том, что его вклад оказался столь мизерным и что деньги Флор накопленные годами быстро улетучились. Он очень хотел бы взять на себя все расходы, во всяком случае большую их часть, и ради этого не пожалел сил. Никогда еще приятели не видели его таким напряженным и упрямым за столом казино, однако семнадцать – его любимая цифра выпадала крайне редко, будто ее вообще изъяли из употребления. Гуляка пытал счастья и в рулетке, и в ронде, и в баккара. Но ему удивительно не везло судьба была против него. Как он ни старался, у него ничего не выходило Ему уже не у кого было брать взаймы, кроме собственной невесты, у нее он и попросил сто мильрейсов.
– Не может быть, чтобы мне не повезло и сегодня, моя дорогая. К утру я привезу тачку денег, а ты купишь пол Баии, в том числе и дюжину шампанского для свадебного пира.
Но Гуляка не принес ни денег, ни шампанского. Ему действительно не везло.
В результате шампанское было только на гражданской свадьбе, состоявшейся в доме дяди Порто и тети Литы. Талес Порто торжественно откупорил бутылку, а судья произнес тост за здоровье новобрачных. Венчанье тоже было скромным и кратким, на нем присутствовали лишь самые близкие подруги Флор и сеу Атенор Лима, не считая тети Литы, дяди Порто и, разумеется, доны Нормы. Миллионерша дона Мага Патерностро прийти не смогла, но наутро она прислала целую батарею кухонной посуды – очень практичный и нужный подарок. Со стороны жениха присутствовали директор департамента парков и садов, у которого неисправимый Гуляка под предлогом свадьбы выклянчил денег, как, впрочем, и у других своих коллег, затем Мирандон со своей худощавой и свежей, но уже стареющей белокурой женой и Шимбо. Увидев в церкви помощника полицейского инспектора, Талес Порто заметил потом доне Лите. «Значит, не все было ложью в шутке, которую они затеяли, чтобы поиздеваться над доной Розилдой. Гуляка действительно в родстве с важным Гимараэнсом».
Венчал их по просьбе доны Нормы дон Клементе – приходский священник церкви святой Терезы. Гуляка выглядел на редкость элегантным завсегдатаем кабаре, Флор, вся в голубом, тихо улыбалась, потупив взгляд. Доне Норме так и не удалось убедить ее быть в белом, с фатой и флердоранжем – у Флор не хватило мужества. Обручальные кольца одолжили у Мирандона перед самой свадьбой. Накануне в «Табарисе» собрали денег для того, чтобы Гуляка оплатил уже выбранные в ювелирном магазине Рено кольца, но через полчаса он проиграл все до последнего тостана. И все же если бы Гуляка сходил за кольцами, ему бы удалось их выпросить. Ювелир, хоть и славился своей скупостью, не всегда мог устоять перед настойчивостью Гуляки и не раз одалживал ему денег. Но после бессонной ночи жених проспал допоздна и в последнюю минуту примчался за невестой на такси Цыгана.
Все уже выходили из церкви, когда появился банкир Селестино с букетиком фиалок в руке. Он был представлен Флор, вернее доне Флор, как и полагается звать замужнюю женщину, поцеловал ей руку, извинился за опоздание: он только что узнал о свадьбе и не имел времени купить подарок, – и незаметно сунул кредитку Гуляке. Гости поспешили поздороваться с важным португальцем, и раньше остальных – Шимбо и дон Клементе.
Во дворе монастыря все распрощались с новобрачными, только дона Норма проводила их до их нового дома, на фасаде которого уже красовалась вывеска «Кулинарная школа „Вкус и искусство“. Дона Флор пригласила соседку:
– Зайдите к нам, посидим немножко…
Но дона Норма лукаво рассмеялась:
– Неужели я кажусь такой глупой? – И, показав на потемневшие облака над морем, заключила: – Скоро ночь, пора спать…
Гуляка согласился с ней:
– В ваших словах сущая правда, соседка. Впрочем, этим делом я могу заниматься в любое время. – Обняв дону Флор за талию, он пошел с нею по коридору, на ходу нетерпеливо расстегивая платье жены.
В спальне Гуляка положил ее на голубое одеяло, обнаженное тело Флор окутали первые сумерки.
– Умоляю тебя, убери это покрывало, оно похоже на саван, – сказал Гуляка. – Принеси лучше то, лоскутное, на нем ты будешь еще привлекательнее, моя пушистенькая. А это мы сохраним, чтобы заложить в ломбарде, за него дадут немало…
И вот на пестром лоскутном одеяле, немая от стыла, лежит наконец то замужняя дона Флор, одетая лишь прозрачной те ю сумерек. Лежит рядом со своим мужем Гулякой, которого она сама избрала, не послушав советов старших, невзирая на запрет матери. Она отдалась ему до свадьбы, поступив, может быть, неразумно, но она не могла жить без Гуляки. Она горела на огне, которым пылали уста Гуляки, его пальцы жгли ее тело. Теперь, когда они женаты, он по праву супруга раздел ее и, лежа рядом на железной кровати, смотрел на нее с улыбкой. Ее муж красив, золотой пушок покрывает его руки и ноги, на груди густые белокурые волосы, на левом плече шрам от удара ножом. Подле него дона Флор казалась негритянкой, такая она была темная. Их обнаженные тела, полные желания, слились. Гуляка шептал на ухо Флор нежные, глупые слова.
Они предавались любви, пока не обессилели. Тогда дона Флор, натянув на себя одеяло, заснула. Гуляка улыбался и, ласково глядя на жену, гладил ее по волосам. Гуляка – ее муж, красивый, мужественный, нежный и добрый.
Когда дона Флор проснулась, будильник на ночном столике показывал два часа. Гуляки в постели не было. Дона Флор встала и пошла его искать, но Гуляка исчез из дому – наверняка отправился попытать счастья на деньги, подаренные банкиром. И это в первую брачную ночь! Дона Флор ворочалась в кровати и впервые лила горькие слезы замужней женщины.

14

Семь лет прошло с этой далекой ночи до того тревожного воскресного утра, когда Гуляка упал бездыханным, танцуя с ряжеными самбу на карнавале. И как тогда справедливо заметила дона Гиза – а слов эта женщина на ветер не бросала, – хоть все эти семь лет дона Флор оплакивала свои маленькие грехи и большие грехи мужа, у нее еще остались слезы. Слезы стыда и страдания, боли и унижения.
Она проливала их ночами, когда Гуляки не было дома. Бессонными ночами, полными нескончаемого ожидания, будто заря отступила к границам ада. Дождливыми ночами, когда струи воды заводили свою протяжную заунывную песню, монотонно барабаня по крышам. Ей не хватало теплой груди Гуляки, его сильных рук. Дона Флор вслушивалась в каждый шорох и не могла заснуть, словно ее мучила открытая рана. Охваченная тоской, она дрожала в леденящем ознобе, одна в супружеской кровати.
Зато когда Гуляка был рядом, холод и грусть отступали. От него исходило радостное тепло, которое охватывало дону Флор, и начиналась упоительная ночь. Доне Флор было уютно, она чувствовала себя счастливой и немного возбужденной, словно выпила стакан вина или рюмку ликера. Близость Гуляки пьянила ее, как крепкий напиток, и она не могла устоять перед его поцелуями и ласками. То были ночи безудержной, феерической страсти.
Таких вечеров, когда Гуляка оставался с женой после обеда и, растянувшись на софе и положив ей голову на грудь, слушал радио и рассказывал разные истории, было слишком мало. Его смелая рука гладила ее, ласкала, а потом они пораньше укладывались на свою железную кровать. Но таких вечеров было слишком мало, они выпадали, когда Гуляку вдруг охватывало отвращение к беспорядочной жизни и он оставлял приятелей, кашасу, рулетку на три четыре дня, а то и на неделю и сидел дома. Тогда он обычно спал, рылся в шкафах, заигрывал с ученицами, приставал к доне Флор, чтобы она ложилась с ним в постель в самое неподходящее время. Эти дни пролетали быстро. Легкомысленный Гуляка ставил все вверх дном, его задорный смех раздавался в коридоре, он переговаривался из окна с соседями, слушал, как ругаются между собой дона Норма и дона Гиза, и наполнял весь дом и улицу своим весельем. Да, эти ночи можно было сосчитать по пальцам – полные безумного восторга, смеха и страстных ласк. «Моя кокосовая конфетка, мой цветочек базилика, соль моей жизни, мой пушистый зверек, твой поцелуй для меня слаще меда». Чего только он не шептал ей! Зато других ночей было бесконечно много. Дона Флор спала тревожно, просыпаясь от малейшего шороха, а то и вовсе не смыкала глаз, охваченная гневом, пока не угадывала его шагов вдалеке и не слышала, как поворачивается в замке ключ. По тому, как открывается дверь, она уже знала, насколько Гуляка пьян и была ли удачной игра. Смежив веки, дона Флор притворялась спящей.
Иногда он приходил на рассвете, и она ласково встречала его, оберегая его поздний сон. На усталом лице Гуляки блуждала виноватая улыбка, свернувшись клубком, он прижимался к жене. Дона Флор молча глотала слезы, чтобы Гуляка не заметил, что она плачет, – у него ведь и без того было достаточно причин для раздражения: нервы его сдавали от превратностей борьбы с фортуной. Он приходил почти всегда навеселе, а иногда и пьяный и сразу засыпал, однако прежде приласкав жену и шепнув: «Сегодня я продулся, моя пушистенькая, но завтра обязательно отыграюсь…» Дона Флор не спала, охваченная нежностью, чувствуя, как муж, прижавшийся к ней, вздрагивает; он и во сне продолжал играть, все так же несчастливо, повторяя: «Семнадцать, восемнадцать, двадцать, двадцать три», – четыре роковые для него цифры… Флор наблюдала за мужем и представляла себе, как он ставит на одно из этих чисел и выигрывает. Она уже имела представление, что такое рулетка с ее соблазнами и собственными математическими законами. Сейчас, на рассвете, она охраняла его от всего мира, от фишек и костей, от крупье и, невезения. Она прикрывала его своим телом и. согревала; спящий Гуляка казался большим белокурым ребенком.
Случалось, он не приходил ночевать; дона Флор ждала его весь день и следующую ночь, страдая от унижения. Видя ее такой молчаливой и печальной, ученицы избегали задавать щекотливые вопросы, опасаясь, как бы бедняжка не расплакалась от стыда. Между собой они осуждали легкомысленного обманщика и жизнь, которую он вел, и как только ему не совестно мучить свою милую жену? Но стоило им увидеть Гуляку, стоило услышать его вкрадчивый голос, его веселые шутки, как все они, за очень редким исключением, начинали таять и млеть.
Все дни Гуляка проводил в беготне, разыскивая кредиторов, зачастую безуспешно: в залах, где идет игра, в долг не дают, фишки можно получить только за наличные. Он обходил банки, убеждал управляющих и их заместителей учесть векселя; применял всю свою хитрость, вырывая у поручителей гарантии, или выклянчивал под чудовищные проценты несколько сот мильрейсов у жадного ростовщика. Все послеобеденное время он мог потратить на скрягу, которого уговорить было почти невозможно, и ликовал, если ему удавалось одержать победу, когда скупец брал наконец ручку и ставил свою подпись на поручительстве, больше не в силах сопротивляться. Впрочем, некоторые наиболее практичные предпочитали действовать так: едва Гуляка появлялся с векселем на тысячу крузейро, жертва швыряла ему купюру в сто или двести крузейро, только бы от него отделаться. Через месяц или два вексель обязательно оказался бы просроченным.
Гуляка редко уходил с пустыми руками. Чтоб не поддаться его уговорам, недостаточно было простой жадности, нужно было обладать железной волей, не испытывать никакого сочувствия к чужому горю, словом, быть человеком бессердечным, как итальянец Гильермо Риччи с Ладейра да Табоан. Он прославился тем, что мужественно сопротивлялся Гуляке в течение нескольких лет.
Еще можно назвать книжного торговца Дмевала Шавеса, в те времена этот богач был еще директором магазина. Он долго сдерживал натиск Гуляки, но однажды тот осаждал Дмевала целый день. Они вместе пообедали, приближался вечер. Гуляка терзал торговца шесть часов подряд – Мирандой специально засек время на своих швейцарских часах. Кончилось тем, что хитрец Дмевал, одурев от усталости и россказней Гуляки, сдался:
Клянусь, вы первый, кому я даю поручительство.
Что ж, дружище, неплохое начало, лучше и не придумать. Дальше пойдет как по писаному: кто хоть раз дает мне поручительство уже не может остановиться, входит во вкус.
Гуляка помчался в банк, оставив толстого директора с открытым ртом: он печально склонился над бухгалтерскими книгами, не понимая, как его угораздило уступить Гуляке и поставить свою подпись на векселе.
Когда по вечерам в «Табарисе» шла игра, Гуляка не приходил обедать. Он съедал только сандвич или еще что нибудь и ужинал уже поздней ночью, когда закрывались двери во всех игорных заведениях… Самые упорные – он, Джованни, Анакреон, Мирабо Сампайо, Мейя Порсан, негр Аригоф, элегантный, словно русский князь, – направлялись всей компанией на площадь Семи Ворот, к Андрезе, или в какую нибудь таверну, где подавали каруру в листьях, рыбу, холодное пиво и кашасу.
Если случалось, что он забегал домой пообедать, то сразу же после еды исчезал, всегда торопясь. Дона Флор навеки рассталась с надеждой, что муж ее, как все другие мужья, будет возвращаться с работы, располагаться по домашнему, в пижаме, читать газеты, обсуждать новости, ходить в гости, в кино. Она уже забыла, когда в последний раз была там! Разве что дона Норма затащит ее на утренний сеанс.
Они месяцами нигде не бывали. И все же всякий раз, когда он снимал пиджак и ослаблял узел галстука, она неизменно спрашивала.
– Больше никуда не пойдешь?
Гуляка с улыбкой отвечал:
– Ненадолго, дорогая. Меня ждут, но я не задержусь…
Иногда он заходил домой до обеда, но только с одной целью. Это означало, что Гуляка проигрался в пух и прах и нигде не добыл ни гроша: его подвела интуиция, а управляющие банками оказались бесчувственными и поручители куда то исчезли. Словом, не у кого было перехватить взаймы. В такие дни он был раздражен. Гурман Гуляка, обычно смакующий изысканные блюда доны Флор, ел молча, без аппетита, даже не замечая, что ему подают. Он украдкой поглядывал на жену, пытаясь определить, какое у нее настроение и найдет ли он у нее сочувствие. Ибо он приходил лишь за одним: выпросить у жены денег. Он всегда просил взаймы, но, разумеется, долгов никогда не возвращал. И все же дона Флор каждый раз уступала ему и давала кое какую мелочь, хотя частенько и сама испытывала денежные затруднения. В такие дни Гуляка становился грубым и жестоким, его обаяние и галантность исчезали без следа.
Едва завидев его, дона Флор сразу же догадывалась о его намерениях. За прошедшие годы она хорошо изучила своего мужа: его походку, плутовской блеск его глаз, когда он поглядывал на какую нибудь красотку, на ее болтливых учениц, на декольте доны Гизы или вообще на всех встречных женщин, когда супруги шли по улице. Гуляка ни одной не оставлял без внимания, разве только совсем уродливых.
Итак, после полудня Гуляка был в поисках денег и в зависимости от результатов являлся или не являлся домой обедать, был ласков или груб. А к вечеру снова шел навстречу своей мрачной судьбе.
Мрачной? Вряд ли это торжественное слово подходит к характеру Гуляки и его беспечной жизни. Ее можно было назвать ночной, но не мрачной. Гуляке никак не шли темные, зловещие краски, какими любят рисовать игроков те, кто затевает против них кампании. У Гуляки не дрожали руки, когда он делал ставку, и его не мучила нечистая совесть после бессонной ночи.
Правда, его охватывало тревожное волнение, когда он следил за шариком рулетки, но это было приятное волнение. Ни разу ему не приходила в голову мысль о самоубийстве, ни разу его грудь не терзало раскаяние, а в ушах не раздавался требовательный голос разума. Все эти ужасы, от которых погибают азартные игроки, были неведомы Гуляке. Жаль, конечно! Но что поделаешь, если это так? Невозможно представить себе Гуляку этаким романтическим героем, который не в силах бороться со своим роком, презирает себя, хочет пустить себе пулю в висок у дверей казино, но не может набраться смелости.
Жизнь Гуляки, напряженная и суровая, была по плечу лишь настоящему мужчине, слабый не выдержал бы этой битвы, которая велась каждый вечер, каждое мгновение каждого вечера. Для Гуляки удары коварной судьбы никогда не становились катастрофой, непоправимым несчастьем. Жизнь его была переменчивой, но веселой, и всегда находился кто нибудь, кто соглашался одолжить ему денег. Невероятно, что столько людей шло на это. Впрочем, может быть, таким образом они наслаждались риском, не посещая казино, пользующиеся дурной славой? Глубокие переживания дарила судьба Гуляке.
Например, в тот августовский вечер, начавшийся так неудачно – он пытался выпросить денег у доны Флор, но та не дала, поскольку у нее оставалось лишь немного на домашние расходы, – они поссорились, наговорили друг другу бог знает чего. В конце концов дона Флор бросила ему тридцать жалких мильрейсов, и с ними Гуляка начал свой славный поход в «Абайшадиньо», где играли в рулетку Он поставил десять мильрейсов на свое любимое число, и вдруг… Вдруг его число выиграло – хотите верьте, хотите нет! – четырнадцать раз подряд. Гуляка продолжал играть, окруженный взбудораженной толпой, и не собирался ставить на другое число. Узнав об этом, Мирандой как сумасшедший примчался из другого зала, где играли в ронду, и крикнул Гуляке:
– Остановись ради своих детей, везение не вечно.
У Гуляки не было детей, и он не остановился, но Мирандон, у которого дети были, прикрыл руками фишки и, оттолкнув Гуляку, увел его от стола. И правильно сделал: хотя Гуляка и вышел из игры против воли, зато в выигрыше.
В тот вечер он покинул казино с карманами, полными денег. Вспомнил, как кричал рыдающей доне Флор: «Ты просто никуда не годишься, ничего не стоишь и ни капельки меня не любишь», – и решил явиться домой пораньше и с подарком. Да не с каким нибудь, а с дорогим ожерельем, кольцом, браслетом, драгоценным камнем. Но где его взять, если магазины уже закрыты? Мирандон предложил поискать что нибудь подходящее в публичных домах. Девицы иногда получали дорогие подарки от какаовых плантаторов или помещиков. Некоторым даже удавалось кое что скопить, и, оставив свое ремесло, они открывали салоны красоты или мелочные лавки. Мирандон знал двоих, которые даже вышли замуж и стали вполне порядочными дамами.
Приятели отправились на поиски. Они ходили по кабаре, веселым заведениям, гостиницам и всюду угощали всех, кто хотел выпить, пивом вермутом и коньяком. Платил Гуляка. Пересмотрели десятки украшений, но все это были жалкие, дешевые побрякушки из хромированного металла и латуни с разноцветными стекляшками. Ночь между тем приближалась.
А ведь он хотел прийти домой пораньше – сюрприз так сюрприз. Гуляка торопился, представляя, как обрадуется дона Флор, когда он явится до полуночи да еще с подарком. Но подарок должен быть дорогой, не из тех, что покупают у бродячих торговцев. Наконец на Ладейра де Сан Мигел, в будуаре – как манерно выразился Мирандон мадам Клодетты, стареющей куртизанки, существовавшей за счет скудной клиентуры, привлеченной ее французским происхождением они нашли то, что было надо.
Бирюза необыкновенной голубизны поразила Гуляку и Мирандона. Исключительно красивая оправа была из настоящего золота. Мадам Клодетта крепко зажала кольцо в руке, словно защищая фамильную драгоценность, и сообщила по секрету, что привезла кольцо из Европы, его носили мать мадам Клодетты и бабка, и потому оно для нее особенно дорого. Только за большие деньги она согласится расстаться с этой не имеющей цены вещью, которая напоминает ей о покинутой Лотарингии и детстве. Да, за большие, очень большие деньги. У le petit Vadinho, le pauvre  , никогда не будет такой суммы, а если и будет, вряд ли он ее истратит на женские украшения. Но что значат деньги для Гуляки, мадам? Даже проигравшись в пух и прах, он ищет их только для того, чтобы снова попытать счастья в рулетке. Гуляка швырял кредитки полными горстями, пока в карманах почти ничего не осталось; глазки мадам Клодетты загорелись алчным огнем. Покрытая слоем пудры и крема, эта мумия задрожала при виде банкнот в сто и двести мильрейсов.
Без четверти двенадцать, то есть раньше полуночи, как и собирался, Гуляка приехал домой на такси Цыгана. Дона Флор едва задремала,когда он ворвался в спальню и, положив ей на грудь кольцо с бирюзой, сказал улыбаясь:
– А ты не хотела одолжить мне денег, дурочка… – Оставшиеся деньги, около двух конторейсов, он разбросал по постели.
Так можно ли назвать «мрачной» судьбу человека, который был таким жизнерадостным и улыбался, даже если ему не везло?
Возможно, доне Флор с ее позиций судьба эта и казалась мрачной. Особенно с позиций, которые она занимала сейчас, поджидая своего мужа в спальне.
Как, впрочем, и все семь лет, то есть целую вечность. За эти годы дона Флор пролила немало слез, но и пережила немало приятных минут на супружеском ложе. Нежностью и лаской старался Гуляка вознаградить ее за томительные часы ожидания, за горечь унижений. Как то раз дона Гиза, хваставшаяся своими познаниями в области психологии, психоанализа, психографии и прочих американских штучек, объяснила доне Флор, что она замужем за исключительной личностью – исключительной, правда, не в том смысле, в каком привыкла употреблять это слово дона Флор, то есть великий, лучший, – отнюдь! Дона Гиза имела в виду совсем другое: натуру из ряда вон выходящую, не укладывающуюся в рамки скучной обывательской жизни. Способна ли дона Флор понять его и быть с ним счастливой? – спрашивала дона Гиза, без сомнения хорошая подруга, но чересчур уж ученая и злая на язык.
Дона Флор хотела, чтобы у нее было все как у людей и чтобы муж ее был как все мужья. Разве не служил он в муниципалитете, куда его устроил богатый родственник, доктор Айртон Гимараэнс, он же Шимбо? Ей хотелось, чтобы Гуляка приходил с работы с газетами под мышкой, с пакетом бисквитов или сластей из кокоса. Обедал в положенное время, перед сном прогуливался с нею под руку, наслаждаясь легким ветерком и луной. А потом ласкал ее, но не поздней ночью и не тогда, когда ему вздумается:
У них же все было не так Гуляка приходил домой, когда ему хотелось, а то и вовсе не приходил, ночуя у потаскух, с которыми возобновил прежние связи. Супружеской любви он отводил самое неподходящее время, не считаясь ни с часами, ни с календарем. Между ними не было ни молчаливого согласия, ни привычки, которая обычно существует у супругов. В доме царил беспорядок, по вечерам Гуляка пропадал неизвестно где, а она томилась в ожидании на своей железной кровати, страдая от ревности и тоски. Почему все мужья считаются со своими женами и только Гуляка не считается с ней? Почему он не такой, как другие? Почему нельзя жить спокойно, размеренно, без тревог без сплетен и без этого бесконечного ожидания? Почему?
Постепенно это ожидание, рулетка, кашаса, ночевки мужа вне дома, грубая ругань стали для доны Флор привычными, и все же она не хотела с этим мириться, да так, наверное, и умерла бы, не смирившись.
Но первым умер Гуляка. И теперь – увы! – ей некого больше ждать, но и не на что надеяться, некого любить. Гуляка ушел из дому навсегда, и дона Флор вдруг обнаружила, что бремя ее страданий непереносимо. Теперь ей незачем с бьющимся сердцем прислушиваться к каждому шороху, к шагам пьяных на улице, к тихому скрежету ключа в замке, к звукам далекой серенады.
Далекой и страстной. Иногда Гуляка будил ее песней под аккомпанемент скрипки и кавакиньо, гитары и флейты, трубы и мандолины, совсем как тогда на Ладейра до Алво, когда она впервые узнала все о своем возлюбленном: о том, что он бедняк без гроша в кармане, мелкий чиновник, плут, вымогатель, пьяница, развратник и игрок.

0

11

15

Сейчас, лежа на железной кровати, дона Флор старалась не слушать трескотню доны Розилды, которая, стоя у дверей, оживленно беседовала с доной Нормой. Она вспоминала забытые голоса певцов и мелодию прелестной серенады, которую услышала на Ладейра до Алво. Так дона Флор пыталась заполнить пустые часы и успокоить сердце, ведь ей уже некого было ждать. Теперь ей остался только мир воспоминаний, и в него она стремилась уйти, засыпать пеплом былого огонь неумирающего желания. Перед нею вдруг словно встала толстая стена, через которую не проникали шушуканье соседок и сплетни, вдову не трогали все эти пересуды. В первые дни траура дона Флор страдала оттого, что ее желание видеть мужа рядом с собой было невыполнимо, и она понимала это. Понимала, что уже никогда больше его не увидит.
Под ругань доны Розилды и звуки далекой песни, раздававшейся в ее душе, дона Флор погружалась в воспоминания: в ту ночь она подошла к окну, как только услышала первые аккорды. Тело ее болело от побоев, на шее алел кровавый рубец, сердце ныло от незаслуженной обиды и унижения. И вдруг она увидела Гуляку под фонарем с простертыми к ней руками. Узнала она и остальных: Каимми, голос которого нельзя было спутать ни с каким другим, Женнера Аугусто, выглядевшего при свете луны еще бледнее обычного, Карлиньо Маскареньяса, Эдгара Коко, доктора Валтера да Силвейру и Мирандона. А потом побежала за этой почти черной розой, которую сорвала накануне в саду тети Литы. Вся ее жизнь перевернулась, хотя она по прежнему подчинялась железной воле доны Розилды. Словно эта музыка влила в нее новые силы, вселила мужество. Флор вдруг даже обрадовалась тому, что Гуляка оказался всего лишь мелким муниципальным служащим на жалкой должности, а то, что он неисправимый игрок, ее вовсе не трогало.
Мучимая бессонницей, дона Флор вспоминала эти лунные ночи, напоенные нежностью, пытаясь заглушить отчаяние, которое охватывало ее всякий раз, когда она вспоминала, что Гуляка никогда больше не споет для нее и ее не приласкает, не будет больше долгого ожидания по ночам, нарушаемого вдруг чудесной серенадой.
Бывало, он переходил всякие границы: несколько ночей не ночевал дома или же ставил ее в глупое положение, как это случилось, когда они еще были новобрачными и он проиграл деньги, которые надо было внести за аренду дома, а ей ничего не сказал и она получилась обманщицей в глазах хозяина. В таких случаях он искал примирения, поскольку дона Флор с ним не разговаривала, не замечала его, будто у нее вообще не было мужа. Гуляка вертелся вокруг нее, всячески заискивал и делал заманчивые предложения пойти куда нибудь, приставал с ласками. Но, окопавшись в траншеях обиды, дона Флор стойко сопротивлялась.
Гуляка готов был на самые крупные жертвы: отправиться в кино, сопровождать дону Флор в гости к доне Мага или крестному отцу Эйтора – доктору Луису Энрике, которых уже давно надо было навестить. Или же приводил музыкантов под ее окно и пел серенаду, убаюкивая свою жену и будоража всю улицу. Правда, Доривала Каимми и доктора Валтера да Силвейры уже не было. Каимми переехал в Рио, где выступал на радио и записывался на пластинки, известные певцы исполняли его самбы и морские песенки. А доктор Валтер стал судьей в провинции и своей волшебной флейтой убаюкивал теперь собственных детишек – мальчишек и девчонок, которых жена каждый год рожала ему по одному, а то и по двое. В наш легкомысленный век необдуманных поступков и сумасбродств редко встретишь человека, столь ревностно относящегося к своим обязанностям, как просвещенный судья.
Теперь же не стало и Гуляки. Увы! Не стало его голоса, его насмешливой улыбки, его ласковых рук, белокурых волос, его дерзких усиков, никто уже не бредит рулеткой рядом с ней в постели. Даже мучительного ожидания не стало у доны Флор; чего бы она сейчас не отдала за то, чтобы снова страдать, ожидая мужа, с тревогой прислушиваться в ночной тишине к его нетвердым, пьяным шагам!
Уговоры доны Нормы, пытавшейся по дороге образумить дону Розилду, ни к чему не привели.
– Чем меньше напоминать ей о Гуляке, тем скорее она его забудет. Она очень страдает, не стоит говорить в ее присутствии о его недостатках и пороках! Зачем досаждать бедняжке?!
Все оказалось напрасным. У доны Розилды были свои планы: она считала, что слезы, которых покойный не заслужил, можно остановить, если поносить его последними словами. Она и раньше твердила, что смерть Гуляки может только обрадовать, но не огорчить. И по приезде еще раз высказала свое мнение чуть не на всю улицу: ей плевать было что ее кто нибудь услышит.
Утешения доны Нормы, впрочем, тоже не очень помогали: дона Флор не могла забыть дурных поступков и пороков своего мужа, но тем более блаженных часов, проведенных с ним, его ласки и безумные слова, его выносливость в любви и его слабость, когда он искал забвения у нее на груди и находил его в нежности доны Флор.
Дона Флор испытывала мучительное, почти физическое страдание и полное безразличие ко всему на свете. Повседневными заботами пыталась она заполнить внутреннюю пустоту, сдержать горькие слезы, чтобы как то жить дальше. На седьмой день после панихиды занятия в кулинарной школе возобновились. Поначалу ученицы избегали, как это было у них принято, шутить, дружески посмеиваясь друг над другом у горячей плиты. Но выдержали не более двух трех дней, а потом вернулась обычная веселая атмосфера, против чего не возражала и сама дона Флор; это помогало ей отвлечься от печальных мыслей.
Не пришла на занятия только маленькая Йеда с кошачьим личиком, подтвердив тем самым подозрения доны Флор. Боялась ли она встречи с доной Флор или дома, опустевшего без Гуляки, его веселого смеха и дерзких проделок?
Напрасно, потому что дона Флор теперь ничего не имела против Йеды: ей ни к чему было что то выяснять, ссориться и тем более кого то в чем то обвинять. Она хотела бы знать только одно: не беременна ли обманщица и не носит ли она под сердцем ребенка Гуляки?
У самой доны Флор, и она знала об этом, детей быть не могло. Доктор Лоурдес Бургес объяснил ей, в чем дело, а доктор Жаир, подтвердив диагноз, предложил сделать несложную операцию. Однако дона Флор отклонила это предложение, поскольку доктор Жаир не мог гарантировать полный успех операции. Вот почему в изменах мужа ее больше всего беспокоила опасность появления внебрачного ребенка.
Доне Флор так и не удалось выяснить, хотел ли ребенка Гуляка Может быть, страх, что ей придется делать операцию, помешал более откровенному разговору? Кто знает… Правда, дона Флор не раз спрашивала мужа:
– Ты не очень страдаешь оттого, что у нас нет детей?
Но Гуляка, может быть, знал, что она бесплодна и боится операции, а поэтому скрывал свое желание иметь белокурую кудрявую девочку, похожую на него, или черноволосого, с бронзовой кожей мальчика, похожего на дону Флор. Как то раз, когда он стал восхищаться толстым, розовощеким бутузом на календаре, победителем конкурса на самого здорового ребенка, дона Флор снова коснулась волновавшего ее вопроса.
– Если тебе очень хочется ребенка, я сделаю операцию. Доктор Жаир говорит, что возможен благоприятный исход. Но гарантировать он не может…
Гуляка слушал ее рассеянно, занятый своими мыслями, и ответил не сразу. Доне Флор пришлось повысить голос, чтобы вывести его из задумчивости.
– Не получится так не получится… По крайней мере тогда никто не посмеет сказать, что ты хотел ребенка, а я не сделала все от меня зависящее… Я справлюсь со своим страхом, стоит только тебе сказать… – Она вдруг зарыдала.
Гуляка не выносил, когда она плакала, и, нежно проведя ладонью по ее расстроенному личику, улыбнулся:
– Какая же ты у меня дурочка… Неужели тебе хочется, чтобы тебя искромсали? Оставь эту затею я не позволю, чтобы ты себя уродовала. И не смей больше говорить ни о каком ребенке.
Желая покончить с этим разговором, он обнял ее, но так и не сказал, хочет ли ребенка, которого она не могла ему родить и которого он так легко мог подарить любой другой женщине. Гуляка ласками заставил забыть то, что ее так волновало.
Но он любил детей… Очень любил!… Дети, завидев его, бросали игрушки и мчались ему навстречу. Когда он играл с детьми, сам словно становился их ровесником и никогда не раздражался. Мирандон пригласил Гуляку и дону Флор быть крестными родителями младшего из четырех своих сыновей, и тот, едва подрос, без памяти полюбил своего крестного: при виде его малыш разевал свой большой, как у лягушки, рот, махал ручонками и, вырываясь от матери, тянулся к Гуляке. Они играли часами: Гуляка подражал крикам диких зверей, прыгал, как кенгуру, смеялся. Как мог не хотеть ребенка тот, кто так любил детей? Однако Гуляка никогда не признавался в этом жене, очевидно боясь рокового исхода операции.
Сейчас дона Флор, лежа на своей вдовьей постели, чувствует угрызение совести. В конце концов, можно было рискнуть, невзирая на пессимизм обоих врачей. Но она, наверное, поддалась влиянию доны Гизы, мнение которой разделяли многие соседи и даже дядька с теткой. Дона Гиза авторитетным тоном изложила теорию наследственности, чтобы утешить бесплодную женщину. Даже тетя Лита, всегда такая добрая, не раз говорила ей:
– Нет худа без добра, доченька. Ты могла бы родить мальчика, такого же безобразника, как Гуляка. Подумай об этом! Господь ведает, что творит…
Телес Порто поддакнул жене:
– Лита права. Чтобы жить счастливо, совсем не обязательно заводить детей. Посмотри на нас, а ведь у нас никогда не было детей…
Они и в самом деле любили друг друга и были счастливы: Порто со своими пейзажами, а дона Лита со своими цветами и старым, толстым котом, которого она баловала, как единственного ребенка.
Многие думали так же и старались утешить дону Флор теми же доводами. А'дона Флор находила в этих утешениях оправдание своему страху перед операцией и, если уж говорить откровенно, своему эгоизму.
И вот сейчас, слушая ехидный голос доны Розилды и вспоминая ту нежную, далекую серенаду, она призналась себе, что не в страхе перед операцией было дело. Если бы она так же, как Гуляка, хотела ребенка, который наполнит дом шумом и смехом, она, наверное, нашла бы в себе силы лечь в больницу. Но она жила только мужем, только его хотела видеть в доме: для нее он был большим ребенком, заменял ей сына.
Дона Норма возражала доне Розилде:
– Ей надо забыться, это для нее сейчас самое лучшее. Она молода, еще сможет заново устроить свою жизнь…
– Она по собственной воле вышла замуж за этого негодяя… – раздавался голос доны Розилды.
– Пусть он никуда не годится, но к чему все время поносить его, тревожить покойника? Мы должны подумать о Флор, отвлечь бедняжку от ее печальных воспоминаний. Правда, она возобновила занятия в школе, но этого мало, нужно, чтобы она чаще выходила, развлекалась… – Ворчание доны Розилды снова заглушил голос доброй доны Нормы: – Если б у нее хоть был ребенок…
Дона Флор услышала это. Да, тогда ей было бы намного легче… Не так одиноко и пусто и хоть какой то интерес в жизни. Дона Розилда между тем не скупилась на проклятия зятю: он и такой, и сякой, и негодяй, и проходимец. И дона Флор заткнула уши, чтобы не слышать ничего, кроме той серенады, одна на железной кровати, без мужа и без ребенка, который мог бы утешить ее.
За семь лет, прожитые с Гулякой, больше всего ее испугал слух о том, что мулатка Дионизия, жившая недалеко от Террейро, якобы родила Гуляке сына. Дона Флор всегда боялась женщин, которые, родив от ее мужа, уведут его с собой. Стоило ей услышать об очередном похождении Гуляки, узнать, что роман слишком затянулся, сердце ее сжималось от страха, она уже видела, как ребенок соперницы тянет ручки к ее мужу.
Женщин она не боялась, хотя и ревновала. «Это просто так, для развлечения», – Гуляка не оправдывался, просто давал понять, что бояться ей нечего. А если все же появится ребенок? С ним бороться будет невозможно, и никакой надежды у нее не останется. Дона Флор прямо обезумела, когда дона Динора – и откуда только она обо всем узнавала? – с извинениями сообщила имя любовницы Гуляки и подробности их связи, вплоть до самых интимных. Какой ужас! Неужели на свет появится ребенок, которого она не могла, а возможно, и не хотела родить?
Представьте же себе состояние доны Флор, когда в один прекрасный день дона Динора рассказала ей, что Дионизия уже родила. Мулатка, слывшая красавицей, была натурщицей (один художник назло общественному мнению изобразил ее в костюме королевы) и в то же время лучшим украшением чрезвычайно демократического и широко известного заведения Лусианы Паки в самом многолюдном районе.
Дона Динора руководствовалась лишь добрыми чувствами и отнюдь не намеревалась строить козни, она была не из таких. Ей этого совсем не хотелось, но она считала себя обязанной выполнить свой долг перед подругой, чтобы дона Флор, такая добрая и порядочная, не оставалась в неведении, пока другие смеются у нее за спиной.
– Эта шлюха родила от него…
Она не стала употреблять более сильное выражение. Дона Динора была очень деликатна и ужасно боялась оскорбить кого бы то ни было, даже пропащую, беспутную женщину, родившую от чужого мужа. «Я не интриганка и зла никому не желаю», – уверяла дона Динора, и находились такие, что ей верили.
Замолкли последние аккорды серенады и голоса певцов, исчезла черная роза. Дона Флор вздрагивает, лежа на своей вдовьей кровати и вспоминая те тревожные дни, когда она приняла твердое решение: ни за что не пускать Гуляку, сохранить его для себя, такого, какой он есть – игрока и бабника. И она ему доказала, что способна на это.

16

Ясным и прохладным июньским утром две женщины вышли из церкви святого Франциска после мессы и, решительным шагом перейдя через площадь Террейро де Жезус, направились к лабиринту старинных узких улочек Пелоуриньо. Мальчишки напевали рискованную самбу, отбивая ритм по пустым консервным банкам.
Дона Норма, обращаясь к спутнице, проворчала:
– Почему эти молокососы не обратят внимания на зады своих матерей?
Возможно, это было простое совпадение и мальчишек вдохновили вовсе не ее пышные телеса, однако дона Норма на всякий случай бросила на нахалов строгий взгляд, который тут же смягчился, упав на чумазого малыша лет трех, одетого в лохмотья: он танцевал самбу в центре хоровода.
– Посмотри, Флор, какая прелесть, до чего ж хорош этот дьяволенок…
Дона Флор взглянула на ватагу оборванных детей. Некоторые из них толклись на оживленной площади среди бродячих фотографов или торговцев фруктами, норовя украсть из их корзин апельсины, лимоны, мандарины. Другие аплодировали человеку, продававшему чудодейственные лекарства, который расхаживал со змеей на шее, обвившейся наподобие отвратительного галстука. Третьи клянчили милостыню у церквей, налетая на богатых прихожан, либо перебрасывались шуточками с сонными девицами, еще совсем молоденькими, бродившими по скверу в ожидании утренних клиентов. Все эти пострелята появились на свет от случайных связей, у них не было ни отца, ни крыши над головой. Они жили беспризорными, носились по переулкам и в будущем, вероятно став карманными воришками, познакомятся с коридорами полицейских участков.
Дона Флор вздрогнула. Она пришла сюда взять малыша, только что родившегося, который ничего не будет знать о своем происхождении. Но при виде ребятишек, бегающих по площади Террейро, сердце ее преисполнилось жалости: сейчас она усыновила бы их всех, а не только ребенка Гуляки. Впрочем, Гуляка и без нее позаботился бы о своем сыне, никогда бы его не бросил на произвол судьбы, не такой он был человек, чтобы оставить ребенка без помощи, тем более своего родного, плоть от плоти. Он не стал бы отказываться от отцовства, а с гордостью, во всеуслышание объявил, бы о нем.
Дона Флор никогда в этом не сомневалась, хотя муж не сказал ей на этот счет ни слова. Но дона Флор знала, знала наверняка, что ребенок для него был бы самой большой удачей, самым большим выигрышем, самой крупной ставкой. Поэтому ее так встревожило известие, принесенное доной Динорой. Ведь Гуляка и без того почти не принадлежал ей из за своего пристрастия к игре и веселой жизни. Что же ей останется, если между ними к тому же встанет ребенок, тянущий ручонки к своему отцу? Тот самый ребенок, которого она не смогла ему дать.
Сообщение доны Диноры повергло дону Флор в отчаяние. Даже дона Норма ничего не могла посоветовать. Всегда решительная и собранная, она не находила выхода из создавшегося положения и чувствовала себя растерянной.
– А почему бы тебе не сказать, что ты беременна? – Умнее она ничего не могла придумать.
– Ну и что дальше? Потом он узнает правду и будет еще хуже…
Соломоново решение приняла дона Гиза – оно было не только достойным и практическим, но и помогало справиться с другими проблемами. Дона Гиза была докой в вопросах психологии и метафизики. Сам профессор Эпаминондас Соуза Пинто почтительно снимал перед ней шляпу. «Весьма эрудированная женщина», – говорил он, а ведь профессор никогда не ошибался в расстановке знаков препинания и бесплатно корректировал еженедельник Пауло Насифе, издававшийся небольшим тиражом, но процветавший за счет объявлений.
Когда огорченная дона Флор и растерявшаяся дона Норма ввели в курс дону Гизу, та сразу же нашла выход. На своем отвратительном португальском языке она объявила, что, если Гуляка так хотел ребенка, что не побрезговал проституткой, поскольку дона Флор бесплодна, если дона Флор боится из за этого ребенка, родившегося от другой, навсегда потерять Гуляку, чтобы сохранить мужа, ей остается только одно: принести домой этого незаконорожденного отпрыска Гуляки и стать для него матерью.
Но в чем дело? Почему так раскричалась дона Флор, ругаясь, как американская миллионерша – сравнение принадлежало доне Гизе, которая была поражена реакцией соседки, – и клянясь, что этого никогда не случится и что она ни за что не возьмет себе ребенка другой женщины, особенно потаскухи?… К чему этот скандал? Ведь Бразилия, по мнению американки, тем и отличается от других стран, что здесь все относятся друг к другу с сочувствием и пониманием. Замужние женщины воспитывают внебрачных детей своих мужей. Она сама знает несколько таких случаев в бедных и богатых семьях. Разве соседка дона Абигайл не воспитывает дочку своего мужа от какой то женщины с такой же любовью, с какой воспитывает собственных четырех детей? Просто замечательно! Этим то и понравилась Бразилия доне Гизе, поэтому то она и приняла бразильское подданство.
Чем виноват ребенок, какой грех он совершил? Как можно оставить бедного малыша, плоть и кровь ее мужа, Гуляки, обреченным на лишения и голод, среди нищеты и пороков, не дать ему образование и других жизненных благ? К тому же разве не боится дона Флор – и не без оснований, – что Гуляка останется с матерью ребенка, чтобы быть ближе к сыну? Но если дона Флор возьмет этого ребенка к себе, чтобы воспитывать его как родного, разве не будет это самым убедительным доказательством ее любви к мужу? Ребенок, рожденный другой женщиной, навсегда свяжет Гуляку и Флор, и тогда исчезнут все ее страхи и опасения.
А если благодаря заботам доны Флор в доме будет расти здоровый, красивый ребенок, который станет для Гуляки источником постоянной радости, кто знает, может быть, это пробудит в нем ответственность, заставит его изменить образ жизни, взяться за ум и устыдиться прошлого, раз и навсегда оставив игру и женщин? Вполне возможно, что так и будет, примеров тому более чем достаточно.
Вдохновившись этой идеей – «до чего ж хитра гринга!» – дона Норма поддержала дону Гизу. Она так и посыпала примерами. Взять хотя бы азартного игрока и пьяницу доктора Сисеро Араужо из Санто Амаро да Пурификасана. Бедная его жена, дона Пекена, совсем с ним измучилась. Но когда она родила ребенка, доктор Сисеро превратился в самого примерного мужа. А сеу Мануэл Лима, без ума влюбившийся в женщину легкого поведения… Хотя он, по правде говоря, не очень хотел ребенка, но исправился, как только вступил в брак, и не было супруга вернее его…
Одним словом, дона Гиза считала, что ребенок, в котором дона Флор видела такую угрозу своему домашнему очагу, может, будто по мановению волшебной палочки, стать его оплотом, гарантией любви Гуляки к жене и его перевоспитания. Правда, подумала про себя дона Гиза, этот новый Гуляка лишится своего обаяния, своей загадочности и своего грубоватого остроумия.
У доны Флор словно пелена с глаз упала. Лицо ее осветилось радостью, и со словами благодарности она бросилась в объятия подруги. Они разработали подробный план действий. А это было совсем не просто. Без поддержки доны Нормы вряд ли дона Флор нашла бы в себе достаточно мужества, чтобы отправиться в квартал, где обитали падшие женщины и «самый низменный разврат», как выражались репортеры уголовной хроники, на поиски Дионизии, чтобы отобрать у нее новорожденного и усыновить его по всей форме в нотариальной конторе с соответствующими записями и свидетелями. Дона Норма, побуждаемая самыми дружескими чувствами, сразу же предложила сопровождать подругу. К тому же ей уже давно хотелось взглянуть на этот квартал и его обитательниц, а случая удовлетворить любопытство до сих пор не подворачивалось.
– Не могу же я отпустить бедняжку Флор одну в это логово! – урезонивала она Зе Сампайо, когда тот, пораженный до крайности пытался ее отговорить.
– Я уже не девчонка, а взрослая, почтенная дама, никто не осмелится ко мне пристать. – И дона Норма посвятила в свои планы Зе Сампайо, который больше не сопротивлялся энергичной супруге: – Мы отправимся туда завтра утром. Я пойду якобы для того, чтобы навестить своего крестника, внука Жоана Алвеса, а потом попрошу Жоана, чтобы он отвел нас к этой особе. Жоан же, как тебе известно, мастер капоэйры  .
Так они и сделали. В воскресенье после мессы в церкви святого Франциска, где дона Флор поставила украшенную цветами свечу, чтобы все сошло хорошо, они пересекли площадь Террейро и разыскали негра Жоана Алвеса, чистильщика обуви, на тротуаре рядом со зданием медицинского факультета. Вокруг него толпились ребятишки, и все они – и курчавый негритенок, и мулаты, и светлые блондины – называли его дедушкой. Они, как и еще очень многие дети, бегающие по узким и кривым улочкам между Террейро де Жезус и Байша дос Сапатейрос, были его крестниками. У негра Жоана Алвеса никогда не было детей ни от жены, ни от других женщин, но он добывал своим крестникам крестных матерей, еду, старую одежду и даже буквари. Жил он в подвале тут же поблизости вместе с несколькими крестниками. Этот свирепый на вид старик, бранчливый и вздорный, слыл колдуном. Из своего подвала, откуда открывался вид на зеленую долину, негр Жоан Алвес как бы распоряжался красками и светом Баии.
– Кого я вижу! Да благословит вас господь, кума дона Норма… А как поживает сеу Зе Сампайо? Передайте ему, что я на днях зайду в его магазин купить для ребят несколько пар обуви…
Мальчишки окружили подошедших женщин. В руках доны Нормы появился кулек с карамелью. Жоан Алвес свистнул, сразу подбежало еще несколько пострелят и среди них мулатик лет четырех пяти. Негр погладил его по голове:
– Попроси благословения у своей крестной матери, негодник…
Дона Норма благословила мальчика и дала ему монетку. Негр поинтересовался, каким добрым ветром занесло сюда куму.
– Видите ли, кум, я хочу попросить вас об одной услуге в очень деликатном деле.
– Деликатное дело не для меня, я ведь, как вы знаете, человек грубый…
– Я хочу сказать, это дело должно остаться в строгой тайне.
– Что верно, то верно, я не болтун и не сплетник. Можете говорить, кума…
– Вы, кум, не знаете некой Дионизии? Говорят, она живет где то здесь.
– И у вашей милости есть к ней дело?
– У меня лично нет, кум. А вот у моей подруги…
Жоан Алвес окинул дону Флор взглядом с головы до ног.
– Дело к Дионизии Ошосси?
– Наверное, к ней… Я слышала, она очень хорошенькая.
Жоан Алвес почесал свою поросшую жесткими, курчавыми волосами голову.
– Хорошенькая? Вы меня извините, кума, но вам следует выбирать выражения. Хорошенькой можно назвать белую, но не мулатку, да еще такую, как Дионизия. Таких красоток, как она, во всем мире, я думаю, найдется не больше полудюжины, и то надо еще поискать.
– У нее недавно родился ребенок…
– Тогда это она, она недавно родила и еще не вернулась к своему занятию…
Дона Флор наконец открыла рот, поинтересовавшись:
– А чем она занимается?
Жоан Алвес снова смерил ее взглядом, но на сей раз с некоторым презрением, явно пораженный ее невежеством:
– Она проститутка, сеньора, это ее занятие.
Дона Норма не хотела отвлекаться от главного.
– И вы, кум, водите с ней дружбу, знаете, где она живет?
– А почему бы мне с ней не дружить, кума? А живет она совсем рядом, на Масиэле.
– Отведите нас туда, кум, моя подруга хочет потолковать с ней об одном деле…
Жоан Алвес еще раз пристально посмотрел на дону Флор и почесал голову, будто что то в этих словах показалось ему подозрительным и не внушающим доверия.
– А почему бы ей не пойти туда одной, кума? Я покажу дом, где живет Дионизия.
– Будьте рыцарем, кум. Неужели вы допустите, чтобы женщины одни ходили по этому кварталу? А вдруг к нам пристанет какой нибудь нахал…
Благородство Жоана Алвеса было общеизвестно.
– Ну что ж, я провожу вас, но ручаюсь, никто не позволит себе по отношению к вам никакой выходки, у нас этого не водится…
Он встал и поручил своим крестникам присматривать за ящиком и щетками. Это был стройный, крепкий негр лет пятидесяти с лишним, его курчавые волосы уже начали седеть. На шее он носил ожерелье божества Ориша, красные и белые четки божества Шанго. Только морщины под глазами говорили о его пристрастии к кашасе. Поднявшись, Жоан поинтересовался:
– А что за дело к Дио у этой девицы? – В последнем слове прозвучала насмешка.
– Ничего плохого, кум…
– А иначе при всем уважении к вам, кума, я с вами не пойду… Да это ни к чему и не приведет: ее святой всемогущ. – Он коснулся земли кончиками пальцев, приветствуя божество. – Окэ аро Ошосси! Ничто не может причинить ей зло, и любое колдовство обернется против того, кто его затевает…
– Когда вы меня сведете на макумбу, кум? Я очень хочу побывать на кандомблэ  …
Так, беседуя, они вошли в квартал, где жила Дионизия. Поскольку было воскресенье и субботний кутеж продолжался до рассвета, улицы были пусты. Лишь у немногих дверей сидели женщины, но и они скорее наслаждались погожим утром, чем поджидали мужчин. Тишь и благодать царили вокруг.
Дона Норма почувствовала разочарование – неинтересное время выбрали они для своего визита. Сейчас этот квартал ничем не отличался от тех, где живут самые добродетельные люди. К тому же дом Дионизии находился в начале улицы.
Когда они поднимались вверх по шатким ступеням, мимо них в темноте шмыгнула огромная крыса. Отовсюду слышались голоса, кто то тихо напевал грустную песню. На площадке четвертого этажа до них донесся запах лаванды, курящейся в глиняных сосудах, – верный знак того, что в доме новорожденный. Они пошли по коридору и остановились у одной из дверей.
Жоан Алвес постучал костяшками пальцев.
– Кто там? – откликнулся тихий, спокойный голос.
– С миром, Дио… Это я, Жоан Алвес. Тут со мной две сеньоры, они хотят с тобой поговорить. Одну из них я знаю, это моя кума Норма, достойная женщина.
– Так входите и извините за беспорядок, я еще не успела убрать…
Женщины вошли вслед за негром. В тесной комнатушке стояла двухспальная кровать, покосившийся шкаф, железный умывальник с эмалированным тазом и ведром. Все сияло чистотой. На стене висели зеркало с трещиной и гравюра, изображающая святого Бонфима, украшенная лентами. Через окно, выходившее во двор, лился солнечный свет вместе с грустной песенкой. Облокотившись на подушки, до половины прикрытая простыней, мулатка Дионизия приветливо улыбалась нежданным гостям. Декольте ее кружевного пеньюара обнажало пышную грудь к которой она прижимала спящего младенца – крупного и очень смуглого. В сосуде под стулом курилась лаванда, и ее ароматом пропитывалась одежда новорожденного, положенная на плетеное сиденье. Два ящика из под керосина, покрытые шелковистой бумагой, заменяли табуретки. В заднем углу комнаты были развешаны лук и стрелы Ошосси, изображение Георгия победоносца, поражающего дракона, зеленый камень – вероятно, фетиш Йеманжи, четки из бирюзы.
– Сеу Жоан, – сказала мулатка своим спокойным голосом, – сделайте милость, снимите со стула детские вещи и положите в шкаф: я приготовила их, чтобы переодеть малыша после купания. Дайте стул этой девушке… Она указала на дону Норму и, повернувшись затем к доне Флор, сказала с улыбкой: – А сеньора, что помоложе, пусть меня извинит, ей придется сесть на ящик.
Продолжая оставаться в кровати, она следила, как чистильщик выполняет ее распоряжения. Невозмутимо улыбающаяся, Дионизия не выказывала ни малейшего любопытства по поводу появления непрошеных гостей. Теперь было понятно, почему художник Карибэ изобразил ее в костюме королевы на троне афошэ.
Опередив негра, дона Норма взяла распашонку и пеленки и открыла шкаф, чтобы заодно выяснить, сколько у мулатки платьев, блузок туфель и сандалий.
– Возьмите ящик и для себя, сеу Жоан, и садитесь.
– Я постою, Дио, мне и так хорошо.
– Лучше разговаривать сидя и не спеша, сеу Жоан, стоя, труднее договориться.
Негр, однако, предпочел встать у подоконника, заслонив собой ослепительно сияющее солнце. В комнату лилась грустная песенка.

Я в страстях – как в цепях,
я рабыня твоя,
господин!
Когда дона Норма и дона Флор уселись, наступила короткая пауза. Дионизия своим приятным голосом первая нарушила молчание. Она заговорила о том, какой сегодня прекрасный день, и пожалела, что не может еще выходить на улицу:
– Трудно оставаться дома, когда умытое дождем солнышко еще радостнее сияет в листве…
Дона Норма согласилась с ней, и они стали мирно беседовать о солнце, о дожде, о лунных ночах в Итапоа, в Кабуле и не известно каким образом добрались до Ресифе, где жила сестра доны Нормы, вышедшая замуж за тамошнего инженера, и где Дио пробыла несколько месяцев.
– Больше полугода я таскалась повсюду с одним типом, который скрывался от полиции. Этот сумасброд вскружил мне голову, а потом бросил меня в Ресифе…
Они б, наверное, долго еще говорили, ибо обе любили поболтать, если бы дона Флор, услышав звон церковных колоколов, оповещавший, что наступил полдень, не встревожилась, прервав их оживленную беседу:
– Мы очень задержались, Норминья…
– Не беспокойтесь, мне очень приятно поговорить с вами… – сказала Дионизия.
– В следующий раз мы посидим подольше, – пообещала дона Норма. – А сегодня мы зашли по делу…
– Я к вашим услугам.
– У моей подруги, доны Флор, нет детей, она не может рожать, и, к сожалению, это неизлечимо.
– Знаю, это бывает, но Марилдес, одна моя знакомая, вылечилась.
– У Флор ничего не получится, врач сказал.
– Врач?! – Дионизия расхохоталась. – Врачи только и умеют, что красиво говорить да неразборчиво писать. Если барышня обратится к Пайзиньо, он ей в два счета поможет. Как, по вашему, сеу Жоан?
Жоан Алвес поддержал ее:
– Пайзиньо сделает пассы над ее животом, и дети пойдут каждый год.
Однако дона Флор пренебрегла этим советом обратиться к знахарю, хотя тот и пользовался отличной репутацией. Она бросила взгляд на спящего младенца. Не лучше ли сразу объясниться начистоту, узнать, действительно ли это сын Гуляки. Ребенок, такой чернокожий, совсем не похож на него. Дона Флор предпочла сразу приступить к самой неприятной части переговоров, и, как все робкие люди, слишком громко и решительно сказала:
– Я пришла к вам по очень серьезному делу, хочу кое что предложить и выяснить, не придем ли мы к соглашению.
– Так говорите, барышня, я внимательно вас слушаю.
– Мальчик… – начала дона Флор и тут же смолкла, не зная, как продолжать.
Дона Норма пришла ей на помощь:
– У вас ребенок родился всего несколько дней назад?
Дионизия взглянула на сына и улыбнулась в подтверждение.
– Так вот, моя подруга хочет узнать… Она, видите ли, дала обет, когда была при смерти, что ее первенец станет священником, если святой Бонфим ей поможет и она выживет. – Дона Норма говорила не спеша: эта история, придуманная ею накануне, ей самой не очень нравилась. – И вот бог внял ее молитвам, и она выздоровела каким то чудом.
Мулатка слушала с любопытством, стараясь уловить связь между болезнью этой девушки, чудом святого Бонфима и ее ребенком. Дона Норма заторопилась, желая поскорее миновать щекотливую тему.
– Но разве можно выполнить такой обет, не имея ребенка? И тогда она решила усыновить чужого, воспитать его, а потом отдать учиться в семинарию. Она узнала о вашем сыне и выбрала его…
Польщенная Дионизия мягко улыбнулась, и дона Норма, поняв эту улыбку как знак согласия, пояснила:
Она хочет усыновить вашего ребенка, оформив нужный документ в нотариальной конторе. Словом, взять его насовсем и воспитать как сына.
Дионизия молчала, прикрыв глаза. Слушала ли она дону Норму или доносившуюся издалека песню?

Я хотел бы
в объятьях твоих умереть!
Лучше мне умереть,
чем терпеть

– Лучше умереть, – прошептала она и, когда снова открыла глаза, от прежней ее сердечности не осталось и следа: взгляд стал холодным, у рта залегли горькие складки. – А почему?… – тихо спросила Дионизия. – Почему она выбрала моего ребенка? Почему именно его?
«Должно быть, мы причиняем ей невыносимое страдание, – подумала дона Норма… Какая мать захочет расстаться со своим ребенком? Даже самая бедная, прозябающая в нищете, предпочтет, чтобы ей разорвали сердце».
Кто то сказал, что ваш ребенок здоровый и красивый… И что у вас нет средств его воспитывать…
Если бы это делалось не ради блага ребенка, если бы речь шла не о сыне Гуляки, дона Норма ни за что бы не выступила в роли посредницы и ни к кому не обратилась бы с подобным предложением. Она с трудом выдавливала из себя слова. Но действительно ли это сын Гуляки? Не следует забывать о ремесле Дионизии. Мальчик еще темнее матери, а где же белокурые волосы Гуляки? Дона Норма сделала еще одно усилие над собой: намекнула, что мальчик в новой семье не будет знать нужды.
– У вас здесь полно ребятишек, да и у моего кума Жоана Алвеса крестников хоть отбавляй, я сама крестила одного из них. И все они голодают, живут в грязи, просят милостыню, даже воруют… Моя подруга не миллионерша, но достаточно обеспечена, чтобы бедняжка не голодал, не попал в тюрьму, учился на священника и ходил в церковь…
Будто разгадав вдруг намерения доны Нормы, младенец проснулся и заплакал. Дионизия высвободила грудь и, устроив ребенка поудобнее, стала его кормить. Она слушала гостью молча, как бы взвешивая все ее доводы: мальчика окружат комфортом и лаской, он ни в чем не узнает недостатка. Конечно, матери тяжело расстаться с сыном, но только эгоистка обречет свое дитя на голод и нищету. Дона Флор добрейшей души женщина, лучше ее трудно найти.
Дионизия теснее прижала грудь к губкам уже сытого ребенка. Повернувшись к окну, где стоял Жоан Алвес, она заговорила, обращаясь к нему, будто женщины не стоили того, чтобы им отвечать:
– Видите, сеу Жоан, как обращаются с бедняками? Эта вот, – она кивком указала на дону Флор, – сама не может рожать, так разузнала, что Дионизия Ошосси, у которой здоровья больше, чем денег, родила сынишку, и сказала своей подруге: «Пойдем с ней потолкуем… Эта чумазая еще будет нас благодарить»…
Дона Норма попыталась ее прервать:
– Нет нет, вы к нам несправедливы…
Голос мулатки звучал то взволнованно, то равнодушно, в нем слышалась горечь:
– Но у нее не хватило мужества пойти одной, и она попросила твою куму помочь ей уговорить меня. Ребенок Дио большой и красивый, из него получится отличный падре, а мать нищая и отдаст его без слова, да еще будет довольна, что избавилась. А если не отдаст, значит, она негодяйка и настоящая шлюха. Приблизительно в таком духе она мне тут толковала, вы сами слышали, сеу Жоан. Она думает, что у бедняков нет сердца, что раз я веду эту ужасную жизнь, то не имею права воспитывать своих детей…
Дона Норма снова попыталась остановить ее:
– Не говорите так…
Мальчик перестал сосать, и Дионизия встала с постели, держа его на руках, выпрямившись во весь свой величественный рост; красивая и в ярости, она поистине смотрела королевой. Продолжая говорить, мулатка неторопливо занималась ребенком, выкупала его в эмалированном тазу, перепеленала, посыпала тальком и одела в надушенную лавандой распашонку.
– Но они ошиблись адресом, я из тех женщин, которые способны воспитать своих детей так, чтобы люди их уважали, и мне не нужнее чужая милость. Пусть он не станет падре, пусть даже станет вором, все может случиться, но воспитывать его буду я сама и так, как сочту нужным. Он станет вожаком нашего квартала, с ним никто не посмеет шутить, и я не отдам его богачке, которая даже родить не смогла…
Она ласково улыбнулась ребенку и сказала ему:
– А главное, у тебя есть отец, который о тебе позаботится.
Вот тут то дона Флор и взорвалась. Неожиданно расхрабрившись, она отчаянно закричала:
– Только его отец – мой муж… Ваш ребенок мне не нужен, я хочу получить ребенка своего мужа… Вы не имели права заводить от него ребенка, вы спутались с ним, это ваше дело, но право на ребенка моего мужа имею только я…
Дионизия пошатнулась, будто ее ударили в лицо:
– Вы хотите сказать, что вы замужем за ним?… Неужели это правда?
Облегчив этой вспышкой свою исстрадавшуюся душу, дона Флор снова сникла и безнадежным тоном проговорила:
– Да, замужем уже три года… Извините меня, но только поэтому я и решила воспитывать ребенка, раз уж сама не могу родить… Но теперь я вижу, что вы правы, сеньора, воспитывать мальчика должна его мать… Да и какой толк был бы от моего воспитания? Я пришла потому, что слишком люблю своего мужа и боялась, что он бросит меня и уйдет к ребенку. Все остальное ложь. Но после того, как я вас увидела, я поняла, что – с сыном или без сына – он никогда не оставит вас, сеньора…
– Никакая я не сеньора, но клянусь здоровьем моего сына, если бы я знала, что Валдомиро женат, я не стала бы заводить от него ребенка и поддерживать с ним отношения. А ведь я собиралась бросить свое ремесло, построить домишко и жить с ним, как с мужем…
Она заканчивала одевать ребенка. Дона Норма подобрала полотенце, атмосфера в комнате несколько разрядилась.
– Клянусь, что Валдомиро – мой муж, – прошептала дона Флор, – это всем известно…
– Он никогда мне ничего подобного не говорил… – Дио взяла распашонку из рук доны Нормы и положила ребенка на кровать. – Почему? Зачем ему было меня обманывать? – Она задумалась, уже совсем успокоившись, и обратилась к доне Флор очень вежливо, даже уважительно. – Вы говорите, все знают о вашем браке, не так ли, сеньора?… Может быть… Но почему мне никто не сказал об этом раньше? Я ведь знакома со всеми его близкими, даже с матерью…
– С матерью? Но у него нет матери, она умерла…
– Как умерла? Я знакома и с ней и с его бабушкой… Знаю его брата, Роке, столяра…
– Тогда это не мой Валдомиро!… – обрадовалась дона Флор, весело рассмеявшись. – О, как это замечательно!… Норминья, это же другой Валдомиро! Я готова заплакать от радости…
Дионизия Ошосси, оставив ребенка на постели, закружилась в каком то ритуальном танце. Она увлекла за собой Жоана Алвеса, не переставая благодарить свое божество: «Окэ, отец мой Ошосси, аро окэ!»
– Это другой Валдомиро, мой Валдомиро не женат, у него только одна женщина – Дионизия, его мулатка Дио…
Внезапно она остановилась, взглянув на дону Флор, дона Норма взяла мальчика на руки и стала его баюкать.
– Значит, наши мужья тезки? И мой без ума от… – Она осеклась, не закончив фразы.
– …от рулетки. Мой тоже, – закончила дона Флор.
– И вам сказали, что у меня сын от вашего мужа… Какие злые языки…
Дверь открылась, и на пороге появился плотный молодой негр, сияющий ослепительной белозубой улыбкой, с плутовским огоньком в глазах.
– День добрый!…
Все еще танцуя, к нему приблизилась Дионизия. Он здесь, рядом с ней, значит, долой все страхи и сомнения. Протянув руки к доне Норме, она взяла у нее ребенка и передала его отцу.
– Вот он, мой Гуляка, шофер грузовика, отец моего сына. – И, показав на дону Норму и дону Флор, сказала: – Это кума сеу Жоана, а вторая, знаешь, кто?
– Откуда мне знать?
– Жена другого Валдомиро…
– Моего тезки?
– Именно… Она думала, что ребенок у меня от ее мужа, и хотела взять его на воспитание, сделать из нашего малыша падре. – Она рассмеялась своим заразительным смехом и уже совсем спокойно продолжала: – Как вас зовут? Флор? Вот вы и будете крестной моего сына… Если хотите, я подыщу вам ребенка, своего я не отдам, он у меня один, но я могу найти то, что вам нужно…
– Будете моей кумой, дона Флор, – сказал шофер грузовика.
Дионизия передала малыша доне Флор. Птицы, порхавшие в небе, опустились на карниз архиепископского дворца.

0

12

17

В первый период вдовства, период печали и полного траура, дона Флор ходила вся в черном, молчаливая, двигаясь, словно в кошмаре, и без конца предаваясь воспоминаниям о своем замужестве. А вокруг нее все громче перешептывались сплетницы, под водительством доны Розилды они неотступно преследовали вдову своим сочувствием и ехидными пересудами. Голоса их сливались в хор, поносящий Гуляку, в котором солировала дона Розилда и дона Динора, обладавшие ядовитыми, словно змеиное жало, языками.
Дона Флор, замкнувшись в своей печали, с головой погрузилась в прошлое с его радостями и огорчениями, словно хотела удержать рядом с собой образ Гуляки, его тень, еще витавшую в доме, особенно в той комнате, где они любили друг друга.
И зачем здесь околачиваются все эти кумушки? Эти соседки, знакомые, ученицы, подруги ее матери, приехавшей из Назарета, и уже совсем посторонние, вроде доны Энаиды, знакомой доны Нормы? Эта сеньора примчалась сюда с Шаме Шаме, будто у нее не было ни мужа, ни детей, ни домашних дел, чтобы выразить соболезнования доне Флор, заодно деликатно намекнув на похождения Гуляки. Какое им до всего этого дело? Зачем бередить ее едва зарубцевавшиеся раны, заставлять ее страдать? Зачем понадобилось доне Энаиде доверительно сообщать ей с лицемерным сочувствием о своем близком знакомстве с этой злосчастной Ноэмией, ныне толстой сеньорой, женой журналиста, которая до сих пор хранит портрет Гуляки?
Дона Флор жила воспоминаниями – хорошими и плохими, – они помогали ей перенести горе, страшное отчаяние и пустоту после смерти Гуляки. Даже самые неприятные воспоминания, например о бывшей ученице с ее нахальным смехом и бесстыдством, заставлявшие ее вновь переживать обиду и унижение, были теперь для нее своего рода горьким утешением, бальзамом, лечащим от безысходного страдания. Ибо кто в конечном итоге победил, кто выиграл в этой игре, кто остался с Гулякой? Кого он предпочел, когда однажды дона Флор, потеряв всякое терпение, предъявила ему ультиматум: или Ноэмия, или она? Пусть, если хочет, убирается с этой особой (мерзавка повсюду распустила слух, будто собирается замуж за Гуляку), но решает это скорее… Кому отдал тогда он предпочтение?
Ноэмия пришла в ее школу изучать кулинарное искусство потому что была помолвлена и жених хотел, чтобы его жена хорошо готовила. Он был щеголем и снобом, мнившим себя знатоком кино и литературы, вообще незаурядным эрудитом. Цитировал на память различных авторов и все на свете критиковал, одним словом, был гением, подающим надежды в журналистике. А еще считал, что молодая хозяйка должна овладеть искусством приготовления национальных блюд: «Я хочу видеть эту мещанку пролетаризованной». Ноэмия нашла идею жениха забавной и записалась в школу «Вкус и искусство».
Ей, происходящей из богатого аристократического семейства Грасы, казалось очень оригинальным быть невестой столь рафинированного интеллигента. Однако еще более оригинальным ей показался сумасброд Гуляка с мечтательными глазами. Когда аристократическое семейство и подающий надежды гений спохватились, Ноэмия уже обучилась кое чему у Гуляки, посещая с ним дом свиданий Амарилдес. Поднялся шумный скандал, грозивший крупными неприятностями. К счастью, благоразумие жениха помогло ему пережить внезапное известие о падении невесты; он вышел из положения с блеском истинного дипломата: с его стороны было бы глупо из за дурацких предрассудков терять этот сундук, набитый золотом. Однако его благородства и стремления уладить дело миром оказалось недостаточно, ибо Ноэмия не пожелала оставить свой «легкомысленный флирт». Она послала ко всем чертям и жениха и семью, предложив Гуляке сбежать с ней куда глаза глядят. Но Гуляке этого вовсе не хотелось. Когда о его похождении стали злословить в обществе, когда дона Флор в припадке бешенства, что с ней случалось довольно редко, потребовала от него немедленного решения, он возвратил Ноэмию жениху. Этот эстет и сноб стал теперь для нее еще более привлекательным, ибо его талант увенчался рогами. Другого такого жениха не сыщешь в целом мире.
«Все это только для развлечения», – сказал Гуляка, когда, доведенная до отчаяния, дона Флор потребовала, чтобы он наконец решил этот вопрос раз и навсегда. Ему и в голову не приходило бежать с Ноэмией, с этой взбалмошной кокеткой. «Она потаскуха и к тому же еще лгунья, каких свет не видел», – заявил он.
Так зачем же эти кумушки лезут не в свое дело? Зачем дона Розилда, дона Динора, дона Энаида, примчавшаяся сюда из своего чудесного дома на Шаме Шаме, и все остальные ноют и жалуются, спевшись в гнусном хоре? К чему напоминать ей о неверности Гуляки и доказывать, что хуже него мужа не было? Разве не получила она самое лучшее подтверждение его любви и преданности? Разве он не предпочел ее богачке Ноэмии, у которой был особняк в Грасе, чековые книжки и открытый счет в банке – а ведь Гуляка вел крупную игру, – автомобиль с шофером, драгоценности, духи, туалеты из Рио? С кем он остался, кого предпочел, когда ему предстояло сделать выбор? Не помогли ни чековая книжка, ни комфорт, ни автомобиль, который бы повсюду возил его, ни туалеты из Рио, ни парижские духи, ни изысканные выражения – mon chйri, mon petit coco, merde, quelle merde   – на баиянском и французском языках.
Ни потерянная девственность, ни мольбы: «Я пожертвовала ради тебя своей честью», ни угрозы: «Мой отец будет преследовать тебя, засадит в тюрьму», – ничто не заставило Гуляку поколебаться. «Как тебе могла прийти в голову подобная чушь, неужели ты думаешь, что я уйду от тебя к этой потаскухе?…» И, наставив рога жениху Ноэмии, он отправился в постель с доной Флор. Какая это была ночь! Они помирились, и она простила ему все. «Это только для развлечения, а люблю я одну тебя, Флор, мой цветок базилика…»
В представлении кумушек хуже Гуляки не было на свете мужа, а дона Флор была самой несчастной женой. Поэтому ей полагалось не плакать и горевать, а благодарить бога за то, что он вовремя освободил ее от столь тяжкой ноши. Они считали дону Флор слишком чувствительной и все же осуждали дону Розилду, которая хотела видеть свою дочь радостной и веселой после смерти Гуляки. Каким бы он ни был, он был ее мужем. Однако ее чрезмерное горе, слишком глубокий траур и слишком глубокая печаль, ее окаменевшее, потерянное лицо, ее отсутствующий взгляд, обращенный в небытие, – все это было непонятно кумушкам.
И только в одном они сходились – и дона Розилда, и дона Норма, и дона Динора, и дона Гиза: дона Флор должна как можно скорее забыть неспокойные годы замужества, изгнать Гуляку из своей памяти, будто его никогда и не было. По их мнению, ее скорбь слишком затянулась. Вот почему они считали своим долгом убедить ее, что господь явил свое милосердие, освободив ее от тяжкого бремени.
Даже тетя Лита, всегда прощавшая Гуляке все его выходки, откровенно удивлялась.
– Никогда бы не подумала, что она станет так долго по нему убиваться…
Дона Норма ее поддерживала:
– Похоже, она никогда его не забудет… С каждым днем все сильнее ее страдания…
Дона Гиза, слывшая знатоком человеческой психологии, возражала пессимисткам:
– Это естественно… Но пройдет еще какое то время, и она успокоится, забудет его и снова вернется к жизни…
– Разумеется… – Дона Динора придерживалась того же мнения. – Со временем она поймет, что такова была божья воля…
Однако насчет того, как лучше помочь вдове, согласия не было. Дона Норма и дона Гиза предложили не вспоминать при доне Флор о Гуляке. Остальные же под командованием неумолимой доны Розилды – не последнее место в этой воинственной группировке занимала дона Динора – изощрялись в интригах и всячески старались убедить дону Флор в том, что теперь наконец то она заживет спокойно и счастливо, в достатке и комфорте. Она может тихо скорбеть либо шумно жаловаться, но должна поскорее забыть прошлое. Она еще слишком молода, у нее вся жизнь впереди…
– От нее самой зависит, долго ли ей вдовствовать… – пророчествовала дона Динора, которая обладала божественным даром предвидения и, сидя в халате у себя в доме, унаследованном от испанского комендадора, гадала на картах и предсказывала будущее по хрустальному шару.
Почему, спрашивала себя дона Флор, ни одна из них ни разу не припомнила ни одного хорошего поступка Гуляки? В конце концов, не одни жульнические проделки на его совести, умел он и безобидно пошутить и быть великодушным и справедливым. Почему же они говорят о смерти Гуляки с таким злорадством и только проклинают его? Впрочем, так всегда было. И прежде приходили сплетницы, чтобы сообщить какую нибудь неприятную новость, посочувствовать бедняжке доне Флор, достойной порядочного, любящего мужа, который обеспечил бы ей счастливую жизнь. Но никто из этих кумушек ни разу не поспешил к ней, бросив все дела, чтобы сообщить о хорошем поступке Гуляки:
– Только не говори ему, что это я тебе сказала… Гуляка выиграл в лотерее и все деньги отдал Норме на подарок ко дню рождения… Это, правда, еще нескоро, но он боялся истратить выигрыш и отдал заранее…
Об этом знали все кумушки, но только дона Норма была связана обещанием хранить тайну. И если бы она, продержавшись двадцать дней, не нарушила эту клятву, дона Флор так бы никогда и не узнала о благородстве своего мужа. Другие же словно в рот воды набрали – кому охота сообщать приятные новости! Ради этого никто не поспешит, не выбежит, забыв обо всем, на улицу. Вот если бы плохие… Желающих посплетничать сколько угодно, ради этого люди готовы на все – оставить работу, прервать отдых, даже понести определенный ущерб. Как мы бываем счастливы, сообщив неприятную весть!
Только чистая случайность помешала доне Флор уйти навсегда из дому в тот вечер, когда Гуляка опустился до новой низости. Она даже уложила вещи и намеревалась перебраться к дяде и тетке в Рио Вермельо, где всегда ее ждала отдельная комната. На улице собралось полно кумушек, привлеченных ее криками и плачем, они видели, как подъехал Цыган, слышали его дрожащий голос и были свидетелями того, как реагировал на все это Гуляка.
Но разве хоть одна из них рассказала доне Флор про эту сцену, передала ей слова Цыгана? Им даже в голову это не пришло! Ни одна не вступилась за Гуляку, будто они ничего не видели и не слышали. Мало того, кумушки поддержали ее решение, считая, что у нее более чем достаточно оснований навсегда порвать с мужем. Некоторые из них даже помогали ей укладывать вещи.

18

Когда Гуляка в тот вечер явился домой, дона Флор сразу поняла причину его неожиданного возвращения. И чем больше она наблюдала за ним, тем больше утверждалась в своей догадке, никогда еще он не был так скромен с ученицами. Усевшись в углу гостиной, он позволил им спокойно закончить практические занятия – приготовление торта ко дню рождения. Девушки из новой группы хихикали, не скрывая своего любопытства и желания познакомиться с мужем преподавательницы, о котором ходило столько самых противоречивых слухов. Гуляка был по своему знаменит и пользовался репутацией человека необычного. По окончании урока, когда под восторженные возгласы был подан торт и рюмки с какаовым ликером собственного приготовления – дона Флор славилась не только своими соусами, но и яичными и фруктовыми ликерами, – учительница не без хвастливой гордости представила мужа.
На этот раз Гуляка ни разу не пошутил, не сказал ни одной двусмысленности, никому не подмигнул. Вид у него был серьезный, даже грустный. Дона Флор хорошо знала, что это означает, и боялась этого. Если бы только она могла задержать учениц до поздней ночи, пусть даже бездельник начнет к ним приставать. Если бы она могла избежать этого неприятного разговора с мужем, который в таких случаях чувствовал себя виноватым и не смотрел ей в глаза. Но ученицы, девушки и замужние женщины, ведущие светскую жизнь, быстро выпили ликер и распрощались.
Накануне дона Лижия Олива по королевски щедро заплатила за сласти и закуски, которые дона Флор приготовила для приема в честь знатных гостей из Сан Пауло. Вообще говоря, выйдя замуж, она не брала подобных заказов, ограничиваясь занятиями с ученицами, но делала исключения для тех, к кому относилась с особым уважением. К числу таких дам принадлежала и дона Лижия.
Об этих дополнительных заработках Гуляка, как правило, не знал, и дона Флор откладывала их на непредвиденные расходы: дорогие покупки, на случай болезни и другие неотложные нужды. Иногда ей удавалось скопить несколько конторейсов, которые она прятала в домашних тайниках. Сбережения эти уходили также на приобретение домашней утвари и посуды, подарки ко дню рождения, на купленную в рассрочку швейную машину, а также долги Гуляке, который частенько занимал у жены по сто двести мильрейсов…
И вот, когда Гуляка, устав от беготни по городу в поисках денег, сидел в гостиной, пришел доктор Зителман Олива, человек очень важный, занимающий не один ответственный пост.
– Я ношу эти деньги с собой уже три дня… Лижия сегодня меня чуть не убила, когда узнала, что я еще не отдал их вам…
– Ну что вы, доктор, стоило беспокоиться… Такие пустяки…
– Послушайте, сеу Валдомиро, – пошутил доктор, – что вы де лаете для того, чтобы ваша жена с каждым днем все больше молодел, и хорошела? – Он знал дону Флор еще девочкой и уже давно был знаком с Гулякой, который время от времени пытался перехватить у него взаймы, впрочем тщетно, ибо доктора Зителмана не так то легко было провести.
– Она ведет спокойную жизнь, доктор, вот в чем секрет. Такой муж, как я, не причиняет забот… Вот она и живет в свое удовольствие, ни о чем не беспокоясь… – Гуляка весело и беззаботно рассмеялся. Дона Флор тоже рассмеялась от такой наглости.
В тот день Гуляка не попросил у нее денег. Он, видимо, выиграл накануне и у него еще кое что оставалось. Но когда к вечеру следующего дня он неожиданно появился с серьезным, почти печальным лицом и опущенным взглядом, дона Флор сразу догадалась, что привело его домой. И пока ученицы наслаждались ликером и тортом, украдкой поглядывая на молодого мужчину, дона Флор поклялась себе, что не даст ему из этих денег, предназначенных на покупку нового приемника, ни гроша. Слушать радио было любимым развлечением доны Флор: она обожала самбы и песенки, танго и болеро, юмористические программы и особенно литературные передачи. Вместе с доной Нормой, доной Динорой и другими соседками она с волнением следила за судьбой графини, влюбленной в бедного инженера. Только дона Гиза, как образованная женщина, презирала эту бульварщину.
Старый, видавший виды приемник, принесенный в приданое доной Флор, требовал постоянных затрат, так как без конца портился, обычно в самое неподходящее время, и эти частые починки дорого обходились. Вот почему на сей раз дона Флор приняла столь твердое решение: ни за что не отдавать накопленных денег. И вообще пора было положить конец этим замашкам Гуляки.
Ученицы упорхнули, несколько разочарованные: неужели тот хмурый тип, что сидел в углу гостиной, и есть муж доны Флор, слывший неотразимым соблазнителем и нашумевший своим романом с Ноэмией Фагундес да Силва? Откровенно говоря, они не нашли в нем ничего привлекательного и вовсе не таким представляли его себе по тем разговорам, которые о нем велись. Наконец дона Флор осталась наедине с мужем. Сердце ее сжималось от страха. Вяло поднявшись с кресла, Гуляка подошел к столу и налил себе рюмку ликеру.
– Вкусная штука, но очень опьяняет и похмелье тяжелое… Голова трещит не меньше, чем от ликера из женипапо…
Стараясь казаться беззаботным, он подошел к жене и любезно предложил отпить из его рюмки:
– Пригуби, любовь моя…
Но дона Флор отказалась, отведя его руку, которая ласково скользнула по ее затылку и груди. «Лицемер и обманщик, и все ради того, чтобы я сдалась, сначала приласкает, а потом воспользуется моей слабостью». Дона Флор вдруг вспомнила все прежние обиды и, твердо решив бороться за свой приемник, встала, с горечью спросив:
– Почему ты не говоришь прямо, зачем пришел? Думаешь, я не знаю?
Гуляка совсем сник. Он пришел потому, что ничего иного не оставалось, потому что ему нигде не удалось раздобыть ни гроша. Он вовсе не хотел этого и сам был искренне огорчен. Если бы был другой выход!
Гуляка знал, на что дона Флор копила деньги, но сеу Эдгар Витрола еще не приходил: старый приемник по прежнему стоял в гостиной. Гуляка это увидел, едва только открыл дверь. Однако продавец мог появиться в любую минуту со своим сказочно прекрасным деревянным ящиком, отделанным под слоновую кость, с хромированным металлом. Это новейшее достижение радиотехники принимало далекие радиостанции Японии и Австралии, Аддис Абебы и Гонконга, не говоря уже о Москве с ее столь же запретными, сколь и заманчивыми программами. Дона Флор послала сеу Эдгару записку через Камафеу, музыканта, игравшего на беримбау  , и неразлучного приятеля Витролы.
Гуляка ехал домой сначала на трамвае, потом шел пешком. Он испытывал нетерпение и в то же время стыд. С одной стороны, ему хотелось прийти домой раньше торговца радио (и он верил, что так оно случится), с другой – после сеу Эдгара, чтобы дома уже не было ни старого приемника, ни денег, которые Флор получила от доны Лижии за то, что после дневных занятий весь вечер простояла у плиты. Вот какое противоречие раздирало его, пока он ехал на трамвае и шел по улице, пока входил в дом и открывал дверь. Если сеу Эдгар еще не приходил, значит, предчувствие его не обмануло. A если новый приемник уже на месте, он никуда не пойдет и весь вечер просидит дома вместе с доной Флор, слушая музыку и пошучивая. В таком состоянии возвращался Гуляка домой.
Почему же Эдгар не пришел раньше него? Теперь у Гуляки не было другого выхода.
– Ты думаешь, я тебя люблю только из корысти?
– Конечно, ничего другого ты не знаешь… Низкий человек! – Дона Флор выпрямилась: – Только почему ты не сказал сразу?
Стена встала между ними в этот сумеречный час, когда мрак наплывает с горизонта, окрашенного в багрово пепельный цвет, когда все вокруг медленно угасает в меркнущих лучах.
– Раз ты этого хочешь, я не стану терять время зря. Дай мне взаймы хотя бы двести мильрейсов.
– Я не дам тебе ни гроша… Ни единого… Как тебе не стыдно просить у меня денег? Ты хотя бы раз вернул мне долг, пусть самый пустяковый? Эти деньги я отдам только сеу Эдгару.
– Клянусь, я завтра же верну их, но они позарез нужны мне сегодня, понимаешь? Для меня это вопрос жизни и смерти! Завтра же якуплю тебе приемник и все, что ты пожелаешь… Ну хотя бы сто мильрейсов…
– Ни гроша…
– Умоляю тебя, дорогая, это в последний раз.
– Ни гроша… – твердила дона Флор.
– Послушай…
– Ни гроша…
– Лучше не зли меня! Не дашь даром, тем хуже для тебя…
Гуляка оглядел комнату, ища место, куда она могла спрятать деньги. И тут дона Флор, совсем потеряв голову, в отчаянии бросилась к старому приемнику, куда между перегоревших ламп засунула деньги. Муж кинулся к ней, но она уже крепко сжимала в руке ассигнации.
– Ты их получишь, только убив меня!… – крикнула дона Флор.
Ее крик разорвал вечернюю тишину. Всполошившиеся кумушки выскочили на улицу.
– Это Гуляка отбирает деньги у бедняжки Флор…
– Взбесившийся пес!
Гуляка словно обезумел. Его ослепила ненависть, ненависть к тому, что он делал. Схватив жену за руки, он прорычал:
– Сейчас же брось это дерьмо!
Она первая ударила его. Вырвавшись от него и боясь, что он ее снова схватит, она стукнула его кулаком в грудь, а затем влепила пощечину.
– Ах ты шлюха, ты мне за это заплатишь! – ревел Гуляка под крики доны Флор.
– Оставь меня, не смей меня бить, лучше убей сразу!
Toгда он оттолкнул ее, и она упала на стулья, продолжая кричать:
– Убийца, негодяй!
Он ударил ее по лицу. Раз, другой, третий. Удары эти услышали кумушки на улице и еще больше возмутились, еще больше стали жалеть дону Флор. Дона Норма распахнула двери и ворвалась в дом.
– Сейчас же прекратите, или я позову полицию.
Гуляка, казалось, не замечал ничего вокруг. Он стоял с потерянным видом, держа деньги в руках и с ужасом глядя на дону Флор, которая тихонько всхлипывала. Дона Норма подбежала к ней, а Гуляка бросился из дому. При виде его соседки шарахнулись в сторону, будто увидели исчадие ада.
Как раз в эту минуту к дому подъехало такси Цыгана. Завидев друга, Гуляка улыбнулся: разве появление Цыгана не доказывало лишний раз безошибочность его интуиции? Выйдя утром на улицу, он вдруг ощутил уверенность, что именно этой ночью сорвет банки во всех игорных домах города. Эта уверенность с каждой минутой росла, заставив его сначала пуститься на бесполезные поиски денег, а потом скрепя сердце вернуться за деньгами домой.
После того как он избил жену, уверенность мгновенно улетучилась, на душе стало пусто и тоскливо и Гуляка уже не знал, куда девать эти деньги. Однако, увидев перед собой такси Цыгана, которое могло его сейчас же доставить к игорному столу, Гуляка снова успокоился, расценив это как еще одно бесспорное подтверждение его интуиции. Он почувствовал в руках беспокойный зуд, надо было скорее ехать. Перед ним мелькнуло поле рулетки, бегущий по нему шарик и, конечно, число семнадцать, лопатка крупье, подгребающего к нему фишки. Сейчас он думал только об игре и уже собирался сесть в такси, но Цыган вдруг выскочил из машины, снова переполошив кумушек. Глаза шофера были красны от слез, голос звучал глухо:
– Гуляка, дружище, нет больше моей старухи. Мне сказали об этом на улице. Она умерла без меня во время припадка. Говорят, звала меня перед смертью.
До Гуляки не сразу дошел смысл этих слов, но, поняв наконец, что случилось, он схватил Цыгана за руку. Не может быть! Неужели это правда?!
– Дона Агнела умерла? Ты в своем уме?
– Умерла, Гуляка… Всего три часа назад.
Частенько еще холостым, да и после женитьбы, он навещал (иногда вместе с Флор) по воскресеньям дону Агнелу, жившую в Бротасе у конечной остановки трамвая. Очень полная и добродушная, она относилась к нему как к сыну, прощая молодому игроку его слабости, вероятно, потому, что Гуляка как две капли воды походил на покойного Анибала Кордеала, тоже известного плута, ее любовника и отца Цыгана.
– Вылитый Анибал… И такой же беспутный…
Гуляке снова стало не по себе. На редкость неудачный день: сначала Флор с ее дурацким упрямством, теперь Цыган с известием о смерти доны Агнелы…
– Но почему? Разве она болела?
– Ни разу не видел ее больной. Сегодня, когда я уходил после завтрака, она стирала и пела. У нее было хорошее настроение… И надо же было случиться этому именно сегодня, когда я выплачиваю последний взнос за машину. Утром мы сосчитали деньги… Она отдала мне все, что ей удалось скопить за этот месяц, все до последнего мильрейса, и радовалась тому, что машина теперь станет моей. – Он замолчал, сдерживая рыдания. – Говорят, она внезапно почувствовала боль в груди, еще успела позвать меня и замертво упала… Ужасно, что меня не было с ней в эту минуту, я платил за машину… Изидро из кафе разыскал меня на площади. Я помчался домой… Но она уже лежала холодная, с остекленевшими глазами… Вот я и приехал к тебе, ведь у меня не осталось ни гроша, я все деньги отдал за машину… И свои и ее…
Он говорил почти шепотом, слышали ли его кумушки? Они даже побледнели, когда Гуляка, забыв о своем предчувствии, вручил Цыгану деньги, силой вырванные у доны Флор.
– Это все, что у меня есть…
– Поедешь со мной? Столько всяких дел…
– Отчего же не поехать?
Едва машина тронулась, кумушки направились к доне Флор. Они застали ее в спальне укладывающей чемоданы. Дона Норма пыталась ее отговорить, но кумушки не поддержали доны Нормы. Дона Флор, по их мнению, была права. Голоса возмущенных женщин слились в едином хоре:
– Что это за жизнь, зачем так мучить себя…
– Давно нужно было его бросить…
– Бить жену… Какой ужас!
Никогда бы дона Флор не поверила, что они слышали разговор Цыгана с Гулякой, если бы не сеу Вивалдо, владелец похоронного бюро, дона Флор так и не узнала бы о кончине доны Агнелы и о том, как Гуляка распорядился деньгами. Проходивший мимо сеу Вивалдо воспользовался случаем, чтобы занести ей рецепт вкуснейшего каталонского блюда из трески, которое ему довелось отведать на роскошном обеде у Табоадасов, где никогда не подавали меньше восьми – десяти блюд. Увидев заплаканную дону Флор, он решил, что она опечалена вестью о смерти бедной доны Агнелы. Сеу Вивалдо сам только что узнал об этом от Гуляки и Цыгана и получил от них заказ на гроб, который собирался им продать без обычных наценок. Дона Агнела заслужила это своим трудолюбием, жизнерадостностью и прекрасным характером. К тому же сеу Вивалдо довелось однажды отведать ее фейжоаду…
Только тогда дона Динора и другие кумушки сумели объяснить поступок Гуляки, отдавшего деньги Цыгану. По крайней мере так они сказали, и можно им верить либо не верить.
Сеу Вивалдо распрощался, пообещав прийти отведать испанское блюдо, рецепт которого он достал с большим трудом, подкупив кухарку Табоадасов, поскольку дона Антониэта ревниво оберегала тайны своей кухни.
Дона Флор познакомилась с доной Агнелой в то незабываемое время перед своей свадьбой, когда после обеда они отправлялись с Гулякой в укромный домик в Итапоа. Легкомысленный хозяин, днем занятый торговлей табаком, приводил туда женщин вечером и ночью. Случилось, однако, так, что через Баию проезжала блестящая кариока  , которая располагала свободным временем лишь после обеда. Гуляка получил записку, предупреждающую его о том, чтобы он не являлся в этот день по им обоим известному адресу.
Сидя в такси Цыгана, Флор и Гуляка стали обсуждать, куда бы им поехать. В кино она не хотела, а вести в дом свиданий свою будущую жену Гуляка не мог. Навестить тетю Литу? А вдруг туда нагрянет дона Розилда? Цыган предложил отправиться к доне Агнеле, которая уже говорила, что не прочь познакомиться с невестой Гуляки. У доны Агнелы они и провели все послеобеденное время за беседой и кофе. Дона Флор держалась очень скромно, и прачка, придя от нее в восторг, стала сочувственно наставлять девушку:
– Значит, выходишь замуж за этого сумасброда… Пусть хранит тебя бог и пусть он даст тебе терпение, а его потребуется немало. Игроки тяжелые люди, доченька. Я больше десяти лет прожила с таким же, как твой… Тоже был белокурый и голубоглазый… Игра погубила его, все промотал. Даже медальон, который остался от матери, этот сумасшедший продал. Все деньги проигрывал, наглец, кричал на меня, бил…
– Бил? – дрогнувшим голосом спросила дона Флор.
– Если сильно напивался, бил… Но только если сильно напивался…
– И вы терпели? Я бы не позволила… Ни одному мужчине… – Дона Флор вспыхнула от негодования при мысли об этом. – Никогда и никому.
Дона Агнела понимающе улыбнулась: она уже прожила жизнь, а Флор была совсем девочкой. Что она могла знать?
– Но ведь я его любила и ни о ком другом даже думать не могла. Как же мне было его бросить, оставить одного, кто бы стал о нем заботиться? Он был шофером, как и Цыган, только работал на хозяина, за проценты. Так и не сумел собрать денег на машину. Все, что я накапливала, проигрывал, занимал, где мог. Погиб он в катастрофе и оставил после себя только маленького сынишку, которого мне пришлось воспитывать одной… – Она дружелюбно взглянула на дону Флор. – Но вот что я тебе скажу, доченька… Если бы надо было начать жизнь снова, я бы опять его выбрала. После его смерти для меня не существовало других мужчин, хотя многие ухаживали за мной и даже хотели жениться. Но я любила его, доченька, а от судьбы не уйдешь.
«Я любила его, от судьбы не уйдешь»… А что оставалось доне Флор, если она тоже любила? «Что мне делать, Норминья?» Разобрать чемоданы, одеться в черное и идти на бдение у гроба доны Агнелы. «Что мне делать, если он моя судьба, если я люблю его?»
Дона Норма, разумеется, была готова сопровождать подругу. Она знала, что там все будет как положено: слезы, рыдания, фиолетовые цветы, зажженные свечи, объятия, соболезнования, молитвы, воспоминания, рассказы о смешных эпизодах из жизни доны Агнелы, горячий кофе, бисквиты и рюмка вина на рассвете. Что может быть лучше?
– Я только переоденусь…
«Что мне делать, Норминья, ведь он моя судьба? Как же мне его бросить, оставить одного, кто будет о нем заботиться? Что мне делать, если я его люблю безмерно и без него не смогу жить?»

19

Да, без него она не могла жить. Без него померк дневной свет, и в этих мрачных сумерках она уже не различала, кто жив, а кто мертв. Гуляка нес с собой смех и слезы, гул многих голосов, стук фишек, возгласы крупье. Тогда ее воспоминания оживали, озарялись светом утреннего солнца и ночных звезд, побеждали померкший в предсмертной агонии день.
Лежа без сна на железной кровати совсем одна, дона Флор плывет на ладье воспоминаний в тихие заводи и бурные моря. В ее памяти мелькают какие то картины, имена, фразы, обрывки мелодий, потом события обретают связь. Она хочет разорвать стальной пояс сгустившегося вокруг нее мрака, который не дает ей работать, отдыхать, жить полной жизнью. Полной, а не этой серой, горестной, вязкой, как трясина, и душной. Как вырваться из рук смерти, как пройти сквозь узкую дверь обнаженного времени? Она не может жить без Гуляки.
Иногда он действительно бывал таким, каким считали его дона Розилда, дона Динора и прочие кумушки. Но зачастую они были несправедливы к нему, как, впрочем, и сама дона Флор.
Однажды он вдруг собрался в столицу. Узнав об этом в последний момент, дона Флор приготовилась к самому худшему, решив, что муж бросает ее. Она не верила, что он вернется из Рио де Жанейро с его яркими огнями, шумными улицами, казино и красивыми, легкодоступными женщинами. Она не раз слышала прежде от Гуляки: «В один прекрасный день я уеду в Рио и ни за что не вернусь обратно. Там настоящая жизнь!»
Это путешествие было чистейшей авантюрой. Мирандон решил организовать на каникулы экскурсию студентов агрономов по учебным центрам Рио де Жанейро, но денег не было. Вместе с пятью своими коллегами он обегал коммерсантов Баии, и почти все они кое что дали. Еще немного выклянчили у банкиров, промышленников, предпринимателей, владельцев магазинов, троих политических деятелей. Словом, за несколько дней удалось собрать изрядную сумму. Но тут возникло затруднение: пришлось трижды менять название делегации в зависимости от того, кто из политиков жертвовал деньги последним. На каком же из трех прославленных имен остановиться? Мирандон предложил самое простое: разделить между членами делегации собранные деньги и распустить ее, объявив потом, что они побывали во всех учебных центрах столицы. Однако пятеро коллег единодушно воспротивились: им не терпелось познакомиться с Рио и даже, если это уж так необходимо, они готовы были посетить Агрономическую школу, галопом пробежав по ее аудиториям.
Перед самым отъездом, когда уже были получены билеты, оплаченные секретариатом земледелия штата, в силу чего делегация в четвертый раз сменила название, присвоив себе имя щедрого секретаря, у одного из шести путешественников начался приступ болотной лихорадки. Врач запретил ему ехать, а времени заменить его другим студентом или хотя бы продать билет не оставалось.
Гуляка пришел провожать Мирандона, и вдруг тот предложил:
– А почему бы не поехать тебе?
– Но я же не студент!
– Ну и что?! Не студент, так станешь студентом… Только поторопись, пароход отходит через два часа…
Гуляка помчался домой, чтобы взять с собой белье, несколько рубашек и голубой кашемировый костюм, а Мирандон, готовый на любую жертву ради друга, пока утешал рыдающую дону Флор.
Она не сомневалась, что теряет мужа навсегда. Не такая она дура, чтобы поверить этой басне о студенческой делегации, которая будто бы едет в столицу с учебными целями. Почему тогда ее муж, никогда не бывший студентом, оказался в ее составе? Единственным учебником Гуляки был сонник, толковавший все сновидения и кошмары, без которого не мог обойтись ни один игрок. Просто он тащится вслед за какой нибудь шлюхой, чтобы окунуться с головой в омут столичного разврата. Чем больше клялся Мирандон памятью своей матери, здоровьем своих детей, тем недоверчивее относилась к этой подозрительной поездке дона Флор. Зачем кум Мирандон обманывает ее столь недостойным образом, зачем доставляет ей такое огорчение, издевается над ней? Если он не уважает ее, зачем приглашал крестить своего ребенка? Если Гуляка решил ее бросить и удрать с какой нибудь потаскухой в Рио, пусть он, как мужчина, скажет ей правду, и нечего было посылать кума морочить ей голову. «Но ведь это правда, кума, чистая правда! Клянусь, через месяц мы вернемся». К чему вся эта комедия? Она уверена, что никогда больше не увидит мужа.
Однако он вернулся в положенный день вместе с делегацией, в существовании которой дона Флор, впрочем, уже удостоверилась, так как в ее состав входил старший сын одной ее ученицы, назвавший в своем письме Гуляку «отличным товарищем». Не только вернулся, но и привез ей в подарок отрез дорогого импортного шелка «Повезло в рулетку», – подумала дона Флор, и все же он помнил о ней во время прогулок, кутежей, игр и попоек. «Да разве я мог тебя забыть, любимая, я и поехал лишь потому, что меня попросили, делегация могла отправиться только в полном составе». Теперь Гуляка носил жилет, во всем подражал столичным жителям и без умолку рассказывал о своих впечатлениях. Во время поездки он завел немало интересных знакомых, среди которых были певец Силвио Калдас и театральная звезда Беатрис Коста.
С Силвио Калдасом его познакомил Доривал Каимми в казино на Урке, где Калдас пел. Гуляка был очарован его простотой и скромностью. «По его виду никогда не скажешь, что он знаменитость, да ты сама убедишься, когда он сюда приедет. Он сказал мне, что в марте собирается в Баию, и я обещал, что ты приготовишь в его честь обед из баиянских блюд. Он понимает толк в еде». Разумеется, дона Флор с удовольствием приготовила бы этот обед, если бы в один прекрасный день Калдас действительно приехал: она была горячей поклонницей этого певца и часто слушала его по радио.
Набросив на обнаженные плечи подаренный ей шелк, сияющая дона Флор обняла мужа. Раскаяние сделало ее нежной: она плохо думала о Гуляке и была несправедлива к самому красивому из всех студентов…
Дона Флор так никогда и не узнала, каких усилий стоило Мирандону вырвать Гуляку из объятий Жози и водворить его на судно, которое отплывало в Баию. Жози, или Жозефина, была хористкой в «Португальском ревю" Беатрис Косты. Жози совсем потеряла голову от любви к молодому баиянцу, и он отвечал ей тем же. Они познакомились, когда делегация студентов, получив контрамарки на спектакль в „Театр Республики“, отправилась после представления за кулисы, чтобы поблагодарить Беатрис и ее хористок. Гуляка обратил внимание на Жози еще на сцене, когда та изображала торговку рыбой. Окинув взглядом мнимого студента, девушка улыбнулась ему, и полчаса спустя они ужинали в соседней таверне, наслаждаясь блюдом из трески. Жози оплатила счет, как, впрочем, оплачивала все последующие. Увлеченный португалкой, Гуляка совершенно забыл о дне и часе отъезда, а Мирандон лишь с большим трудом заставил его одуматься.
– Хватит с меня того, что я утешал куму перед отъездом, больше не желаю видеть ее слезы… Если я вернусь без тебя, что с ней будет?
Обо всем этом дона Флор никогда не узнала, как не узнала о том, откуда у Гуляки взялся французский шелк. Он вовсе не покупал этот отрез в Рио, а выиграл в карты перед самым прибытием парохода в Салвадор, когда члены делегации, истратившие все деньги, стали играть на купленные в столице подарки. У одного студента Гуляка выиграл шелковый отрез, у другого – лакированные туфли и очень модный галстук бабочку в синюю горошину. Его ставкой была великолепная цветная фотография Жози в золоченной раме; очаровательная шансонетка снялась в трусиках и бюстгальтере. На фотографии было старательно выведено: «Горячо любимому маленькому баиянцу от тоскующей Жози». Гуляка загнал этот портрет товарищу по путешествию, молодому адвокату, который мечтал поразить приятелей рассказами о своих бесчисленных победах в столице. Таким образом, Жози, сама того не подозревая, оплатила дорожные расходы Гуляки. Шелк соскользнул с плеч доны Флор, обнажив ее грудь.
Как без него жить? Вернутся ли к ней вновь солнечный свет, полуденная жара, прохладный утренний бриз, вечерний ветерок и звездное небо? Захочется ли ей опять видеть людей? Для нее нет без него жизни, и, охваченная печалью, она погружается в удивительный мир воспоминаний, радостный и волнующий.
Кумушки помнили только плохое: их ссоры, перебранки из за денег, ночи, когда он не являлся домой, где то кутя, может быть с женщинами, или пропадая в игорных домах. А вот забыли те чудесные дни, когда Силвио Калдас приехал в Баию и дона Флор, хоть и сбилась с ног, не грустила ни минуты. Она и теперь во всех подробностях помнит эту неделю, доставившую ей столько радости. Для нее это был настоящий праздник, она царила в своем квартале, который гудел, как потревоженный улей. Ее дом был полон важных особ, самых уважаемых людей. Хотя Силвио остановился в Палас отеле, весь день он проводил у Гуляки: здесь он принимал гостей и чувствовал себя как дома, а к доне Флор относился как к младшей сестре. Приходили и знакомые Гуляке банкир Селестино, доктор Луис Энрике и дон Клементе Нигра, а также другие известные граждане Баии, они являлись не только на знаменитые на весь город обеды доны Флор, но и просто пожать певцу руку. При виде столь знатных визитеров дона Розилда могла бы умереть от разрыва сердца; к счастью, она тогда уехала в Назарет дас Фариньяс, где донимала невестку, ожидавшую первенца, как сообщал в письме Эйтор.
От воскресного обеда у доны Флор остались не только прекрасные воспоминания, но и газетные вырезки. Два журналиста, приятели Гуляки – Джованни Гимараэнс, большой шутник и выдумщик, и негр Батиста, ценитель женской красоты и хорошей кухни, – поместили сообщения об этом обеде в своих газетах. Джованни называл «великолепным» банкет, устроенный в честь известного певца сеньором Валдомиро Гимараэнсом, муниципальным чиновником, и его высокоуважаемой супругой доной Флорипедес Пайва Гимараэнс, чей кулинарный талант сочетается с исключительной добротой и редким воспитанием. Негр Жоан Батиста основное место отвел описанию меню: «Роскошный стол поражал разнообразием вкуснейших блюд, среди которых не последнее место занимали деликатесы баиянской кухни; обильный десерт, пожалуй, наиболее ярко свидетельствовал в пользу нашего кулинарного искусства и непревзойденного умения сеньоры Флор Гимараэнс, супруги нашего подписчика Валдомиро Гимараэнса, одного из самых старательных и деятельных чиновников префектуры». Очевидно, обжоры так наелись и были так довольны обедом, что не только превознесли до небес кушанья и гостеприимство доны Флор, но и изобразили Гуляку старательным, деятельным и ревностным чиновником, что было, мягко говоря, некоторым преувеличением.
Почему бы кумушкам не вспомнить этот обед? Дом был полон гостей, столы ломились от яств. Сеньор Кокейжо, судебный чиновник, посвящавший свободные часы музыке, произнес тост, воздав хвалу золотым рукам доны Флор; поэт Элио Симоэнс обещал написать сонет, воспевающий кулинарный талант «очаровательной хозяйки дома, хранительницы великих традиций баиянской кухни». А ведь кумушки толклись около дома и видели, как Силвио, взяв гитару, запел своим полным страсти, истинно бразильским голосом. Послушать его собралась целая толпа, он пел до рассвета, а гости, сидя за пивом и кашасой, заказывали все новые песни, и певец никому не отказал.
Однако самым дорогим для доны Флор воспоминанием были не похвалы ей, не сообщения в газетах, не речи и стихи и даже не пение Силвио Калдаса, от которого в гармонии слились небо и море, но поведение Гуляки в тот вечер. Он не только оплатил все расходы на обед (и откуда он добыл столько денег? Впрочем, хитрость его делала и не такие чудеса…), но и не напился, занимал гостей и показал себя радушным хозяином. А когда певец, взяв гитару, запел, сначала поблагодарив дону Флор за обед и назвав ее Флорзиньей, своей сестричкой, Гуляка сел рядом с женой и взял ее за руку. У растроганной доны Флор на глазах выступили слезы.
Как же теперь жить без него? Как привыкнуть к тому, что его нет? В вечерней газете она прочла о гастролях певца в «Паласе» и «Табарисе», а также о его выступлении по просьбе префекта на площади Кампо Гранде, чтобы все желающие могли его услышать и петь вместе с ним. Знал ли Гуляка о приезде Калдаса и собирался ли его встречать?
Когда он несколько месяцев тому назад вернулся из Рио, имя певца не сходило у него с языка. Ни о ком другом он не говорил, то и дело напоминая, что обещал устроить обед в его честь, приготовленные самой доной Флор. Ну кто бы мог ему поверить? Знаменитость, о которой кричат заголовки газет, портреты которой украшают журнальные обложки, за неделю своих гастролей, наверно, не успеет отдать даже необходимые визиты, принять приглашения всех богачей! Откуда же взять время, даже и при желании, на обед в доме бедняка? «Самые именитые особы из высшего общества дают банкеты в честь великого артиста», – писала газета. Конечно, дона Флор охотно бы приготовила обед, хоть это и нелегко, истратила бы даже все свои скудные сбережения, спрятанные в ножке железной кровати, весь свой месячный заработок и, если понадобится, наделала бы долгов, лишь бы принять в доме почетного гостя и накормить его баиянскими кушаньями. Она не сомневалась, что Гуляка действительно подружился в Рио с Силвио, ведь и тот был завсегдатаем игорных домов. Но это еще не значит, что знаменитый певец придет к ним. Для Гуляки, впрочем, не существовало препятствий. Все для него казалось простым и легкодостижимым. Но дона Флор не разделяла его оптимизма и как то сказала доне Норме:
– Очередная выдумка Гуляки… Надо же такое сочинить!… Представляешь, обед в честь Силвио Калдаса!
Однако дона Норма восторженно ахнула.
– Как знать, а вдруг он придет? Это было бы великолепно!
Дона Флор согласилась бы и на меньшее.
– Я буду рада, если попаду на его концерт… Но только в хорошей компании… Иначе я вообще не пойду…
– Уж я то пойду наверняка. Зе Сампайо как хочет, может дома сидеть, я тогда пойду с Артуром…
В вечернем выпуске последних известий радио сообщило, что первое выступление певца, назначенное на сегодня, состоится в полночь, в элегантном салоне Палас отеля, по соседству с игорными залами, а в два часа ночи он выступит в «Табарисе» перед богемой и дамами полусвета. Бедняжка дона Флор поняла, что в эту ночь ей нечего ждать мужа.
Она заснула и увидела странный сон, будто Мирандон, Силвио Калдас, Гуляка, ее брат, невестка и дона Розилда – в Назарет дас Фариньясе и дона Флор помогает беременной невестке освободиться от цепи, которой та прикована к зонту свекрови. Разъяренная дона Розилда все время добивается, почему Силвио Калдас оказался в Назарете, а тот отвечает, будто приехал только затем, чтобы спеть вместе с Гулякой серенаду доне Флор. «Я ненавижу серенады», – рычит дона Розилда. Но Силвио взял гитару, и его нежный, бархатный голос зазвучал над бухтой Реконкаво. Дона Флор улыбалась во сне, слушая протяжную, грустную песню.
Голос певца становится все громче, песня звучит все ближе, и дона Флор уже не знает, сон это или явь. Она вскакивает с постели, набрасывает халат и подбегает к окну.
На улице стоят Гуляка, Мирандон, Эдгар Коко, Карлиньос Маскареньяс, бледный Женнер Лугусто из кабаре «Аракажу». И среди них Силвио. Аккомпанируя себе на гитаре, он поет для доны Флор:

…под звуки мелодии страстной,
под звон шестиструнной гитары…

Серенаде бурно аплодировала вся улица, а в воскресенье состоялся обед, о котором потом писали в газетах, в понедельник же Силвио пришел к ним и готовил сам. Он принес продукты, надел фартук и отправился на кухню. Оказалось, он действительно умеет готовить. В остальные дни он был так занят, что забегал лишь на минутку и тут же убегал. Зато они все вместе ходили смотреть капоэйру. И все же самым прекрасным днем был вторник, когда Силвио перед отъездом пел с трибуны на Кампо Гранде. В этот лунный вечер он пел для всех, кто собрался на пощади.
Дона Флор даже не стала спрашивать мужа, будет ли он на концерте, – все эти дни Гуляка не разлучался с другом. Она лишь сказала ему, что пойдет туда с доной Нормой и сеу Сампайо, который на сей раз решил пренебречь своей вечной усталостью.
Но к немалому удивлению доны Флор, сразу после обеда к ее дому подъехало такси Цыгана с Гулякой, Силвио и Мирандоном: они прибыли за нею. «А кума?» – спросила дона Флор Мирандона. «Она с ребятами уже на площади». Пока дона Флор кончала свой туалет, приятели пошли в бар выпить по коктейлю.
Дона Флор с Гулякой сидели на местах, отведенных властям. Губернатор не явился, поскольку заболел гриппом, но к дворцу подвели трансляцию, чтобы его превосходительство с супругой могли слушать концерт. Рядом с четой Гимараэнс расположились префект с женой, начальник полиции с матерью и сестрами, директор департамента просвещения, начальник военной полиции, брандмайор с семьей, доктор Жорже Калмои и другие видные особы. Дона Флор улыбнулась мужу:
– Жаль, что мама не видит… Она бы глазам своим не поверила. Мы с тобой попали в такое окружение…
Гуляка рассмеялся.
– Твоя мать старая ведьма, где ей понять, что самое дорогое на свете – любовь и дружба, а все остальное чепуха, ради которой не стоило бы и жить.
Силвио коснулся струн, и площадь восторженно загудела. Пел Силвио Калдас, сияли в небе луна и звезды, легкий ветерок шелестел в деревьях парка, толпа притихла, и дона Флор, закрыв глаза, положила голову на плечо мужу.
Как обойтись без него, как преодолеть эту пустыню, рассеять этот мрак, выбраться из этого болота? Зачем ей жизнь без него?

0

13

20

Дона Флор мечется на своей железной кровати. Ее терзает мысль, от которой разрывается сердце: никогда больше не обнимет она с жаром и с волнением своего Гуляку. Словно острый нож вонзается ей в грудь и убивает там все желания, молодую радость жизни. Дона Флор лежит на железной кровати, будто самоубийца. Только воспоминания о муже поддерживают ее. Зачем она его зовет? Зачем огонь страсти жжет ее и возвращает к жизни? Все напрасно. Никогда уже не придет к ней этот дерзкий любовник, не сорвет с нее одеяло, не станет шептать безумные и прекрасные слова, которые она сейчас даже про себя не решается повторить. Не коснется больше ее груди и бедер, не станет ласкать, и не будет теперь ни бурных вспышек, ни нежности, ни вздохов. Ничего не будет! Но, только вспоминая обо всем этом, она может жить.
Словно грешная душа, бродит дона Флор по холодному, мрачному дому, похожему на гробницу. От стен, черепиц и пола исходит запах плесени, кругом сырость и паутина. Могила, в которой она заживо похоронила себя и воспоминания о Гуляке. К одинокой, охваченной горем доне Флор заглянула ее подруга дона Норма.
– Нельзя так, Флор. Нельзя! Уже больше месяца как он умер, а ты все ходишь, будто неприкаянная. Твой дом прежде был как игрушка, а теперь стал похож, прости меня господи, на могилу, в которую ты сама себя закопала. Нельзя же так! Возьми себя в руки, перестань убиваться…
Ученицы не знали, как вести себя. Их смех и шутки звучали натянуто. Да и как поддержать былую дружескую атмосферу, которой славилась кулинарная школа «Вкус и искусство», если преподавательница улыбается через силу, словно по обязанности? В прежние времена даже миллионерша дона Мага Патерностро шутливо декламировала, стоя на пороге:

Да здравствует страсти веселая школа
и ее ученица – молодая шутница!

Учениц становилось все больше, ибо каждая, окончив школу доны Флор, создавала ей рекламу, рекомендуя подругам как превосходную повариху и преподавательницу и к тому же очаровательную женщину. На ее уроках всегда было весело: шутки, смех, анекдоты, время летело незаметно. Иногда доне Флор приходилось даже кое кому отказывать: слишком много было желающих, а она набирала всего две группы. Теперь все было по другому: несколько девушек бросили занятия и уже распространяли слухи о закрытии школы. Что стало с когда то веселой учительницей? Где прежние анекдоты и шутки? Теперь, когда девушки смеялись, взгляд доны Флор вдруг становился отсутствующим, а лицо искажала страдальческая гримаса. Кому же захочется все время вспоминать о покойнике, его место на кладбище, а рядом с живыми нечего ему делать.
Дионизия Ошосси со своим шалуном, крестником доны Флор, зашла навестить куму. Она была во всем черном, как того требовало приличие, но улыбалась, поскольку прошел уже почти месяц и она делала последний из трех траурных визитов. Печальный и горестный вид доны Флор встревожил Дионизию.
– Пора вам забыть о нем, кума, похоронили и ладно… Иначе он вас погубит…
– Но я не знаю, как это сделать Мне только тогда и становится легче, когда я о нем думаю…
– Соберите все воспоминания о муже и похороните их глубоко в сердце. Соберите все – и хорошее и плохое, – сложите вместе и спокойно усните…
Дона Гиза, которая зашла с книгами под мышкой и в легком летнем платье, открывавшем взору веснушки на ее крепком теле, отчитала вдову:
– На что ж это похоже? Долго будет продолжаться эта комедия?
– А что я могу поделать? Не нарочно же…
– Где твоя воля? Скажи себе: завтра я начинаю новую жизнь, – и забудь о прошлом.
Хор кумушек вторил ей:
– Теперь без этого негодяя она сможет быть Счастливой… Надо бога благодарить…
Стоя во дворе монастыря, словно парящего над бескрайним зеленовато голубым морем, дон Клементе Нигра смотрел в печальное лицо доны Флор, которая пришла заказать панихиду.
– Дочь моя, – тихо сказал монах, – к чему такое отчаяние? Он был веселым человеком и любил смех… Глядя на него, я понимал, что самый тяжкий грех – уныние, оно отравляет жизнь. Что бы сказал Гуляка, если б увидел тебя такой печальной? Ему бы это наверняка не понравилось. Если хочешь остаться верной его памяти, радуйся жизни…
А сплетницы все твердили, собираясь на улице:
– А теперь, когда этот пес отправился в преисподнюю, она может веселиться…
Тени доны Розилды, доны Диноры, святош, пропахших ладаном, доны Нормы, доны Гизы, дона Клементе и Дионизии Ошосси, улыбающейся своему сынишке, мелькали перед доной Флор. «Соберите все воспоминания о муже, кума, и похороните их глубоко в сердце».
Но плоть бунтует, ничего не желает знать. Дона Флор разумом соглашается с подругами, признает их правоту – пора перестать убиваться и ежедневно подвергать себя непереносимым мучениям. А плоть не покоряется и отчаянно призывает Гуляку. Она снова видит его соблазнительные усики, насмешливую улыбку шрам от удара ножом, слышит дерзкие и прекрасные слова, которые он ей шептал. Она согласилась бы снова идти с ним по жизни рука об руку, даже если б он продолжал огорчать ее своими бесконечными проделками, лишь бы опять оказаться в его объятиях. Но надо жить, надо открыть двери дома, открыть свои сомкнутые уста, проветрить комнаты и выбросить из головы все, что связано с Гулякой, навсегда похоронив воспоминания о нем глубоко в сердце. Может быть ей и удастся это. Она не раз слышала, что вдовам надлежит забыть о любви, расстаться с грешными помыслами, превратиться в засохший цветок. Вместе с покойным мужем вдова хоронит свое сердце. Только плохие жены не любившие своих мужей, продолжают лелеять бесстыдные мечты. Почему же Гуляка не унес с собой в могилу страсть ее пожирающую, отчаяние, комом подступившее к горлу, ее невыносимые страдания? Она должна забыть навсегда все связанное с ним, и хорошее и плохое: дурное отношение к ней, безобразные выходки, его веселость, остроумие и благородство; забыть все, что он вдохнул в покорную дону Флор: бушующую в ней мучительную страсть и всепобеждающее желание. Но прежде она в последний раз прогуляется с ним под руку, элегантная, как в те времена, когда еще девушками они с Розалией блистали на балах у богатых буржуа, в туалетах, которые выглядели роскошными, хотя и были сшиты ими самими.
Ах! То была самая прекрасная и самая страшная ночь в ее жизни. Удивительная ночь, когда она пережила страх и восторг, унижение и триумф! Длинная ночь, принесшая ей волнения и в игорном и в танцевальном зале, отчаяние и радость!
Она отправится с Гулякой в это последнее путешествие не торопясь. Шаг за шагом восстанавливая в памяти все, что происходило в ту беззвездную ночь. Из дома они вышли втроем: он, она и дона Гиза. Затем был ужин, танцы, концерт, мулатки и негритянки на эстраде, рулетка, баккара, усталость и нежность, возвращение в такси Цыгана, совсем как в прежние времена. Гуляка нетерпеливо поцеловал ее на глазах у улыбающейся доны Гизы, а потом, уже в спальне, сорвал с нее роскошное платье, которое треснуло по швам.
– Ты даже не представляешь, как ты хороша сегодня, моя любимая, я с ума схожу по тебе. Никогда еще я не желал тебя с такой силой. Сегодня я делал все, что ты хотела, а теперь ты будешь за это расплачиваться…
Дона Флор трепещет. В ту ночь горечь стала сладостью, страдание – высшим наслаждением… Покорная, как рабыня, она отдалась во власть его чувственности и прошла по всем дорогам страсти – по долинам цветов и нежных ласк, влажным темным лесам и запретным тропам, пока не был взят последний редут ее стыдливости. Тогда горечь стала сладостью, а страдание – удивительным, неповторимым наслаждением.
Произошло это в день рождения доны Флор, в декабре прошлого года, накануне рождества.

21

Лирическое отступление, повествующее о негре Аригофе и красавце Зекито Мирабо.

Гуляка проснулся поздно утром, после одиннадцати, так как всю ночь кутил и пришел домой на рассвете. Бреясь, он обратил внимание на необычную тишину в квартире. Разве сегодня нет занятий? Одна из учениц, стройная, хрупкая мулаточка с золотистой кожей, давно поглядывала на него, и Гуляка уже решил взять ее на прогулку, чтобы насладиться вместе красотой пустынного побережья и запахом моря. Изящная, тонкая, как тростиночка, Йеда привлекала своей молчаливой скромностью; она смиренно ждала, когда придет ее очередь. У Гуляки сейчас был роман с сентиментальной и взбалмошной Зилдой Катунда, самой хорошенькой из трех жеманниц сестер. Однако уже чувствовалось, что скоро настанет конец их связи: красотка стала слишком требовательной, следила за каждым его шагом, даже ревновала – и надо же дойти до такой наглости! – к самой доне Флор.
Но почему все таки нет урока, если сегодня не праздник и не воскресенье? Выйдя из ванной, он заметил, что в доме тем не менее царит праздничная атмосфера: дона Норма помогает на кухне, тетя Лита протирает мебель, Телес Порто расположился в качалке с газетами и рюмкой ликеру, пахнет вкусными кушаньями. Какой же сегодня праздник?
Гуляка обожал праздничные сборища, гостей, воскресные обильные пиршества. Будь у него побольше денег, он бы еще чаще созывал друзей на рабаду   и прочие деликатесы. Стоило ему выиграть, и он тут же заказывал фейжоаду, солонину с маниоковой молочной кашей и уж обязательно в день Козьмы и Дамиана лакомился каруру, а в день св. Иоанна – канжикой  . Но черт возьми, почему сегодня так вкусно пахнет из кухни? По какому поводу готовится вся эта снедь? На этот его вопрос дона Норма ответила с укором:
– И вы еще спрашиваете! Неужели не помните, что сегодня день рождения вашей жены?
– Рождение Флор? Какое же сегодня число? Девятнадцатое декабря?
Возмущенная соседка набросилась на него:
– Как только не стыдно!… Хотелось бы знать, что вы купили в подарок этой святой женщине?
Увы, дона Норма, он ничего не купил и вполне заслужил упрек за свое невнимание, но разве он был похож на человека, который помнит все дни рождения и заранее выбирает подарки в магазинах? Жаль, конечно, что он упустил случай показать себя с хорошей стороны, принеся жене дорогой подарок. Дона Флор была бы так рада! Совсем как в тот раз, когда он заблаговременно вручил доне Норме крупную сумму, чтобы она купила себе хороший подарок и обязательно своих любимых духов.
Тем более жаль, что сейчас ему особенно везет – за последние пять дней он выигрывал не только в рулетку, баккара, кости, но и в подпольной лотерее. Только за два дня получил две тысячи мильрейсов.
На эти деньги Гуляка даже смог выкупить просроченный вексель, спася доброе имя поручителя, а этот хвастун с хорошо подвешенным языком не был даже его другом, просто знакомым, с которым они встречались в барах и кабаре. Кстати, именно в «Табарисе» этот тип из штата Пара согласился дать Гуляке поручительство и подписать вексель сроком на тридцать дней.
Через месяц с небольшим его вызвали к управляющему банком, куда поступил просроченный вексель. Гуляка сразу же явился, так как придерживался дальновидной тактики не портить отношений с управляющими банков и их заместителями, от которых зависела его судьба.
– Маэстро Валдомиро, – сурово сказал ему сеу Жорже Таркинио, бывший, впрочем, его приятелем, – у меня ваш просроченный вексель.
– Мой вексель? Но я никому не должен… Разрешите посмотреть…
– Пожалуйста, взгляните…
Гуляка узнал свою подпись и подпись поручителя.
– Но, сеу Таркинио, у меня есть поручитель, почему же вы обращаетесь ко мне… Поговорите с ним, он человек богатый, владелец скотоводческих ферм, плантаций, сахарного завода, имеет еще адвокатскую контору и каждый год ездит в Европу… По моему, следует вызвать его…
– Разумеется, сначала мы обратились к нему, раз он поручитель… Однако он категорически отказался платить.
От такой наглости Гуляка вышел из себя.
– Отказался?! Подумайте, сеу Таркинио, как только земля терпит всех этих бессовестных обманщиков… Шляется по кабаре, хвастается своим богатством: и земли то у него много, и скота, и сахара, и делает он все, что заблагорассудится: в Париже, например, завел сразу трех любовниц; одним словом, послушать его, так он чуть ли не миллионер. И вот вам результат: ему верят как порядочному человеку и попадаются на удочку, беря в поручители этого мошенника. Оказывается, вексель просрочен и вы вызываете меня к себе…
– Но ведь фактически вы взяли у него в долг…
– Все это так, сеу Таркинио, но скажите мне, бога ради: если этот болтун не может оплатить вексель, какого черта он предлагает мне поручительство? Должен он погасить вексель, если я не заплачу? Должен, а раз так, я был спокоен… И вот пожалуйста… Он поступил очень непорядочно… Такие вот и подрывают у банков доверие к нам. Если человек соглашается быть поручителем, значит, он готов платить, сеу Таркинио. Таких, как этот Раймундо Рейс, надо сажать в тюрьму за мошенничество.
Сеу Таркинио полагал, что нелепое возмущение Гуляки преследует одну цель: смягчить его и добиться отсрочки векселя. Каково же было его удивление, когда случилось невероятное – Гуляка вдруг вытащил из кармана пачку банкнот.
– Теперь вы понимаете, сеу Таркинио, как повредил моей репутации этот негодяй? Никогда не следует связываться с мошенниками… Ведь я всегда так тщательно выбираю себе поручителей… Ну кто бы мог подумать, что Раймундо Рейс… да, век живи, век учись…
Заплатив по векселю, Гуляка отнюдь не разорился: ему везло все эти дни как никогда. Целую неделю он кутил напропалую.
Но самый крупный выигрыш выпал ему накануне. Ночью Гуляке приснился сеу Сампайо, и он даже не стал заглядывать в сонник, и так было ясно, что в лотерее надо ставить на медведя. Потом выигрыш приумножился в «Табарисе». Для банкометов это был неудачный вечер: Гуляка играл осторожно, но уверенно и постоянно выигрывал. Не менее удачлив был и негр Аригоф, уже перед рассветом выигравший в рулетке девяносто шесть конторейсов за какие нибудь десять минут.
Аригоф пришел перед самым закрытием, незадолго до того, как крупье объявил последнюю ставку. Вид у него был понурый, поскольку он только что проиграл в ронду последние гроши. Обходя игорные залы один за другим, он забрел в «Табарис», окончив свое бурное плавание в тихой гавани.
«Табарис», это полуказино, полукабаре, действительно был своего рода тихой гаванью. Здесь выступали звезды в зените славы, и звезды уже померкшие, и еще совсем молоденькие девушки. И всем им оказывал свое покровительство администратор сеу Тито, который подбирал актеров по своему усмотрению. Актрис в годах он жалел, ибо нет ничего печальнее и трагичнее судьбы состарившейся актрисы без ангажемента. Молоденьких, если они не годились для эстрады, обучал любви в своей грязной конторе, чтобы они могли зарабатывать себе на хлеб иным способом. Ночью в «Табарис» стекалась самая разношерстная публика: и богатые посетители «Паласа» и завсегдатаи дешевых кабаков и тайных притонов – словом, все, кто хотел в последний раз попытать счастье в игре.
Аригоф пришел как раз в ту минуту, когда Гуляка, окруженный толпой зевак, показывал высокий класс в баккара. Слева от него стоял Мирандон, который время от времени выпрашивал у приятеля фишку, справа – несколько дам, в том числе и сестры Катунда. «Скорей дай мне фишку, дружище, а то сейчас закроют», – попросил Аригоф. Не отрывая взгляд от карт, Гуляка вытащил из кармана фишку, даже не посмотрев, какова ее стоимость. Фишка стоила всего пять мильрейсов, но негру больше и не требовалось. Он побежал к рулетке, поставил на 26 и выиграл. Еще дважды он ставил на это число и дважды выигрывал. Через десять минут у Аригофа было девяносто шесть конто, у Гуляки – двенадцать, не считая конто и трехсот мильрейсов Мирандона.
Аригоф, имевший манеры и замашки английского лорда, тут же заказал шесть костюмов из лучшего льняного полотна, уплатив вперед, и вернул шестьдесят мильрейсов, – он давно был должен Аристидесу Питанге, портному и страстному любителю рулетки, однако не рискующему играть. Скупость не позволяла ему делать больше одной двух небольших ставок за вечер, и он бродил вокруг столов, переживая за других, подсказывая, на какое число ставить, радуясь чужому везению, огорчаясь невезению.
Аристидес уже давно махнул рукой на этот долг, но, увидев, как эффектно выиграл его взыскательный, но не расплатившийся заказчик, забыв обо всех приличиях, потребовал денег тут же, при игроках и девицах. Это было оскорбительно, однако в лице негра ничто не дрогнуло.
Шестьдесят мильрейсов за костюм?… А скажите, Питанга, сколько вы берете за костюм из белого льняного полотна?
– Обычного?
– Английского, самого дорогого, цвета яичной скорлупы. Самого лучшего, которое можно купить.
– Приблизительно триста мильрейсов…
Аригоф вытащил пачку банкнот в пятьсот мильрейсов каждая.
– Тут два конто… И сшейте мне шесть костюмов, возьмите свои шестьдесят мильрейсов, а остальное я вам даю за то, что вы не поленились прийти и взыскать долг с клиента у игорного стола…
Швырнув портному деньги в лицо, Аригоф повернулся к нему спиной. А тот кинулся собирать купюры под улюлюканье женщин.
Как мы уже сказали, Аригоф смотрел лордом и, как истинный лорд, не занимался ничем, кроме игры. Нищий, как Иов, этот черный, будто вакса, мастер капоэйры лишился права бывать в Палас отеле после того, как учинил там дебош. Какой то лощеный папенькин сынок, налакавшись виски, рассмеялся при виде безукоризненно одетого во все белое Аригофа и громко крикнул: «Взгляните на эту обезьяну, сбежавшую из цирка». Зал был разгромлен, а на лице у нахала до сего дня красуется шрам от ножа.
По случаю небывалого выигрыша друзья устроили ужин под почетным председательством Шимбо. За столом были Мирандон, Робато, Анакреон, Пе де Жегэ, архитектор Лев Серебряный Язык, журналисты Курвело и Жоан Батиста, бакалавр Тибурсио Баррейрос, не считая гостеприимных хозяев заведения и букета легкомысленных прелестниц, которых по желанию сестер Катунда мы будем называть артистками. Этих «богато одаренных сестер», как именовал их в своих статьях Жоан Батиста, родила от разных отцов Жасинта Апанья о Баго. Старшая была почти негритянкой, младшая – почти белой, а средняя – очаровательная мулаточка. Внешне они совсем не походили друг на друга, но все трое были злыми и коварными. Пели они плохо, зато любовью занимались с истинным талантом, что и подтверждал Жоан Батиста, тративший все свои гонорары на предприимчивых сестер. Впрочем, редактор все еще не решил, какой же из них отдать пальму первенства.
Лев Серебряный Язык и адвокат хотели привезти других сестер из Гонолулу, чтобы придать обществу еще больше блеска. Эти не были сестрами даже по матери и родились вовсе не в Гонолулу, как они утверждали, а в Америке. Обе были темнокожие, но сложены превосходно: хрупкая нежная Жо напоминала косулю, а быстрая мускулистая Mo – пантеру. У них были приятные голоса и некоторые причуды: они не принимали приглашений на прогулки, обеды, морские купания, ночные пикники, а также не садились за столик к поклонникам и не выпивали с ними. Даже банкир Фернандо Гоэс, высокий и красивый холостяк с туго набитым кошельком, у ног которого валялись все женщины, не мог заполучить сестер, хотя ходил в «Палас» только ради них и французского шампанского. Жо и Mo пели лирические и джазовые песенки, танцевали и никогда не разлучались; перед выходом на сцену они сидели где нибудь в укромном уголке и, держась за руки, пили вино из одного бокала. А после выступления поднимались к себе в номер.
Ужин был роскошным, с винами и шампанским, сестры Катунда щедро одаривали всех своими талантами. За столом царило веселье, мрачным оставался лишь молодой бакалавр Баррейрос, который никак не мог пережить отказ «этих отвратительных мужеподобных» американок. Со злости он напивался, не обращая внимания на воркующую возле него толстую Карлу, предлагавшую ему в утешение любовь и поэзию. Когда был подан счет, Аригоф чуть не поссорился с Гулякой: тот хотел оплатить хоть часть ужина. Негр, в которого в этот вечер словно бес вселился, заявил, что сочтет для себя оскорблением, если Гуляка заплатит даже один мильрейс.
По редкому и счастливому совпадению как раз на неделю, когда Гуляке сопутствовала удача и он вполне мог сделать самый дорогой подарок жене, пришелся день рождения доны Флор.
– Так что вы собираетесь ей подарить? – настаивала дона Норма.
Гуляка улыбнулся:
– Что я подарю Флор? Все, что она захочет… Пусть только скажет…
Дона Норма позвала дону Флор, которая пришла из кухни, вытирая руки о передник.
– Это правда, Гуляка? Ты не шутишь?
– Говори, что хочешь…
– А ты не пойдешь на попятный? Исполнишь все, что я попрошу?
– Ты же знаешь, дорогая, уж если я обещаю…
– Тогда пойдем обедать в «Палас», – сказала дона Флор.
До сих пор Гуляка отказывался вводить ее в мир своих друзей игроков, она была знакома только с Мирандоном, единственным, кто бывал в их доме. Некоторых приятелей Гуляки она видела мельком, остальных знала понаслышке. Даже Анакреон, которого Гуляка очень уважал, за все семь лет был у них не больше пяти шести раз. Что же касается Аригофа, то он только однажды зашел к ним в воскресенье позавтракать. Знакомые доны Флор, соседи и ученицы были людьми порядочными, не имевшими ничего общего с беспутными приятелями ее мужа. Поэтому Гуляка никогда не соглашался брать дону Флор туда, где играют в рулетку и кости. Жена должна сидеть дома, и нечего ей, черт возьми, делать в этих подозрительных местах!
– С меня более чем достаточно сплетен, которые ходят обо мне, не хватает еще, чтобы ты там появилась.
Напрасно дона Флор убеждала мужа, что в Палас отеле собирается самое изысканное общество. Почему бы и им не поужинать в роскошном зале, не потанцевать под лучший оркестр штата, не посмотреть лучших актеров из Рио и Сан Пауло? Там бывают дамы из самых фешенебельных кварталов Грасы и Барры, одетые по последней моде, а некоторые из них, наиболее современные, даже играют в рулетку. Игорный зал являл собой как бы продолжение танцевального, ибо широкую арку между ними никак нельзя было назвать границей, отделяющей посетителей от разорения.
Дона Флор уже не просила, а требовала, переходила даже к оскорблениям:
– Ты меня не берешь, потому что боишься, что я встречу там твоих потаскух…
– Я не хочу видеть тебя в этих залах…
Но ведь дона Норма ходит в «Палас» с мужем каждый раз, когда там интересная программа. Аргентинцы, хозяева керамической фабрики, бывают там каждую субботу: ужинают, танцуют, смотрят выступления артистов. Но Гуляка не сдавался и, исчерпав все аргументы, неопределенно обещал:
– Ну хорошо, если подвернется подходящий случай…
И этот долгожданный случай наконец подвернулся. Дона Флор ушам своим не поверила, когда Гуляка, захваченный врасплох, нехотя процедил:
– Что ж, раз тебе так хочется… Как нибудь на днях сходим.
И тут же предложил взять с собой дядю и тетку, дону Норму с Зе Сампайо, а также дону Гизу. Тетя Лита поблагодарила и отказалась: ей очень хотелось пойти, но у нее не было подходящего для «Паласа» вечернего туалета. Еще больше хотела побывать там дона Норма, однако сеу Сампайо на этот раз остался непреклонен: он очень уважает соседей и благодарит за приглашение, но, к сожалению, не может его принять, так как обычно в девять часов ложится спать, чтобы в шесть утра отправиться в свой магазин. Впрочем, в субботу или воскресенье он пойдет с удовольствием. Что же касается предложения доны Флор, чтобы дона Норма пошла в «Палас» без него, то об этом нечего и думать: он не может допустить, чтобы его жена посещала без мужа места, где пьют и играют, где, кроме порядочных людей, бывают проходимцы, не имеющие ни малейшего понятия о том, что такое уважение к женщине.
Однажды, когда его туда затащила дона Норма, которой очень хотелось послушать французского певца (никогда он не видел более женоподобного мужчину, и тем не менее женщины млели), произошел неприятный случай. Стоило сеу Сампайо на минуту отлучиться, как тут же какой то наглец стал болтать с доной Нормой, приглашал ее танцевать, делал комплименты ее туалету, словно перед ним была дама полусвета. Сеу Сампайо только потому не проучил негодяя, что хорошо знал его семью: мать и двух сестер, достойнейших особ и постоянных его покупательниц; знал он, впрочем, и самого Зекито Мирабо, заядлого игрока, получившего среди богемы прозвище «красавец Мирабо».
Таким образом, из всех приглашенных дала свое согласие лишь учительница дона Гиза, которая очень обрадовалась возможности послушать сестер из Гонолулу и понаблюдать мир игроков с точки зрения социологии и психоанализа.
Остаток дня дона Флор провела в хлопотах: надо было с помощью доны Нормы и доны Гизы выбрать для вечера платье, перчатки, шляпу, туфли и сумочку. Она хотела быть самой красивой и элегантной в «Паласе», чтобы затмить всех женщин – и благородных дам в столичных туалетах и любовниц банкиров в платьях из Парижа. Наконец то она переступит запретный порог.

22

Когда она под руку с мужем в волнении переступила порог Палас отеля, оркестр по странному совпадению исполнял то старое, но никогда не стареющее танго, которое они танцевали, впервые встретившись в доме майора Тиририки. Сердце доны Флор забилось еще сильней, и она улыбнулась мужу.
– Помнишь?
Зал «Паласа» был погружен в полумрак, так как все лампы горели под аляповатыми пестрыми абажурами, но дона Флор пришла в восторг и от полумрака, и от столиков с бумажными цветами, и от этих абажуров. Гуляка огляделся, стараясь понять, что имела в виду жена: все вокруг было ему знакомо до подробностей, но к доне Флор не имело никакого отношения.
– Что ты имеешь в виду, моя милая?
– Музыку. Это то самое танго, которое мы танцевали, когда познакомились… На празднике у майора, помнишь?
Гуляка улыбнулся и направился к столику, заказанному заранее, как раз у танцевальной площадки и неподалеку от арки, через которую виднелся игорный зал.
Отсюда можно было наблюдать и за танцующими парами, и за переживаниями игроков. Сейчас танцевали всего две пары, но обе слыли лучшими исполнителями танго, и никто не решался с ними соперничать. Дамами были сестры Катунда.
Старшую – негритянку – вел высокий, романтического вида мужчина, одетый по последней моде и походивший одновременно и на киногероя и на профессионального танцора. Позже Гуляка узнал, что это Баррос Мартине, книгоиздатель из Сан Пауло, вероятно богатый, как все издатели. Прекрасный танцор, он безукоризненно справлялся с замысловатыми па.
Младшая сестра – белокожая – танцевала с Зекито Мирабо, тем самым красавцем Мирабо, который угодил в неприятную историю с доной Нормой. Подняв глаза к потолку и закусив губу, он время от времени нервно проводил рукой по развевающейся шевелюре; более гибкий, баиянец танцевал не хуже Барроса, и па его отличались большим изяществом.
Все еще улыбаясь, Гуляка протянул руку доне Флор и предложил, помогая подняться со стула:
– Давай, дорогая, покажем этим чудакам, что такое настоящее танго…
– А вдруг я разучилась? Ведь я уже давно не танцевала и чувствую какую то скованность…
В последний раз дона Флор танцевала больше полугода назад, когда Гуляка совершенно неожиданно согласился пойти с ней на день рождения к доне Эмине. Гуляка был отличным партнером, и дона Флор хорошо танцевала и любила танцевать. Поэтому была недовольна тем, что они редко танцевали вместе, лишь в тех случаях, когда он сопровождал ее на вечеринки к друзьям. А без мужа она и не помышляла о танцах – замужняя женщина может танцевать с другими только с согласия своего повелителя и в его присутствии. Вот и приходилось доне Флор, пока все танцевали, слушать сплетни кумушек и помогать хозяйке. Что же касается Гуляки, то он танцевал где хотел и с кем хотел: в кабаре и на балах гафиэйрах, в «Паласе», «Табарисе» и «Флозо»).
Тогда, на дне рождения доны Эмины, дона Флор с Гулякой танцевали все подряд – самбы, фокстроты и раншейры. Доктор Ивес и хозяйка попытались было тягаться с ним – кто не хочет отличиться, – но скоро отказались от своей затеи. Они танцевали совсем неплохо, но, чтобы соперничать с доной Флор и Гулякой, были слишком застенчивы.
И все же одно дело – танцевать на домашней вечеринке, и совсем другое – в зале «Паласа». Тем более что танго было сложное, да еще то самое, на которое семь лет назад Гуляка пригласил ее впервые. Не опозорится ли она теперь, спустя столько времени, в этот сказочный вечер? Дона Флор не подозревала, что этот первый вечер в «Паласе» будет для нее и последним.
Только теперь, потеряв навсегда Гуляку, она поняла, как дорога для нее каждая подробность этой необыкновенной ночи: с той минуты, когда она ступила на танцевальную площадку, и до самых сладостных мгновений, когда ей пришлось расплачиваться за подарок мужа.
Два жеста Гуляки, одинаково нежные и властные, означали для доны Флор начало и конец этой сказочной ночи. Первый – когда он, улыбаясь, протянул ей руку, приглашая на танго, и второй – когда, горя от нетерпеливой страсти, притянул к себе… Но не надо забегать вперед, она хочет заново пережить ту незабываемую ночь, каждое ее мгновение, каждую ее подробность, ее радости, страхи и наслаждение.
Рука мужа обняла ее стан, и она почувствовала, что легко движется в такт музыке. Дона Флор вспомнила себя молоденькой девушкой, молчаливой, робкой, собирающей цветы в саду тети Литы, пока прикосновение этой руки не зажгло в ее груди огонь, пока эти губы не опалили ее навсегда.
Танго было нежное и чувственное, и они казались то робкими влюбленными, то любовниками, переживающими бурную страсть. Оно напоминало им об очаровании первой встречи и первого взгляда, о первой улыбке и первом смущении, но и о долгих семи годах, полных страданий и любви тоже. Гуляка держал в объятиях целомудренную, молоденькую девушку и в то же время зрелую, пылкую любовницу. Это танго, пронизанное удивительной нежностью и томной страстью, никто еще не танцевал так, как они. Полюбоваться пришли даже завсегдатаи игорного зала.
Издатель, блиставший в кабаре Сан Пауло, Рио, Буэнос Айреса, и высокомерный Зекито Мирабо вынуждены были признать себя побежденными и покинуть площадку, предоставив ее доне Флор и Гуляке.
– Что это за дама танцует с Гулякой? – спрашивали все друг друга, и вскоре стало известно, что «это его жена и пришла сюда впервые…» Самая грациозная из сестер Катундау почувствовав укол ревности, сделала пренебрежительную гримасу.
Потом они вернулись к столу и Гуляка, заказав ужин и вина, стал отвечать на вопросы доны Гизы о посетителях, однако сенсация, вызванная доной Флор, не улеглась. Вокруг нее слышался шепот, на нее бросали любопытные взгляды, словно она была дамой из высшего общества или дорогой содержанкой с самыми светскими манерами.
Дона Флор ощущала нечто вроде головокружения. Ошеломленная и счастливая, она все же не знала, что означают эти быстрые взгляды, недоуменные жесты, улыбки – симпатию или насмешку. Рассеянно слушала она мужа.
– Ему уже больше семидесяти… Он играет только в баккара и всегда делает ставку в пять конто. Как то раз за один вечер он проиграл больше двухсот конто… Но потом явились его дети – два негодяя сына и потаскуха дочь со своим мужем – и стали силой тащить его отсюда. Хуже всех вела себя дочь, эта подколодная змея, она натравливала на отца братьев и рогоносца мужа… Теперь они затеяли против него судебный процесс, чтобы доказать, что старик выжил из ума и не способен больше распоряжаться своим имуществом…
Дона Гиза вытянула шею, стараясь получше разглядеть тощего как скелет старца с редкими седыми волосами. Он твердо держался, опираясь на палку. Лицо выражало волнение, а в глазах горел алчный огонь, казалось, что только он и поддерживает в старике жизнь.
– В конце концов, кто заработал эти деньги? – с возмущением спрашивал Гуляка. – А дети только и умеют что тратить! Бездельники! Они, видите ли, решили собственного отца отправить в сумасшедший дом… Я бы выпорол их всех, в том числе и девчонку, а потом засадил в тюрьму.
Дона Гиза не согласилась с ним: по ее мнению, старик не смел проигрывать свое состояние, поскольку должен был обеспечить семью…
Лекция о тонкостях наследственного права была прервана Зекито Мирабо, который подвел к их столику издателя из Сан Пауло, чтобы познакомить с Гулякой и доной Флор.
– Я хочу, Гуляка, представить тебе своего друга, он много слышал о тебе и видел, как ты танцуешь… Он важная персона в Сан Пауло… – И, обернувшись к приезжему, отрекомендовал Гуляку. – Вы уже знаете о нем, это… – Присутствие доны Флор сковывало его. – Ну, в общем, мой большой друг…
Гуляка торжественно представил дам:
– Моя жена и ее подруга дона Гиза – американка, кладезь премудрости…
Дона Флор смущенно протянула кончики пальцев, словно какая нибудь деревенщина. Издатель, почтительно склонившись, поцеловал ей руку.
– Жозе де Баррос Мартинс к вашим услугам. Поздравляю вас, сеньора, редко мне доводилось видеть танго в таком прекрасном исполнении… Это было великолепно!
Затем он поцеловал руку доне Гизе и, так как оркестр заиграл в это время самбу, спросил:
– Вы танцуете самбу? Или, как истинная американка, предпочитаете блюз?…
Гуляка сразу же сбил с издателя спесь:
– Да что вы!… Она отплясывает самбу так, что залюбуешься…
– Ну что ты говоришь… – улыбаясь, с легким укором сказала дона Флор.
Но дона Гиза даже глазом не моргнула, совсем не обидевшись, она вышла с издателем на площадку и лихо завертела своими тощими бедрами, будто в подтверждение слов Гуляки. Вдруг Гуляка помрачнел, и дона Флор сразу сообразила, почему: одна из трех мулаток, сидевших за столиком Зекито, такая хорошенькая, что невозможно было оторвать от нее глаз, тоже подошла к ним и, окинув вызывающим взглядом дону Флор, нежно проворковала, обращаясь к Мирабо:
– Дорогой, наша самба. Я жду…
Доне Флор она адресовала свое презрение, Гуляке – сердитый взгляд и ангельскую, соблазнительную улыбку Зекиньо:
– Пойдем, негритенок…
Дона Флор старалась не глядеть на мужа. Наступила неловкая пауза: прищурив глаза, она повернулась к танцевальной площадке, Гуляка смотрел в сторону игорного зала. Зачем ей понадобилось приходить сюда, спрашивал он себя. Он всегда так противился этому. И вот теперь, в день своего рождения, вместо того чтобы веселиться, бедняжка Флор кусает губы, сдерживая слезы. Эта ослица Зилда дорого поплатится. Гуляка наклонился к доне Флор и, взяв ее руку, шепнул с нежностью, которую нельзя было не почувствовать:
– Не будь дурочкой, дорогая. Ты сама захотела прийти сюда, но это место не для тебя, моя глупышка. Неужели ты станешь обращать внимание на здешних потаскух и их выходки? Ты пришла повеселиться со мной, так считай, что, кроме нас, здесь никого нет… Пошли к черту эту шлюху, у меня с ней ничего нет…
Дона Флор легко дала себя обмануть, потому что ей хотелось верить. Со слезами на глазах, жалобным голоском она переспросила:
– Это правда?
– Разве ты не видишь, что я не обращаю на нее внимания? Забудь о ней, любимая, эта ночь наша, ты убедишься в этом, когда мы вернемся домой… Я не пойду сегодня играть.
Мулатка проплыла мимо них в танце, прижимаясь к красавцу Мирабо, который в экстазе закатил глаза.
– Пойдем потанцуем? – предложила дона Флор.
Они танцевали самбу, пасодобль. Потом ей захотелось посмотреть игорный зал, и Гуляка, который был готов исполнить любой каприз жены, повел ее туда. Дона Гиза тоже пошла за ними своей прыгающей походкой, желая узнать все, вплоть до преисподней. Она ничего не смыслила в картах и в жизни не видела, как играют в кости.
Дона Флор молчала, как человек, проникающий в храм, куда заказан путь непосвященным. Наконец то ей удалось попасть туда, где ее муж становился богачом и нищим, королем и рабом. Она стояла на самой границе этой ночной жизни, этого свинцового моря, за которым простирались мечты и тревоги. Залы «Паласа» были самой богатой и блестящей столицей этого мира. Его тернистые пути вели в кабаре, игорные и публичные дома, тайные притоны, грязные и мрачные убежища наркоманов, о которых дона Флор не могла слышать без содрогания. Гуляка уверенно шел по этим путям, дона же Флор лишь робко приблизилась к границам.
За стенами «Паласа», в котором, если верить рекламе, царит приятная семейная обстановка и полумрак, горят хрустальные люстры, играет первоклассный оркестр, блистают дамы из высшего общества и дорогие содержанки, в лабиринтах бедной, лишенной мишуры ночи таилась последняя правда Гуляки.
Доне Флор достаточно было быстрым шагом обойти игорный зал, и она постигла этот безумный мир, этот океан слез, причину ее горестей и страданий. Дона Гиза, напротив, шла медленно, как завороженная, вглядываясь в лица игроков, их жесты. Один из них возбужденно говорил сам с собой. Будь ее воля, учительница еще долго там оставалась бы. Но официант, с почтением относившийся к Гуляке, пришел сообщить, что ужин подан и скоро начнутся выступления артистов.
Вернувшись в танцевальный зал, они столкнулись с только что вошедшим Мирандоном. Кума в «Паласе»?… Что за чудо! Уж не решила ли она взорвать игорный зал? Сегодня день ее рождения? Боже, как мог он забыть! Завтра же он пришлет свою жену с крестником и подарком. «Никаких подарков», – возразила дона Флор. Она была довольна сверх всякой меры подарком мужа и не желала никакого другого.
Кормили в ресторане скверно: рис был недосолен, мясо невкусное, но Гуляка был так предупредителен, предлагая ей лучшие куски! Дона Флор позабыла о всех своих страхах.
Вдруг огни погасли и тут же снова вспыхнули; конферансье Жулио Морено объявил о начале концерта. Первыми выступали сестры Катунда: пели они неважно, зато выставляли напоказ свои груди и ляжки.

Я всю ночь напролет пропляшу
Раншейру…
Раншейру…

Дерзкая и изящная Зилда была сложена лучше остальных, эту очевидную истину дона Флор не могла не признать. Гуляка же не обращал никакого внимания на мулаток, занятый десертом. Теперь уже дона Флор поглядывала на соперницу с пренебрежением; она взяла мужа за руку, и они улыбались друг другу, пока красавицы сестры демонстрировали свои прелести то в синем, то в красном освещении
Потом выступали сестры из Гонолулу: их печальное пение напоминало стоны черных рабов, закованных в цепи, мольбу бесправных, униженных людей. «Даже их красивые тела навевают грусть», – подумала дона Флор. Пение мулаток Кагунда было как звон бубенчика, как птичья трель, как луч солнца, их тела дышали молодостью и здоровьем, песни Жо и Mo походили на вопль, полный отчаяния. Сестры Катунда танцевали, обращаясь к веселым негритянским богам, прибывшим из Африки и все еще живущим в Баии. Американские негритянки молили сурового далекого бога, их господина, которого им навязали кнутом и побоями. В пении одних звучала радость, в пении других – плач.
– Я должен покинуть тебя ненадолго, дорогая…
Гуляка встал и быстрым шагом направился в игорный зал. Вспыхнул свет, раздались аплодисменты. Дона Флор увидела, как Mo подала руку Жо и так, взявшись за руки, они покинули эстраду. Издатель из Сан Пауло снова ушел танцевать, Зекито Мирабо присоединился к игрокам.
Мирандон тоже хотел бы уйти с Гулякой и Мирабо, но кум оставил его развлекать дам, поэтому приходилось отвечать на идиотские вопросы учительницы.
Дона Флор заметила, как к Гуляке, стоявшему у рулетки, подошла Зилда и, встав рядом с ним, положила ему руку на плечо. Гуляка продолжал напряженно следить за шариком в ожидании торжественной и решающей минуты. Возмущенная дона Флор уже поднялась было со стула, готовая на любой скандал, на любую самую отчаянную выходку во вкусе здешних девиц. Но тут она увидела, что Гуляка, как только крупье огласил выигрыш, заметил руку Зилды, стряхнул ее со своего плеча и сказал что то резкое. Мулатка тут же ушла с недовольным видом.
Гуляка, поняв, что дона Флор все видела, направился к ней с фишками в руках. Поеживаясь от мудреных вопросов доны Гизы, Мирандон запивал свое невежество остатками сладкого вермута.
Еще две три ставки, и мы уйдем, дорогая, – шепнул Гуляка жене. – Я уже послал Цыгану записку, чтобы он ждал нас с машиной. Даю слово, мы не задержимся… – И куснул ее ухо, обдав своим жарким дыханием, словно огнем опалил.
Дона Флор вдруг вздрогнула и вздохнула. Сумасшедший! А вдруг кто нибудь видел? Будут потом толковать о том, что ей приходится терпеть от этого разбойника!
Гуляка вернулся в игорный зал и снова занял свое место у рулетки. Он стоял, слегка ссутулившись, белокурый, с нахальными усиками и дерзкой улыбкой… Дона Флор не сводила глаз со своего Гуляки.
Сейчас она вспоминала каждую подробность этой ночи, каждый день своей жизни с ним, стараясь ничего не упустить – ни хорошего, ни плохого.
Гуляка подал ей знак, что делает последнюю ставку, такси Цыгана подождет еще несколько минут. «Никогда больше я не пойду с тобой, мой любимый, на праздник этой ночи, где капля горечи растворилась в огромном море любви». Таким он навсегда останется в ее памяти: за игорным столом, делающим ставку на свое любимое число 17. Собрав воспоминания о муже, дона Флор заперла их в своем сердце. Резко повернувшись на железной кровати, она закрыла глаза и заснула спокойным сном.

0

14

23

Ровно через месяц после смерти Гуляки дона Флор, отслужив панихиду, отправилась на цветочный базар на Кабесе. С того злосчастного воскресенья, когда смерть нанесла Гуляке свой удар, она второй раз выходила из дому. Первый – отслужить панихиду на седьмой день.
Дона Флор, возвращавшаяся из церкви, вызывала всеобщее любопытство. Бармен Мендес кивнул ей из за прилавка, сеу Морейро, португалец, увидев ее, крикнул жене, возившейся на кухне: «Иди скорее, Мария, посмотри на вдову». Несколько мужчин, в том числе и щеголь аргентинец сеу Бернабо, поклонились ей, сняв шляпу.
На углу возле мясной лавки ее приветствовала негритянка Виторина, торгующая с лотка, у порога своей аптеки фармацевт доктор Теодоро Мадурейра скорбно склонился, выражая ей свое сочувствие. Рассеянный профессор Эпаминондас Соуза Пинто, как всегда куда то бежавший с книгами под мышкой, протянул ей руку:
– Такова жизнь, дорогая сеньора. Что поделаешь?!
Посетители бара, покупатели из магазинов, в их числе и помещик Мойзес Алвес, приехавший за пряностями для своих прославленных блюд, выходили посмотреть на дону Флор и молча ей кланялись. Резчик по дереву, друг дяди Телеса, отложил в сторону работу и сказал почтительно:
– Добрый день, Флор. Не нужна ли тебе моя помощь?
Продавцы цветов окружили ее со всех сторон. Она купила роз и гвоздик, пальмовых веток и фиалок, лилий и скабиоз.
Еще молодой, высокий и тощий негр с острым профилем и загадочным выражением лица, которого внимательно слушали механики и шоферы на стоянке такси, узнав, кто такая дона Флор и для чего она покупает цветы, подошел к ней и попросил несколько цветов. Удивленная дона Флор протянула ему букет, и он сам выбрал из него три желтых гвоздики и четыре фиолетовых скабиозы, потом вытащил бечевку из кармана пиджака и связал ею маленький букетик.
– Когда придете на могилу Гуляки, развяжите. Это для того, чтобы его эгун   успокоился. – И тихо добавил: – Аку або!
Негр оказался жрецом Диди, и лишь спустя много времени дона Флор узнала имя этого могущественного и славного прорицателя.
Она была в глубоком трауре, вся в черном, ибо прошел всего месяц со дня смерти мужа. Но сквозь вуаль виднелось ее лицо, на котором уже не было скорби. На нем еще можно было прочесть грусть, но не отчаяние.
Вдыхая чистый воздух этого прозрачного ясного утра, дона Флор наконец подняла свой взор от земли и вновь прозрела, увидев окружающий ее мир, озаренный светом солнца.
Дона Флор несла цветы на могилу мужа, пробираясь сквозь густую толпу прохожих, которые разговаривали, смеялись. Многие снимали перед нею шляпу, кланялись. Она с благодарностью отвечала на поклоны тем, кто хотел ее утешить. Она шла на кладбище, но жизнь снова вступала в свои права, и она возвращалась к живым, излечиваясь от своего недуга.
Конечно, это была уже не прежняя Флор, вместе с мужем ей пришлось похоронить некоторые свои воспоминания и чувства; она стала уважаемой всеми вдовой и теперь снова оживает, может ощущать тепло солнца, дуновение ветерка, смеяться и радоваться. Она смирилась.

0

15

ЧАСТЬ 3

1

Шесть месяцев дона Флор соблюдала строгий траур, ходила по улице и даже дома только в глухих черных платьях. Лишь чулки у нее были серые.
Вот почему ученицы – очень шумная новая группа, – увидев ее однажды утром в белой блузке с темными узорами и в ожерелье из поддельного жемчуга, со слегка подкрашенными губами, зааплодировали. Однако пройдет еще полгода, прежде чем дона Флор сможет носить яркие платья, в том числе и модных цветов: небесно лазурного, гортензии и морской воды.
Похоронив в душе все, что было связано с Гулякой, дона Флор опять стала такой, какой нарисовала ее в своих стихах богачка дона Мага Патерностро. Она еще носила черное в угоду обычаям и соседям, но уже обрела вновь свой мягкий смех, свою сердечность, свой былой интерес к жизни и трудолюбие. В ее облике сквозила задумчивая грусть, придававшая ее красоте какую то новую прелесть, новое очарование, когда с прежним вдохновением она занялась своей школой, о которой совсем забыла.
Имени мужа она теперь даже не произносила, словно его никогда не было, словно после тяжелых и долгих раздумий она вдруг согласилась с доной Динорой и прочими кумушками, что смерть мужа принесла ей освобождение. Во всяком случае, так могло показаться со стороны.
Вернувшись тогда с кладбища, где она возложила на могилу Гуляки цветы и букетик прорицателя, дона Флор открыла окна гостиной, впустив наконец туда солнце, изгнавшее тени и призраков. Потом взяла щетку и принялась за уборку.
Дона Розилда хотела помочь ей, но уборка была генеральной и ей самой пришлось выметаться, хотя сын и невестка уже начали надеяться, что избавились от нее навсегда. Они полагали, что именно дона Флор, недавно овдовевшая и безутешная, нуждается сейчас в постоянной заботе, любви и присутствии матери. Ей, одинокой и беззащитной, охваченной горем, опытная и решительная дона Розилда будет помогать по дому и во всех тех делах, которые вдруг на нее обрушились. Кто знает, может быть, свершится чудо и они навсегда освободятся от доны Розилды. Селеста даже дала обет богородице скорбящей.
Однако их молитвы не были услышаны, видимо, святой покровитель доны Флор оказался сильнее, а может, ей помогали языческие божества кумы Дионизии. Так или иначе, Флор избавилась от доны Розилды, которая перед отъездом учинила скандал, обругав всех соседей. Она кричала, что они ее замучили и создали вокруг нее совершенно невыносимую обстановку.
В маленьком домике дочери для доны Розилды не нашлось отдельного помещения, и она спала на раскладушке в комнате, где дона Флор занималась с ученицами. Негде было даже разложить вещи, которые она привезла с собой. У сына же дом был просторный, со всеми удобствами. Кроме того, в Назарете дона Розилда пользовалась определенным престижем не только как мать Эйтора – видного чиновника и второго секретаря общественного клуба, а также одного из лучших в городе игроков в гаман и шашки и прекрасного художника, она и сама могла украсить любое общество, без конца рассказывая о своих связях с самыми знаменитыми людьми столицы: Мариньо Фалконом, д ром Зителманом Оливой, доной Лижией; журналистом Насифе, доной Магой, промышленником Нилсоном Костой и своим кумом доктором Луисом Энрике, гордостью тех краев.
Здесь же, в Баии, в квартале, где живут люди небогатые либо среднего достатка, к ней не проявляли ни интереса, ни уважения, больше того, ее недолюбливали. Близкие подруги ее дочери – дона Норма, дона Гиза, дона Эмина, дона Амелия Руас, дона Жаси – самым наглым образом ставили ей в вину состояние доны Флор, до которого она будто бы ее довела своими упреками, оскорблениями и нелепой ненавистью к покойному. Они даже выдвинули ультиматум: либо она изменит свое поведение, либо уберется восвояси.
Только назло соседям дона Розилда решила продлить свой визит, несмотря на все неудобства. (Дона Жаси даже нашла для Флор служанку – свою крестницу, неразговорчивую женщину по имени София.) Однако дона Розилда заторопилась с отъездом, получив через своего кума доктора известие о том, что преподобный Валфридо Мораэс назначил ее казначейшей общества по сбору средств на перестройку собора в Назарете. В совет этого общества входили супруга судьи (председательница), супруга префекта (первая заместительница), супруга полицейского инспектора (вторая заместительница) и другие видные особы города Назарета. Дона Розилда уже давно лелеяла мечту попасть в число членов административного совета, пусть даже на самый низкий пост, и никак не ожидала столь почетного места. Видно, бог наставил падре Валфридо, который до сих пор отмалчивался, когда дона Розилда приставала к нему с просьбами.
На самом же деле священник принял это решение после долгих колебаний и сомнений. Влиятельный земляк, к которому он обратился за солидными ассигнованиями из казны штата, заявил, что поможет при условии, если дона Розилда будет назначена на какой нибудь пост в благотворительном обществе. Осудив в душе этот шантаж, священник вынужден был уступить, поскольку очень нуждался в деньгах и без вмешательства доктора Луиса Энрике не мог ускорить бюрократическую волокиту.
Накануне дона Гиза, с которой доктор иногда спорил о судьбах мира и несовершенстве рода человеческого, сказала ему:
– Если дона Розилда не уедет, бедняжка Флор никогда не узнает покоя и не забудется… А ей это необходимо, она в тяжелом состоянии. Любопытный случай, дорогой доктор, его можно объяснить только с помощью психоанализа. Фрейд упоминает нечто подобное…
Дона Норма, с которой она пришла, вовремя прервала подругу:
– Вы сделаете доброе дело, доктор… если отошлете эту ведьму в Назарет, у нас больше нет сил ее терпеть…
Бедный Эйтор, бедная Селеста, бедные дети… – вздохнул доктор. Но надо было выбирать между доной Флор и супружеской четой в Назарете, над которой уже несколько лет измывалась дона Розилда, и он без колебания принес в жертву своего крестника и его симпатичную жену, хотя доктора всегда хорошо кормили в этом доме, когда он приезжал в Реконкаво.
Каждый несет свой крест, решил он; дона Флор несла его семь лет подряд, – муж был для нее тяжелым бременем. Поэтому несправедливо именно сейчас, когда она овдовела, навязывать ей дону Розилду, этот терновый венец.
После отъезда доны Розилды сплетницы почти угомонились, поскольку дона Норма и дона Гиза потребовали оставить дону Флор в покое, и та вернулась к прежней жизни, пройдя бескрайнюю пустыню одиночества. Впрочем, без мужа жизнь ее стала спокойнее – неприятности, страхи, огорчения, отчаяние ушли в прошлое, и дона Флор теперь спала крепко по ночам. Она ложилась сравнительно рано, посидев перед сном с доной Нормой и другими подругами на улице и обсудив все последние новости, радиопередачи и фильмы. В кино она ходила с доной Нормой и сеу Сампайо, доной Амелией и сеу Руасом, доной Эминой и доктором Ивесом, очень любившим ковбойские фильмы. По воскресеньям обедала у дяди и тетки: дядя Порто по прежнему увлекался пейзажами; тетя Лита, хотя и начинала стареть, все еще заботилась о саде и котах.
Дона Флор не пожелала присоединиться к компании, собиравшейся играть в карты у доны Амелии, куда приходила даже дона Энаида из Шаме Шаме. Заядлые картежницы всячески соблазняли дону Флор, однако та была непреклонна, вероятно потому, что покойный израсходовал весь азарт, отпущенный на их семью, не оставив ничего на ее долю. Самым ярым врагом карт был владелец керамической фабрики аргентинец сеу Бернабо, жена которого дона Нанси любила играть до безумия, но он разрешал ей только раскладывать пасьянсы.
Итак, жизнь доны Флор текла спокойно; она давала уроки двум группам и старалась занять свой досуг, насколько ей это позволяло ее нынешнее положение. Дел у нее было не так уж мало, как могло показаться с первого взгляда: они заполняли почти весь день и доне Флор некогда было предаваться печали. К тому же приходилось, когда нельзя было отказать, брать заказы на праздничные завтраки, обеды, банкеты; в такие дни дона Флор с раннего утра пропадала на кухне. Работа эта ее очень утомляла, поскольку дона Флор была требовательна к себе, старалась изо всех сил и всегда волновалась.
Она взяла себе в помощницы шестнадцатилетнюю девушку, дочь вдовы Марии до Кармо, которая, унаследовав после смерти мужа какаовую плантацию, поселилась вскоре после карнавала в верхней части города и вошла в компанию доны Нормы. Смуглая Mapилда быстро стала подавать надежды. Она подружилась с доной Флор и не отходила от нее ни на шаг, наблюдая, как та готовит то или иное блюдо. И дона Флор с улыбкой глядела на девушку, которая носилась по дому, распевая песенки. У нее были длинные волосы и лицо, как у многих подростков в тропиках, бледное от слабости и лихорадки; если бы Гуляка был жив, не помогли бы никакие предосторожности, он никогда не считался с возрастом.
Итак, жизнь доны Флор была заполнена до предела, время летело быстро, и иногда она даже не успевала сделать все, за что бралась. После стольких хлопот и занятий с ученицами она чувствовала себя такой утомленной, что засыпала, едва только ее голова касалась подушки.
Но откуда же тогда это постоянное ощущение, будто все, что она делает, никому не нужно? Денег при ее скромности и бережливости вполне хватает, чтобы прилично жить, да еще по старой привычке откладывать. Жизнь ее спокойна и даже весела, почему же она кажется такой пустой и бесполезной?

2

Среди множества сплетниц, старых и молодых – ведь сплетнями можно заниматься в любом возрасте, – обитавших по соседству с доной Флор, особенно выделялась дона Динора, прослывшая даже ясновидящей.
Мы уже встречались с нею на страницах этой книги, но ничего не рассказали о ней, и можно было подумать, что она чуть ли не второстепенный персонаж, обыкновенная сплетница. Скорее всего присутствие доны Розилды, к счастью, наконец оказавшейся в Реконкаво, лишило нас возможности уделить достаточно внимания такой выдающейся личности. Однако никогда не поздно исправить допущенную ошибку, справедливость должна восторжествовать.
Многие считали дону Динору вдовой комендадора Педро Ортеги, богатою испанского коммерсанта, отправившегося к праотцам лет десять тому назад. В действительности же она никогда не была замужем, хотя и в девицах проходила недолго; очень рано она сбежала из дому ради увлекательной и в некотором смысле даже блестящей жизни, полной пикантных приключений. Однако теперь – и слава богу! – вы не найдете женщины, более нравственной и более требовательной к соблюдению правил морали. Так преобразила ее счастливая встреча с испанцем, когда, достигнув сорокапятилетнего возраста, она уже стала опасаться за свое будущее, ибо больше всего на свете боялась бедности.
Дона Динора никогда не была красавицей, хотя обладала определенной привлекательностью, которой и была обязана своим успехам у мужчин. Но с годами привлекательность эта исчезла. И тут ей повезло с комендадором. “Я вытащила билет, на который выпал крупный выигрыш”, – говорила тогда дона Динора своим подругам. Испанец обеспечил ей будущее и купил домик недалеко от площади Второго июля, где она и поселилась.
Кто знает, может быть, именно из за боязни состариться в бедности и зарабатывать хлеб на панели дона Динора, заручившись покровительством коммерсанта, из весьма легкомысленной особы быстро превратилась в респектабельную даму и строгую блюстительницу нравов. А когда Педро Ортега отошел в мир иной, доне Диноре было уже за пятьдесят (точнее, пятьдесят три), и за восемь лет своей внебрачной связи она приобрела еще больший вкус к добродетели и к семейной жизни.
Благодарный любовник оставил своей верной и открывшей ему мир неведомых дотоле наслаждений подруге (каким болваном он был, простояв свои лучшие годы за прилавком кондитерской и зная только иссохшее тело жены, мрачной святоши) наследство: помимо дома – убежища греховных страстей, – акции и государственные облигации, а также скромную ренту, достаточную, однако, для того, чтобы обеспечить спокойную старость, которую дона Динора посвятила сплетням и интригам.
Теперь доне Диноре перевалило за шестьдесят; у нее был резкий голос, нервный смех и размашистые жесты. С виду она казалась покладистой, доброй старушкой, на самом же деле была “сосуд с ядом, очковая змея, украшенная птичьими перьями”, как охарактеризовал ее почти поэтически Мирандон – постоянная жертва кумушек. Фразу эту он сказал журналисту Джованни Гимараэнсу при виде благочестивой вдовы – столпа морали, – которая возвращалась с обеда у доны Флор по случаю приезда Силвио Калдаса. А потом философски заключил:
– Чем беспутнее в молодости, тем лицемернее в старости. Смесь девственницы и шлюхи…
– Это страшилище? Кто она?
– Когда то была очень известна, и тогда у нее было не только имя, но и прозвище. О ней много рассказывал Анакреон, он тоже пил из этого кувшина. Ты, наверное, слышал о ней. Ее звали Динора Великолепный Зад.
Джованни был поражен:
– Так это она? Динора Великолепный Зад, о которой столько вспоминают? Боже мой!
Так проходит слава мирская, заключили оба, наблюдая добродетель в таком отталкивающем облике: дона Динора была низкорослой, коренастой, с короткими ногами и низким задом, с большой головой… Одетая в траур, как и положено вдове, с медальоном на шее, где хранилась фотография комендадора, о котором она говорила только как о своем муже и единственном мужчине в ее жизни. Людей вроде Анакреона она считала выродками, и они для нее как бы не существовали, она их просто не замечала.
Дона Динора никогда не говорила ничего в лицо, а пакостила исподтишка, делая вид, будто все понимает и прощает, кому то сочувствуя, кого то поддерживая. Так она прослыла доброй и отзывчивой. Когда ее изобличали в интриге, она прикидывалась жертвой: хотела, дескать, совершить доброе дело, а взамен получила черную неблагодарность.
Сеу Зе Сампайо, человек мирный, рано ложился спать, жалуясь на свои мнимые недомогания. Обычно он запасался свежими газетами и старыми журналами, которые обожал читать в постели. Заслышав пронзительный голос доны Диноры, он в ужасе затыкал уши и говорил доне Норме сдержанно, но возмущенно, как человек, который уже не в силах побороть отвращение:
– Вот шлюха, другой такой не сыщешь…
– Зачем же так зло? Она ведь, в общем, безобидная.
Хитрая дона Динора сумела снова улестить дону Норму даже после истории с Дионизией, когда ее престиж едва не пошатнулся. Но провести сеу Сампайо было не так просто.
– Настоящая шлюха… Постарайся, пожалуйста, чтобы она не совала нос ко мне в спальню. Скажи, что я сплю, отдыхаю… Наконец, умер…
Но разве могла дона Норма помешать такому человеку, как дона Динора? На правах друга входила она в самые уважаемые и состоятельные семьи. К беднякам же она относилась свысока, изображая покровительницу беззащитных, и держала их от себя на определенной дистанции. Она проникла в коридор и влезла в спальню.
– Разрешите, сеу Сампайо? – Он ненавидел эту огромную голову, “самую огромную в Баии”, ее волосы, крашенные перекисью водорода, ее лошадиную челюсть, ее голос и фальшивую заботливость. – Опять вам неможется, сеу Сампайо? Я всегда твержу: “У сеу Сампайо при крепком сложении очень деликатное здоровье. Чуть что, и он уже лежит в постели и пьет лекарства. Если сеу Сампайо не будет беречь себя, он в один прекрасный день умрет…” Я не устаю это повторять.
Мнительному Зе Сампайо захотелось вытолкать ее вон.
– Вы ошибаетесь, дона Динора, у меня железное здоровье…
Тогда почему вы лежите в постели, сеу Сампайо, а не пойдете побеседовать с кем нибудь? Вы такой просвещенный… Все говорят, что вы только потому не получили диплома… Ну, в общем, вы знаете, всякое болтают… Если обращать внимание… Я то не придаю значения этой болтовне… У меня в одно ухо входит, из другого выходит…
Зе Сампайо знал, что она намекает на его молодые годы, когда он, сидя на шее у отца, вел разгульную жизнь. Отец, разозлившись, перестал давать ему деньги, заставил бросить учебу и отправил в магазин приказчиком.
– Мало ли что болтают, дона Динора, разве можно ко всему относиться всерьез…
– Вы считаете, что не надо придавать значения тому, что о нас говорят? Так? – Она таращила свои бычьи глаза, словно Зе Сампайо был оракулом и изрекал неоспоримые истины.
– Да, так… – Зе Сампайо обозлился. – Знаете что, дона Динора? Единственно, чего я хочу, – это мира и покоя… А поэтому я все время стараюсь образумить тех, у кого не хватает ума, но пока мне это не удается… Больше того, мне это осточертело… Если позволите…
И, взяв газету или журнал, он поворачивался к гостье спиной. “Ты, Зе Сампайо, настоящий грубиян, – говорила мужу дона Норма, которой было стыдно за него. – Как ты можешь так разговаривать с доной Динорой, ведь она такая добрая…”
Дона Динора, впрочем, не обращала внимания на слова Зе Сампайо и не считала, что ее выгоняют. Она просто меняла тему разговора:
– Вы уже слышали, что произошло с сеу Вивалдо?
Хитрая женщина! Ей все же удалось заинтересовать его. Побежденный Зе Сампайо откладывал газету.
– С Вивалдо? Нет!
– Ну, так я вам расскажу… Вы же знаете сеу Вивалдо, он человек порядочный и красивый мужчина! Похож на гринго, такой румяный.
Она всегда начинала за здравие, а кончала за упокой. Сначала хвалила, а потом сообщала, кто выпил лишнего, у кого и к кому сбежал муж.
По ее словам, сеу Вивалдо, владелец похоронного бюро, осквернял надгробные плиты и гробы, собирая у себя в магазине по субботним вечерам компанию безбожников для игры в ненавистный ей покер и распивая там коньяк и можжевеловую водку.
– Безобразие, не правда ли? Он мог бы найти для этого другое место… Вы не думаете, сеу Сампайо, что игра в карты – самый большой порок?
Зе Сампайо не думал об этом и не хотел думать. Он хотел лишь немного покоя, но дона Динора продолжала трещать без умолку. Сеу Вивалдо, несомненно, честный налогоплательщик, прекрасный муж, но если он не перестанет играть, то поставит под угрозу свою семью, как всякий игрок, рано или поздно потеряв над собой контроль. Даже если он и не проиграет жену и детей, то бросит их на произвол судьбы. Так было и с доной Флор. Пока был жив ее негодяй муж, заядлый игрок, она терпела адские муки: он с ней плохо обращался, даже бил… А теперь она свободна, может наслаждаться жизнью в свое удовольствие, без всяких забот и волнений.
– Кстати, раз уж зашла речь о доне Флор, вам не кажется, сеу Сампайо, и тебе, дорогая Норминья, что это несправедливо, когда такая прелестная и красивая женщина до сих пор считается вдовой этого проходимца? Почему бы тебе, Норминья, ее близкой подруге, не поговорить с ней! Что касается меня, то я, как гадалка любительница, узнаю ее судьбу по звездам, хрустальному шару да раскину на нее карты.
Любительницей дона Динора называла себя потому, что не брала за гадание деньги, она предсказывала будущее бесплатно и только друзьям, хотя обладала редким даром предвидения. Но уж совсем поразительный нюх был у нее на всякого рода несчастья, неудачи, неприятности. Здесь дона Динора становилась пророчицей.
Разве не предсказала она за год с лишним страшный скандал, который разразился в семействе Лейте, высокомерных богачей, замкнуто живших в роскошной вилле у моря? Увидела ли она это на засаленных картах, в шаре из поддельного хрусталя или же узнала своим дьявольским инстинктом?
Едва лишь ангельски невинная Аструд, воспитанница колледжа Святого сердца приехала из Рио поселиться у сестры, как дона Динора тут же, еще безо всякой видимой причины, предсказала:
– Это плохо кончится…
Так пророчествовала она, видя девушку в автомобиле с ее двоюродным братом, доктором Франколино Лейте – сатиром Франко, как его звали в узком кругу друзей, юрисконсультом крупных отечественных и иностранных фирм, плантатором и членом совета директоров крупных предприятий, благородным и надменным господином. Сидя за рулем американского спортивного автомобиля, с трубкой во рту и косынкой на шее, адвокат даже не смотрел на прохожих. Зато дона Динора ни на минуту не выпускала его из виду и выведывала все подробности жизни богачей из виллы через кухарок, горничных, экономок, садовника и шофера.
– Плохо это кончится, вот увидите… Когда огонь подносят к пороху… – говорила она многозначительно и вперяла взор в брата и сестру. Дону Динору не мог обмануть невинный вид ученицы колледжа.
– Эта девица с потупленными глазами просто бесстыдница, она лишь выжидает подходящего случая…
Предсказание казалось настолько абсурдным, что вызвало резкую отповедь со стороны Карлоса Бастоса, молодого соседа Аструд, он вообще не любил сплетен, а может быть, был просто очарован небесным созданием.
Когда же разразился скандал, наделавший много шуму, и невинная Асгруд на пятом месяце беременности была выгнана из дому разъяренной сестрой – сатир Франко к тому времени уже пресытился ею, – дона Динора отомстила романтичному Карлосу Бастосу, очевидно все еще влюбленному в Аструд:
– Убедился, дурень? Меня не обманешь… От сплетен еще никто не родил, а вот если девица себя не соблюдает…
Ничто не могло укрыться от бдительной доны Диноры с ее собачьим нюхом. В конце концов соседи стали обращаться к ней, советоваться по самым интимным вопросам, просили погадать на картах и хрустальном шаре, по которым она легко узнавала прошлое, настоящее и будущее.
Была ли она подлинным знатоком магии или же дилетанткой, лишь поверхностно знакомой с тайнами гороскопа и восточными оккультными науками, факт остается фактом: дона Динора объявила о новом браке доны Флор, едва лишь вдова отказалась от строгого траура и вернулась к скромной жизни без тревог и волнений, даже не помышляя о втором замужестве.
Дона Динора распустила слух о предстоящей свадьбе и описала внешность жениха намного раньше, чем заговорили о сватовстве, и даже раньше, чем со стороны доны Флор появился хоть какой то интерес к суженому. Сам жених, если и питал какое то чувство к доне Флор, то никому об этом еще не говорил, да, вероятно, и себе в этом еще не признавался. Хотите верьте, хотите нет, но дона Динора решительно заявила, что жених будет смуглым, средних лет мужчиной, высоким, крепким, благородным, с серьезным взглядом и вежливыми манерами. В правой руке он держал бутон темно красной розы – таким увидела его дона Динора в хрустальном шаре. Карты подтвердили правильность ее предположений и честные намерения претендента, а бубновый туз говорил о его достатке и докторском звании.

Отредактировано LuisCarlos (16.08.2010 16:12)

0